- А я говорю вам: идите! - тыча указательным пальцем в воздух, начал он. - И не берите с собой ничего, кроме ночной сорочки, полотенца, мыла да зубной щетки. Почувствуйте хоть раз, что такое нагая, ничем не прикрытая жизнь. Пусть наконец и у вас возникнут в подлинном своем виде "экзистенциальные проблемы". В вас сразу же рассеются чиновничьи туманные грезы, изменится самосознание. Изменится? О нет! Родится заново!
Коротышка Мур тоже поднялся и, смущенно переминаясь с ноги на ногу, переспросил:
Самосознание, сказали вы? Я всегда говорил: edere, deinde philosophare… Уверяю вас, что это так, это еще римляне утверждали.
- Вот именно! - ухватился за мысль Лайош Поллак. - Именно! А уж когда дойдете до того, что вам и есть будет нечего, тогда-то вы и переменитесь! А сейчас? Сейчас вы, конечно, прикованы, словно раб к колеснице, к своей мебели на три комнаты да к фарфору… Ведь есть у вас сервиз на шесть персон?
- На двенадцать. С рук взял. Недостает только двух глубоких тарелок и у соусницы отбита ручка. По дешевке достался… А так, разве может человек нашего достатка позволить себе настоящий чешский фарфор.
- Ну, видите? Об этом я как раз и говорю! А вот когда дойдете вы до жизни такой, что будете из грязи подбирать выброшенные кем-то заплесневелые корки, когда корки эти покажутся вам бесценным сокровищем, когда вы до того уже докатитесь, что станете торговать телом дочерей своих и жены…
- О, прошу вас! Что вы говорите…
…вот тогда-то ваше самосознание и освободится от всякого мусора, - неистовствовал Поллак, и каждое его слово секло, словно кнут. - Эта буря выметет дочиста все, вплоть до подсознательного! И только тогда познаете вы исконную истину: что есть человек? А он - ничто, он - песчинка, самое слабое существо изо всех на земле. Но много людей вместе, объединенные, организованные, - это величайшая сила в мире! Тогда, и только тогда, в вас родится новый человек.
Мур стоял, смущенно глядя на Поллака, бормотал, словно оправдываясь:
- Да, конечно. Я тоже вот так иногда… Вы не подумайте, что, ежели человек не говорит и у него на шее семья, три дочери… У него тоже могут быть глубокие мысли. У меня, сударь, даже "Жизнь пчел" Метерлинка есть. Но мне уже пора. Да и вас, я вижу, задержал… Прошу прощения!.. Очень был счастлив познакомиться с вами, - попрощался он с Поллаком. Затем протянул руку Хайду. - Прошу извинить, если помешал. Так что же вы посоветуете, господин Хайду? Как бы вы поступили на моем месте?
Хайду пожал плечами.
- Повремените до завтра, господин Мур, утро вечера мудренее. Так ли решите, эдак ли - везде свои опасности есть. В таком деле советы давать не годится. Подумайте лучше сами до завтра…
- Ярко выраженная чиновничья психология, - прищелкнул пальцами Поллак. - Стопроцентный мелкий чиновник.
Хайду зло отмахнулся.
- И чего вы ввязались с ним в эту дискуссию? Чего вы хотите от него! Сами ведь слышали - чиновник. Пора бы знать, каковы они все. Счастье еще, что он…
- Вот именно! - У Поллака сверкнули глаза. - Именно, все они такие! Весь город; вся Европа - все такие! Поэтому я и жду прихода русских. От них, и только от них жду я нового мира! Сегодня русские - раненый зверь. Он уничтожит все, как пожар, камня на камне не оставит после себя! А нам именно это и нужно! Ну, что могли бы принести с собой англичане, американцы? Коктейли, чаепития в пять часов вечера, преклонение перед греческими и римскими формами, Шекспира? Вонючие, зараженные всеми пороками тысячелетий помои, именуемые европейской культурой? Не-е-ет! Даже за жерлами гитлеровских пушек стоит все та же классическая колоннада Feldherrnhalle!.. А здесь нужно полное уничтожение, дочиста! Да поможет нам огонь, ураган освободиться от скверны, даже если при этом мы сами все сойдем с ума! Освободиться, хотя бы вместе с коростой пришлось содрать и шкуру…
Надевая ботинки - тайком от Мура, - Поллак не мог завязать шнурков и теперь ходил по комнате, странно шаркая.
- На пустыре, посыпанном солью, будем строить новое. А не латать да перекраивать старье… Вот в чем суть!
Неожиданно он остановился, и в единый миг все его вдохновение улетучилось: он вспомнил, что ему нужно где-то провести ночь.
- Коллега Хайду, вы сказали, что…
Однако Хайду уже не слушал его. Из передней до него долетели голоса - женский и мужской. Вернулась жена, а с нею - пожилой, сутулый мужчина в очках с проволочной оправой.
- Здравствуй, Янош! - поспешил ему навстречу сапожник. - Подожди минутку! Посиди там в комнате, я сейчас.
Он притворил дверь, ведущую из мастерской в квартиру, и с сожалением на лице повернулся к Поллаку.
- Видите, что у меня тут творится? Здесь вам оставаться никак нельзя, каждую минуту кто-нибудь да приходит. А вы к тому же не умеете держать язык за зубами… Дворник у нас - нилашист… Нет, у меня вам нельзя остаться!
Поллак переменился в лице.
- На улицу выбрасываете, коллега Хайду? В такое время… Мне бы хоть какое-нибудь… хоть какое-нибудь местечко… И я не издам больше ни звука. Я ведь и сейчас только потому, что… Я же не сказал ничего такого. Ну что я сказал? - В голосе его была уже мольба. - Вы не выбросите меня на улицу, коллега Хайду!..
Сапожник поскреб подбородок.
- В какую-нибудь пекарню, говорите?
- Да-да! Да. - У Поллака заблестели глаза. - Наверняка у вас есть знакомые. Потому я и пришел к вам.
- Есть-то есть… Да только… выйдет ли что? Ну ладно, попытаемся! Это недалеко отсюда. На улице Марвань… Пекарня Франка… Если на работу и не возьмет, то хоть прибежище на несколько дней даст.
- Вы напишете ему? Ну хоть два-три слова?!
- Писать? Вы с ума сошли! Теперь не пишут! Скажите, что я прислал, передайте от меня привет. Да вы не бойтесь, все будет в порядке. Главное - не трусить! Пушки гремят уже под самым Будапештом! Пушки ваших русских, так чего же вы еще хотите?!
- Бояться? - раздраженно наморщил лоб Поллак. - Это не страх. Это нечто другое. Страх мне неведом, коллега Хайду. Меня проверяли психоаналитики. Слышали о таких? Словом: улица Марвань, Франк. Как вы думаете… если я пойду кружным путем, по маленьким улицам, не остановят меня патрули?..
Янош Стричко с большой неохотой согласился на деловое предложение сапожника.
Стричко стукнуло недавно сорок семь, но выглядел он на все шестьдесят: у него было такое квелое лицо, что казалось, он только что вышел на свободу после долгих лет тюрьмы. Вся жизнь Стричко прошла в сумрачной мастерской, приютившейся в старом двухэтажном домишке на площади Кристины. День-деньской, всегда при свете лампы, чинил он без устали часы всей округи - карманные, ручные, будильники, а еще - ветхие стенные часы с мудреными механизмами, каких немало было в старинных домах в Крепости и на площади Кристины.
И разбирался в них изо всех часовщиков столицы один только Янош Стричко.
Передняя часть его мастерской была отведена под магазин. Здесь, под стеклом прилавка, лежало в выдвижных ящиках несколько пар часов - большей частью очень подержанных и чиненных-перечиненных. Они достались часовщику за несколько пенгё, или в счет платы за ремонт других часов, или, наконец, были сданы владельцами на комиссию. Еще были на витрине украшения: дешевые ювелирные изделия, позолоченные кольца, самоцветы, "бриллианты" из стекла. На всей витрине не нашлось бы и трех действительно стоящих вещичек. Люди, собиравшиеся купить драгоценности, редко забредали к Яношу Стричко. Они шли на улицу Ваци.
Вход в ювелирную мастерскую украшала фамилия супруги мастера. Сам Стричко в дни Советской республики был членом городской директории в Кишпеште; когда же наступили кровавые месяцы белого террора, ему удалось скрыться в провинции у родственника. Схватили его только в 1921 году и осудили на три года. С той поры, как человеку, имевшему судимость, Стричко не давали патента на занятие ремеслом. Когда же объявили амнистию, он уже сам "из принципа" не хотел ничего просить у хортистов.
Всю жизнь Стричко оставался бедняком. Ютился в полутемной комнатушке, примыкавшей к мастерской. Все, что он скопил за свою жизнь, легко умещалось в пузырьке из-под микстуры - это были несколько небольших, но мастерски отграненных бриллиантов. Пузырек этот лежал сейчас у него на ладони.
- Не бриллианты отдаю я тебе на эти твои кожи, - твердил он, поглядывая на сапожника одним глазом поверх проволочной оправы очков, - а будущее своей дочери доверяю!
- Послушай, Янош! Ты знаешь толк в бриллиантах, я - в кожах. Для меня они - моя кубышка! - Хайду улыбнулся с видом превосходства. - Такие, дружище, времена наступают, когда любые бриллианты ломаного гроша не будут стоить. Слышишь - пушки грохочут? А вот подметки, они нужны людям всегда! И речь о чем идет: веришь ты мне или - нет? Друг я тебе или - нет?
Стричко взволнованно поправил очки, то есть совсем сдвинул их набок, и возразил:
- Тут не в доверии дело, Пали! Мне дочку пению обучать надо: талант у нее, говорят. В консерваторию ходит… - Глаза Стричко засверкали. Продолжая говорить, он после каждой фразы с жаром выбрасывал вверх правую руку, словно отправляя ее в полет. - И дело тут не в моей дочери, не в семье Стричко, можешь ты это понять? Это дело всего пролетариата! И моя дочь станет всемирно известной, великой певицей! И пока вот этот флакончик у меня в руке, до тех пор я уверен, что с моей дочерью не случится так, как со многими другими молодыми талантами… - Рука его снова взлетела в воздух, и Стричко патетически вскричал: - В этих бриллиантах сверкает честь моей дочери!
Хайду так и подмывало сказать: "Пожалуй, честь твоей дочери больше походит на старую сапожную подметку, чем на сверкающий бриллиант!" - но он сдержался. Всей округе было известно, что за дочь у Стричко. Один он, этот старый болван, ничего не замечает.
В конце концов приятели поладили. И все же Стричко чуть не заплакал, когда вручал сапожнику пузырек.
Потом он ушел, и супруги Хайду остались одни.
В маленькой квартире как-то вдруг стало тихо. Тишина стояла и за окном, на улице. Темная, густая тишина. И в этой тишине было отчетливо слышно, как ворчит земля и за железной решеткой позвякивают стекла витрины. Хайду вдруг весело и сладко потянулся, как когда-то в молодости. И улыбнулся, залюбовавшись женой: она у него все еще красивая и по-прежнему молодая, хотя ей уже тридцать четвертый. И всегда чистенькая, всегда желанная.
- Анна! Вишь, как забегали! Будто муравьи растревоженные. - Хайду говорил приглушенным голосом, но зато жестикулировал вовсю, словно оратор на трибуне. - Пушечки заговорили, слышишь? По господам нашим бьют!.. А в этом районе нет более спокойного, верного местечка, чем наше! И нет более спокойного, уверенного человека, чем я! Попомни же мои слова: теперь тут все по-другому пойдет! - Хайду снова весело потянулся и поднялся. - Полтора центнера кожи! Хотя мне-то вряд ли подошвы придется делать из нее. Ну, да все равно: обувь всегда нужна. Схожу на Кечкеметскую, к "его высокородию", господину полковнику. Однако прежде загляну на улицу Радаи. Приготовь мне с собой еду в термос, печенья какого-нибудь заверни… Не жалей, не простому человеку несу!
Жена встала, оправила платье, сказала:
- Знаю.
Хайду сдвинул брови.
- Тс! Если и знаешь, все равно помалкивай!
Хозяйка спокойным, ясным взглядом посмотрела на мужа и молча кивнула.
- А дело-то удалось! - шепнул Хайду жене. - Новотный дал-таки записку к главному врачу новой Сент - Яношской больницы… - Вдруг он запнулся, словно колеблясь. - А вообще-то с тебя причитается… Вон сколько нынче хлопот… не поскупись хоть на фрёч один. Если, конечно, еще где-то продают вино.
- Не к чему, баловство это, - уже уходя, бросила через плечо хозяйка.
- Как это не к чему? Аннушка, не будь скупердяйкой! Ради нынешнего денька могла бы на десяточку разориться!
- Ну уж ладно! - отозвалась жена уже из кухни. - Возьми десятку. В комоде.
- Могла бы и на двадцать раскошелиться, - пробормотал себе под нос Хайду, однако взял из комода только одну бумажку в десять пенгё.
На узенькой лестнице было темно - хоть глаз выколи.
Ласло Денеш осторожно крался вдоль стены, нащупывая рукой холодные, будто стеклянные кафельные плитки. Он и так уже споткнулся о коврик для вытирания ног. Денеш поднялся на шесть ступенек и ощупал стену: где-то здесь должна быть табличка со списком жильцов. Чиркнув спичкой, он ладонью прикрыл огонек. В этот же миг за его спиной распахнулась дверь и кто-то строго спросил:
- Вам кого?
Денеш вздрогнул и бросил спичку.
- Новотных, - немного помолчав, сказал он.
Хриплый, простуженный голос, принадлежавший, вероятно, старшему дворнику, назвал этаж и номер квартиры.
Денеш поблагодарил. Минуя узенькую полоску света, пробивавшуюся наружу через полуоткрытую дверь, он невольно съежился и зябко спрятал лицо в поднятый воротник пальто.
Поднялся на второй этаж, отыскал квартиру Новотных. Постучался не в парадную двустворчатую дверь, а в кухонную. Сквозь щель в бумажной шторе светомаскировки было видно, как на кухне поспешно гасят свет. Распахнулась дверь, и он шагнул в кухню. Снова зажгли свет. Перед ним стояла худая, бедно одетая, но миловидная женщина. По засученным рукавам платья, мокрому переднику и в беспорядке сгрудившимся на столе чашкам и тарелкам было ясно, что женщина мыла посуду.
- Просвечивает у вас светомаскировка. Оштрафуют еще, - сказал Денеш.
- Ой, опять кнопка, - вздохнула женщина. - Все время выпадает. - И она наклонилась, чтобы поискать выпавшую кнопку. На звук голосов из каморки для прислуги выглянул заметно лысеющий, хотя и молодой еще мужчина.
- Здравствуй, Лаци! - воскликнул он, протягивая руку. - Вы не знакомы?.. Моя жена… А это Ласло Денеш.
- Данч, товарищ Сечи! - покраснев, поправил хозяина гость и пожал руку хозяйке. - Теперь у меня все документы выправлены на Данча.
Мужчины прошли в комнату для прислуги - узкую, похожую на коридор каморку. За неимением другой мебели пришлось присесть на край кровати.
- Все в порядке? - спросил Сечи. - Облавы, проверки документов, слежки - не было?
- Нет, - отвечал Денеш, все еще не отдышавшись. - Мне же здесь все проходные дворы знакомы. От Крепости на всякий случай круголя дал. Только вот уже здесь, в доме, дворник спросил: к кому? Я назвал Новотных.
- Это ничего, - подумав, сказал хозяин. - Но если все же еще раз допытываться станет, имей в виду: у советника Новотного есть заместитель, некий господин Кернер. Живет на Юллёи-ут, шестьдесят девять. Кернер - запомнил? Так вот он попросил тебя заглянуть при случае к господину советнику, узнать, как он себя чувствует и когда выйдет на работу. Но тебе с самим хозяином поговорить не удалось. А только с его прислугой, то есть с моей женой. Понял? Ну и хорошо. Принес?
Денеш-Данч достал из кармана спичечный коробок и вытащил из-под спичек в несколько раз сложенную тонкую бумажку.
- Вот, пожалуйста.
Сечи торопливо пробежал текст, пододвинул к себе стоявший у стены столик и, выудив из кармана короткий, плохо заточенный карандаш, еще раз перечитал записку.
По мере чтения глаза его на скуластом маленьком лице стали совсем круглыми, а тонкая, бледная кожа на лбу сбежалась в многочисленные складки - даже обширная, чуть не до самой макушки, лысина покрылась морщинами. Кончив читать, он одобрительно кивнул.
- Хорошо написано. Коротко и обо всем. - И наконец улыбнулся. - Полезно иметь друзей-писателей. Только вот подпись… Достаточно будет: "Венгерский фронт", а чуть ниже - "Профсоюз служащих частных предприятий". Как на остальных… Да, вот еще что: листовка нового студенческого союза готова. Передай это твоему связному. Когда вы с ним встречаетесь?
- Сегодня вечером.
- А то это дело срочное. Завтра вечером в шесть можно будет забрать пакеты на улице Кёзрактар. Желательно, чтобы прислали тех же ребят, что и в прошлый раз.
Окно в каморке было узенькое, в одну створку; оно выходило на внутренний двор и было сейчас закрыто листом черной светомаскировочной бумаги. У самого окна стояла кровать, подле нее столик, чуть дальше, напротив двери, - дешевый некрашеный шкаф. На гвозде, вбитом в него сбоку, висело сильно поношенное мужское пальто с трехцветной повязкой на рукаве; из кармана выглядывала кокарда военной пилотки.
Гость расстегнул пальто, размотал шарф. Он оказался совсем еще молоденьким парнишкой лет двадцати.
У него были черные вьющиеся волосы, смугловатое, несмотря на бледность, лицо и нервные руки - длинные и костлявые.
- Больше ничего? - вопросительно посмотрел он на Сечи.
- Нет, как же! - возразил тот и, заглянув под кровать, вытащил оттуда завернутую в газету пачку. - Двадцать солдатских книжек. На первой странице поставлена печать, все остальное нужно сделать самим, и подписи тоже. Береги их! Больше мне вряд ли удастся достать. Похоже, что рвутся мои связи.
- Как так?
Не слышал канонады? Как мы ни тянули, а работа на складе пришла к концу. Две наших роты уже перебросили в Вечеш. На строительство укреплений. Завтра или послезавтра и до нас, может статься, черед дойдет. Оттуда нам едва ли станут давать увольнительные. Одним словом, возможно, мне придется на время выключиться из работы. Ходят и такие слухи, будто нас вообще отправят в Комаром. Тогда мне нужно будет бежать… Для того я и вызвал тебя сюда, чтобы жена моя тебя узнала, если понадобится. Словом, она будет в курсе, что со мной и где меня искать.
Сечи поднялся, протянул руку. Поднялся и гость. Застегивая пальто, спросил:
- А я? Что мне делать? Все рассыпались - кто куда.
- Работай, как работал, - в студенческом союзе.
- Но ведь у меня есть и другие связи. И кто будет теперь руководить нами?
- Ты же сам знаешь, какой держать курс!
- Рассыпались мы во все стороны, кто куда.
- Тем увереннее сможем работать! - желая приободрить юношу возразил Сечи, однако в тоне его не было уверенности. - Ну, ладно, сервус. Иди, а то дворник почует здесь что-то неладное…
Однако Денеш-Данч не трогался с места.
- Послушай, товарищ Сечи… надо бы что-нибудь такое с оружием в руках предпринять, а?.. Мало всего этого, что мы сейчас делаем! У меня, например, даже пистолетишка завалящего нет. А шкурой мы так и этак рискуем… Так пусть бы хоть пистолет был в кармане…
Сечи задумался.
- Иногда это хорошо, а иногда - верный провал. Я, например, тоже не ношу при себе оружия.
Юноша в нерешительности стоял у двери, положив руку на скобку. Знал, что нужно уходить, и не мог: может, это их последний разговор!