На следующий день Ференц решил перебраться в новое укрытие. Взяв под мышку сверток с вещами, он зашагал по улице. В ту же минуту из портновской мастерской под аркой вышел и поспешил за, ним следом здоровенный парень с лицом орангутанга. На углу Вермезё он положил лапу Ференцу на плечо: "Пройдемте!"
И странно - Ференц после этих слов верзилы словно почувствовал вдруг облегчение - как штангист, опустивший вес на землю. Не нужно было больше лгать, и на прямой вопрос можно было дать такой же прямой ответ.
…Самой больной была первая оплеуха - он ее не ожидал, поэтому шея слегка вихнулась в сторону и почти два дня после этого ныла. Все остальное было пустяком. Его, конечно, били, допытывались, где скрывается жена с ребенком. Он отвечал: "Не знаю". И действительно не знал. Но если бы и знал, вероятно, все равно не сказал бы. Из ненависти к палачам. За пытки, за побои.
Сначала он сидел в застенке на Варошмайоре, в старенькой одноэтажной вилле. Там их было человек пятьдесят. Одного из них - старого лавочника с улицы Тёкёли забили до смерти. И еще одна узница сошла с ума. Ее особенно долго пытали. Женщина была молодая и очень красивая. Однажды утром, когда ее должны были снова вести на допрос, она вдруг посрывала с себя одежду и начала биться головой о стенку. Но вот уже несколько дней, как их перевели в Бельварош. Отобрали кольца, часы, оставшиеся еще кое у кого деньги, авторучки и прочую мелочь - и сегодня под вечер вместе с двумя другими группами арестованных погнали обратно в Буду. Товарищи по несчастью говорили - и откуда они только узнали, - что их ведут на кирпичный завод в Обуду на сборный пункт, а уж оттуда, пешком, отправят в Германию. Другие уверяли, что вся эта спешка вызвана начавшимся большим наступлением русских и что Пешт немцы, вероятно, сдадут, оборонять станут только Буду…
Ференц радовался свежему воздуху, радовался даже низко нависшему мглистому ноябрьскому небу и тонкой кисее тумана над Дунаем. И когда они вступили на Цепной мост, эта радость охватила его уже целиком, вливая в тело бодрость.
Толпа узников поравнялась с опорами моста на будайской его стороне. Ференцу подумалось вдруг, что, хотя ему уже тридцать три и он прожил в этом городе век целого поколения и сколько раз, - может быть, десять тысяч раз! - пересекал по нему реку между Пештом и Будой, - он никогда не замечал его удивительной поэзии, его истинного великолепия. И не мог увидеть, ибо ходил всегда сбоку, по пешеходной дорожке, - значит, мост представал перед ним в искаженном виде. Сейчас же он, Ференц Фабиан, впервые в своей жизни шагает прямо по середине моста, как шли по нему когда-то те великие, создавшие и первыми открывшие мост…
Что ж, издревле так - человек снова и снова познает окружающий его мир!..
Яростно воет сигнал. Водитель шедшего следом за колонной грузовика снова высунулся из кабины и, грозя кулаком, заорал что-то. Мальчишка-нилашист отвратительно выругался и вскинул на изготовку свой автомат. Человек в линялом плаще, разметав в стороны руки, ничком ткнулся в неглубокий слой грязи на полотне моста. Мальчишка не очень смыслил в оружии, поэтому за секунду, пока его палец все еще давил на спусковой крючок, десяток пуль, вырвавшись на волю из автоматного ствола, пронизали насквозь и сердце, и легкие, и почки упавшего ничком в грязь человека. Просторная арка моста послушным эхом вторила трескотне автомата.
Затем на миг наступила тишина - глухая, мертвящая. И только колонна торопливо шагала по мосту - уже почти полубегом.
На площади Кларка Адама предмостье расступалось вширь. Теперь рядом с колонной на нем уже без труда уместилась и вереница нетерпеливых автомобилей. Гудя, мимо бежали грузовики и легковые машины и тут же сворачивали, кто - на Главную улицу, кто - в Крепость, кто - в Туннель. Шофер на переднем грузовике с окаменевшим, непроницаемым лицом смотрел на мостовую через ветровое стекло, - кто мог бы сказать, о чем он сейчас думал? - а щенок-нилашист все еще визжал: "Вонючие жиды! Саботировать задумали. Остановить всю автоколонну на мосту! Важным военным перевозкам помешать хотели? Кривоногая жидовская банда!"
Ему никто не возражал, не огрызался; вся колонна уже давно завернула на Главную улицу, двигаясь с такой скоростью, что конвоир едва поспевал за нею. Но он все равно продолжал кричать и ругаться на чем свет стоит - словно ища оправдания своему поступку. Ведь ему было всего шестнадцать лет, и это было его первое самостоятельное убийство!
…А труп остался лежать на мосту. Автомашинам приходилось слегка принимать в сторону, объезжая его, но, в общем, он и не мешал движению. Никто даже не притормозил возле него, да и не положено - останавливаться на мосту. К тому же с марта месяца такие зрелища были уже не в диковинку в Будапеште, а 15 и 16 октября во многих частях города прошли самые настоящие бои, и улицы видели и раненых и убитых. Совсем еще недавно на площади Свободы висели на одном из деревьев двое казненных с табличками на груди: "Такой конец ждет всех предателей". Перед ними тоже никто не останавливался. Люди, проходя мимо, отворачивались. И никто не говорил о них. Разве только две-три близких режиму персоны бросили укоризненно тем, кто ведал такого рода делами: "Могли бы вы, право же, делать все это и в закрытых местах, с соблюдением соответствующих форм".
До маленькой улочки в Старой крепости еще ранним утром донеслось эхо далекой канонады. Будто незвучно вздохнула земля в недрах своих. Будто никто и не мог слышать, кроме обитателей древних, совсем вросших в землю домишек со сводчатыми потолками. Только вздрогнуло заклеенное крест-накрест бумагой витринное стекло чисто выбеленной сапожной мастерской.
Пал Хайду вот уже два дня назад почуял: что-то надвигается. Никогда еще в его мастерской не было такого наплыва посетителей: одновременно по три-четыре посыльных - ординарцев, денщиков, лакеев. И у каждого на устах один вопрос:
- Как там наши сапоги? Будут готовы к вечеру?.. А к утру?
Некоторые забирали сапоги недошитыми - переда прямо на колодке и отдельно - подошву, задники. В последнее время Хайду больше приходилось работать на чиновников военного министерства. Эти господа где-то еще ухитрялись доставать кожу на сапоги. Заказы поступили большей частью на прошлой неделе, но сейчас вдруг заказчикам будто приспичило: "К вечеру, самое позднее - к утру". Что-то близится! Однако вслух Пал Хайду ничего и никому не говорил, не показывал радости; он выполнял все, что от него требовали, бесстрастно, как нечто само собой разумеющееся. Работал с утра до вечера. Только обеденное время растянул сегодня на полчасика: нужно было отнести письмо советнику Новотному, на улицу Аттилы. Новотный ведал делами городской общественной больницы. Некоему господину (Хайду даже шепотом не произносил никогда фамилию бывшего депутата, одного из "отцов города") нужна была отдельная палата; разыскиваемый нилашистами, он хотел под чужим именем лечь в больницу на "операцию" и таким образом скрыться от полиции… Хайду за полчаса управился с поручением, вернулся к себе и, снова усевшись за свои колодки, начал принимать заказчиков. Его желтовато-серые, с хитринкой, всегда прищуренные глаза глядели как ни в чем не бывало. С круглого, приветливого лица не сходила заученно вежливая улыбка мастерового.
Около четырех часов заявился собственной персоной полковник Банфалуши. К этому времени поток посетителей немного поутих.
- В прошлый раз я примерял у вас шевровые ботинки с витрины. Они были мне почти по ноге. Они еще не проданы?
К счастью, ботинки еще не были проданы.
- Последняя пара осталась, ваше высокородие! - заверил Хайду. - Даже образцы с витрины все как есть порасхватали. Словно мухи на мед налетели.
Полковник презрительно усмехнулся, буркнув что-то себе под нос. Присев на треногую сапожничью табуретку, он с большим трудом натянул на ногу тесный ботинок.
- Поднажал на нас, знаете ли, русский у Кечкемета. Вот люди и хватают… что под руки попадет.
От чрезмерных усилий полковник даже побагровел, однако ботинок натянул. Вздохнул, отдышался.
- А скажите, Хайду, - вдруг спросил он, - вам подошвенная кожа не нужна?
Сапожник с любопытством вскинул голову.
- Подошвенная?.. А сколько?..
- Ну, точно я вам не скажу, центнера полтора, вероятно, будет.
Хайду тихонько присвистнул.
- Ой-ой, такими партиями я еще ни разу не покупал. Вы же знаете, ваше высокородие, заведение у меня крохотное.
Лицо полковника нетерпеливо передернулось.
- Короче! Нужна кожа или нет?
- Нужна-то она нужна, - с готовностью снова улыбнулся Хайду. - Да только что за кожа, ваше высокородие?
- А черт ее знает. Я в этом не разбираюсь. Хорошая - это точно. Целыми пластинами. Можете посмотреть, прежде чем брать. Главный вопрос: интересует она вас или нет?
- За предложение большое спасибо, ваше высокородие, да только… Конечно, кое-какая наличность у меня есть, поскольку господа выкупили свои заказы. Но полтора центнера подошвы! Сколько же это будет стоить?
Полковник поднялся, покачался с носка на каблук, пробуя ботинки, и тихо буркнул:
- Не дурите, Хайду! Какие деньги?!
Сапожник сделал вид, что понял, но тут же спросил:
- Чем же тогда прикажете платить? Ваша супруга прошлый раз заходить изволили… Немного какао, кофе, сахару я мог бы, конечно, достать…
Полковник подошел вплотную к мастеру, ухватил в руку лямки его зеленого передника и, дергая за них, прошипел:
- Да вы что, не понимаете, что ли? Если бы я надумал везти с собой кофе да сахар, тогда бы уж и подметки эти как-нибудь мог вывезти!
Хайду изобразил на своем лице крайнее недоумение, даже рот открыл.
- Ну, а золота мне достать неоткуда, - задумчиво проговорил он и вдруг, словно осененный неожиданной спасительной идеей, воскликнул: - Погодите, а ведь у меня приятель есть, ювелир! Камни подошли бы? Бриллиантики!
Полковник Банфалуши нахмурился.
- А если это стекляшки? Рассчитываете, что я не отличу настоящие камни от подделок? Ну да, я не эксперт-оценщик какой-нибудь!
Хозяин мастерской задумался.
- Ваше высокородие всегда меня разыскать можете. А потом… камни можно и другому ювелиру показать.
- Ну, ладно! - кивнул офицер. - Можете вечерком подойти ко мне на квартиру? Кечкеметская, девятнадцать. Рядом с площадью Кальвина.
- Слушаюсь, ваше высокородие!
Полковник ушел. С мрачным видом брел он по улице, ругая самого себя, жену и весь белый свет.
- Барышничать приходится, черт бы всех побрал. А вечером еще торговаться предстоит! Провалиться бы всему этому вонючему миру!
А Пал Хайду, оставшись один, от радости даже пируэт сделал на каблуках и крикнул жене, в соседнюю комнату:
- Аннушка, слышала? Бегут крысы-то! Кончилось царствие "их высокородий"! - И тут же вбежал в комнату и, поклонившись с изяществом артиста-любителя, продекламировал: - "Господа-аристократы, как живете, чем богаты?" Аннушка, сбегай за Стричко, - неожиданно прервал он себя. - Мне срочно нужно поговорить с ним.
И, все еще улыбаясь, Хайду возвратился в мастерскую, чтобы занести в конторскую книгу бурный оборот последнего дня.
Вдруг он услышал за спиной чьи-то осторожные шаги. В дверях стоял незнакомый ему человек.
В первую минуту Хайду испугался, а затем едва удержался от смеха. У пришельца были поросшие иссиня-черной щетиной щеки и какая-то неопределенная канареечно-рыжая шевелюра на заметно лысеющей голове.
…Лайош Поллак дезертировал из рабочей роты в день нилашистского путча и с той поры скрывался вместе со своей невестой Агнеш Шварц, в кругу друзей больше известной под именем "Наташа". Чтобы не быть узнанной, Агнеш покрасила волосы и стала золотистой блондинкой. А глядя на нее - словно по какому-то сумасбродному наитию - перекрасился и Лайош Поллак.
В таком виде он выглядел бы весьма комично, если бы не его бледное, блестящее от холодного пота лицо, впалые щеки и тревожный, полный страха взгляд насмерть загнанного существа.
- Коллега Хайду, - прошептал он. - Помогите мне! Разрешите хотя бы на одну ночь остаться у вас.
Сапожник поднялся из-за своего столика, пошел навстречу нежданному гостю. А тот рухнул на треногий табурет у двери и провел ладонями по потному лицу.
- Моя невеста покончила с собой, - глухо сказал он. - Вы знали ее. Она была однажды вместе со мной у вас в клубе, на вечере отдыха… У меня на глазах выстрелила себе в сердце… Сегодня утром… А я до темноты не мог выйти на улицу… Целый день пришлось быть там, вместе…
Хайду, словно окаменев, стоял посреди комнаты. Со страхом и состраданием смотрел он на рыдающего Поллака.
Лайош Поллак пережил страшные, полные нечеловеческого напряжения дни. Начать с того, что ему пришлось скрываться вместе с Наташей, знаменитой красавицей, известной доброй половине города. Уже в пятнадцать лет ее фотографии появлялись на страницах модных журналов. На журфиксах и балах в ее доме побывали тысячи и тысячи людей, а сколько знало ее по театру, по балету на льду, по выступлениям на скачках! Но когда понадобилось прибежище, напрасно ходили они по Наташиным знакомым - это были все люди, принимавшие у себя весь свет, так что не помогли бы ни перекрашенные волосы, ни фальшивые документы, - Наташу непременно кто-нибудь узнал бы.
У старого правительственного обер-советника Шварца, уроженца местечка Кишбер, была на Швабской горе небольшая вилла. Рассказывали, что еще в конце двадцатых годов старик выстроил ее для своей любовницы - актрисы; однако, будучи человеком осторожным, записал виллу на собственное имя и, когда узнал, что актриса обманывает его, попросту выдворил ее оттуда.
На этой-то пустующей вилле и скрывались в последние дни Лайош и Наташа. По правде говоря, Поллак охотно отделался бы от своей опасной спутницы и про себя уже не раз прикидывал: не лучше ли им прятаться порознь. Однако для этого у него самого не было ни денег, ни надежного места. А тут еще и Наташа: с тех пор как схватили ее отца, владевшего швейцарской охранной грамотой, девушка жила под гнетом панического страха и при одном упоминании Поллака о разлуке грозила немедленно покончить с собой. Словом, они оставались вместе на вилле, оказавшейся на редкость надежным убежищем. Так было до вчерашнего дня.
Перебираясь на виллу, Лайош и Наташа вдоволь запаслись едой; на улицу они почти совсем не выходили. Но вчера утром Наташе вдруг пришла в голову сумасбродная идея: наведаться к подруге на улицу Дёрдя Рата, где она оставила на хранение несколько килограммов шоколада, печенья, кое-что из зимней одежды, шубу и несколько бутылок коньяку. Лайошу так и не удалось отговорить девушку, упрямо повторявшую: "Я и так скоро с ума сойду в этом спертом воздухе".
Возвращаясь на виллу, Наташа повстречала на проспекте Иеронима некоего Каснара, бывшего сотрудника газеты "Мадяршаг". Каснар красовался в форме обер-лейтенанта батальона военных корреспондентов. В Будапешт он приехал всего на несколько дней, в отпуск. Каснар весьма обрадовался встрече, тотчас же вызвался проводить Наташу, помочь ей донести вещи. Девушке так и не удалось отвязаться от него. К счастью, Поллак еще из окна заметил, как они вместе шли к вилле по садовой дорожке, и успел спрятаться в шкафчике для верхнего платья. Наташа и обер-лейтенант поужинали, затем принялись пить. Из своего укрытия Поллаку пришлось быть невольным свидетелем пошлого волокитства, слушать принужденное хихиканье Наташи, а затем, когда и Каснар и Наташа основательно упились, выдержать бесконечно долгие часы похотливых домогательств офицерика.
- Ведь как в песне поется: "Вся-то жизнь - один день". Послезавтра мне снова на передовую!
- Ах, нет, нет, Йожи, об этом не может быть и речи.
- Неужели ты забыла тот вечер в Балатонфельдваре, Аги? Умоляю тебя!..
Каснар во что бы то ни стало желал переночевать на вилле. Только на рассвете Наташе удалось выставить его, сказав, что рано утром к ней должна прийти мать.
Лайош Поллак с яростью сорвавшегося с цепи пса накинулся на девушку:
- Этого тебе хотелось? Барыня, избалованная буржуйка - вот кто ты. Была и всегда такой останешься!
Он швырял наземь бутылки с коньяком, коробки шоколада. Дорогие, завернутые в серебряные бумажки конфеты рассыпались по полу.
- Ради такого дерьма! Эх ты, тварь!
Каснар, правда, давно уже не работал в газете "Мадяршаг", поговаривали даже, что после битвы под Сталинградом он отрекся и от нилашистских идей. Но кто знает, что у него в действительности на уме: деньги ли хотел выманить или еще какой-нибудь у него план - больно уж неожиданно вспыхнула в нем эта "любовь".
Каснар посулился вечером прийти снова с дружками и их приятельницами.
Вцепившись в пышные крашеные волосы Наташи, Поллак орал на нее:
- Потаскушка! Из-за тебя мы теперь оба погибнем!
Наташа, сразу отрезвев, не кричала и даже не оправдывалась. Уронив голову на подлокотник кресла, она тихо плакала.
- Что мне делать, скажи? Что нам делать? - тряс ее Поллак.