- Товарищ Сечи, - снова начал он, и голос его дрогнул. - Стыдно об этом как-то говорить… Да только кому же еще, кроме тебя, я могу это сказать? Не знаю, что ты обо мне после этого будешь думать… - Он нервно передернул плечами и уже твердым голосом проговорил: - Я не из робкого десятка… Честное слово… И все же, когда ночью возле моего дома машина останавливается, я сразу просыпаюсь: на этот раз, мол, за мной!.. И так начинает у меня сердце стучать, что я и улежать больше не могу. Сто раз, не меньше, думал-передумывал - где бы можно было спрятаться. Живу я на четвертом этаже. Окно из ванной во внутренний дворик выходит. Я уже и решетку из него вынул, замазку снял, чтобы в любой момент можно было стекло выставить. Думал, стоя на подоконнике, пережду, пока обыск кончится. По-детски, конечно, все это… - Глаза его снова глядели печально. Он снял руку с дверной скобки и шагнул обратно в комнату. - Вот какие у меня мысли иногда… а еще… уж и не знаю, как рассказать об этом… Сколько раз, например, я представлял себе свою собственную смертную казнь. Не вообще, а - шаг за шагом, все до мельчайших деталей. Как веревка сдавливает шею или как пуля… Пробовал не думать об этом и - не могу, понимаешь?.. Вот чувствую веревку на руках за спиной - и все тут… Или холодное дуло пистолета на затылке… И гестаповца, как он по-немецки с другим что-нибудь о самых обычных делах своих говорит, и товарищей своих вижу, которых они передо мной прикончили…
Лайош Сечи был потрясен признанием юноши. И не знал, что ответить ему: утешать, отговаривать от подобных мыслей?.. Поможет ли? Или же лучше - высмеять, обозвать мальчишкой? Сам Сечи дважды прошел через аресты, зверские избиения… "Бычок", - вспомнил вдруг Сечи прозвище Денеша. А между тем - хороший подпольщик, добросовестно выполняет все поручения и не трус. Вот и пойди разберись в них! Сколько раз в свое время Сечи кололи глаза, упрекали: "Не доверяешь интеллигентам!" А разве он не прав?!
Самому Сечи было тоже всего лишь двадцать, когда он угодил под суд военно-полевого трибунала, только-только достиг возраста, когда по венгерским законам уже разрешалось применять смертную казнь. Три дня и две ночи ждал - передадут его дело в обычный суд или - в трибунал. Ждал: виселица или полтора года тюрьмы. Но даже тогда, в те две ночи, ему и в голову не пришло представить себе мысленно, как его шею сжимает петля… Он попросту не верил, что умрет. Ему это казалось невероятным. Так же, как невероятной кажется смерть любому живому существу, пока оно еще живо.
- Вот что, Лаци, - сказал Сечи серьезно. - То, что нам еще предстоит, пережить можно. Выстояли же мы до сих пор! И дальше тоже страшнее, чем было, не будет. Большинство из нас все равно уцелеет. Так почему же этими уцелевшими не можем быть именно мы с тобой! А вот от таких, как у тебя, мыслей можно так сгорбиться, что потом всю жизнь не распрямишься!
- Да ведь я это к чему сказал? - воскликнул мучимый стыдом юноша. - Что, будь у меня в кармане самый завалящий пистолетишко… Понял?.. Я бы тогда никогда и не подумал об этом… Я бы их заставил в честном бою убить меня, понял? Это же совсем другое дело…
Юноша умолк. Он стоял и, не зная, что делать дальше, отчужденно и почти враждебно смотрел на Сечи, сожалел, что поведал ему свои сомнения, что теперь Лайош Сечи все равно будет считать его трусом.
- Был у меня дружок один, - заговорил он снова, - из сочувствующих. Студент-фармацевт. Двадцатого марта, когда немцы переворот сделали, украл он у себя из лаборатории цианистый калий. Принес мне, другим товарищам - членам партии, подозреваемым полицией, ну и там еврейским ребятам. "Лучше уж, говорит, сами с собой покончите, коли дело до этого дойдет". Объяснил, что смерть, мол, мгновенная, безболезненная. Я ему тогда сразу сказал: "Мне не нужно, отдай тем, кто боится". Понимаешь?.. Я же не из трусости! И потом… все ведь только и говорят: пора за оружие браться! Что там эти листовки, записочки, саботаж! Чепуха!..
Сечи опять сел на кровать.
- За оружие, говоришь? - произнес он задумчиво: ведь он и сам ждет этого, и как давно уже ждет!.. - За оружие… Да, да… но не для того, браток, чтобы только казни избежать и "геройски погибнуть". - Он решительно затряс головой, в самом деле не в силах понять этого. - А потом, если один или два человека за оружие схватятся, проку от этого будет немного. Этак листовки даже полезнее, куда полезнее! А партизанской борьбы у нас сейчас нет. Пока нет.
- А могла бы быть! - воодушевился юноша. - Еще в октябре.
Сечи отмахнулся.
- Десяток "тигров" разнесли бы нас тогда в пух и в прах! С кем ты собирался в октябре "партизанить"? С хортистами, с господами офицерами?!
- Но сейчас снова можно было бы все это организовать! - приглушив голос, воскликнул Денеш. - Я, например, сам знаю многих людей, которые только и ждут, чтобы…
- Наши? Товарищи?
- И наши, и из других партий. В Студенческом комитете и повсюду. И приятель мой, тот, что писал эту листовку…
Сечи вскинул голову.
- А скажи, он надежный малый?
Ласло Денеш по-ребячьи клятвенно положил руку на сердце.
- Товарищ Сечи, я же его сколько уж лет знаю. Больше, чем себе, верю.
- Был в социал-демократах?
- Был, но…
- В этом районе?
- Да, в этом.
Сечи еще раз протянул Денешу руку и, легонько подтолкнув его к двери, посоветовал:
- Смотри, нам сейчас надо быть особенно осторожными. Ты сам знаешь. Иначе угодишь в западню! И не беспокойся, когда до оружия дело дойдет, мы все будем на своих местах! Но сейчас то, что мы с тобой делаем, важнее! И рисковать этим нельзя. Ясно?
- Так точно! - воскликнул Денеш, явно стараясь, чтобы его ответ прозвучал по-военному четко.
Внизу, на последней лестничной площадке, он остановился, прислушался: все ли спокойно в дворницкой. Затем быстро выскользнул из-под арки.
А Лайош Сечи сидел на кровати, устало уронив руки на колени, и думал… Но вот он поднялся: к девяти вечера нужно вернуться в казарму, а у него есть еще дело.
Минут через десять после ухода Денеша Сечи тоже вышел из дому. Пройдя торопливым шагом через Вермезё, он остановился на трамвайной остановке и опустил на землю небольшой, завернутый в газету пакет. Трамваи в сторону Пешта ходили уже редко, и ожидавших на остановке скопилось много. Все они кинулись на первый же подошедший "шестьдесят третий", гроздьями облепив вагон со всех сторон и буфера. Затем, погромыхивая, трамвай укатил, ушли приехавшие с ним на Южный вокзал пассажиры, и на остановке остались только Сечи да еще какой-то высокий, сухощавый, немолодой уже мужчина. В руках у него был небольшой саквояж, из тех, что в обиходе у железнодорожников. Прогулявшись несколько раз по платформе, высокий остановился рядом с Сечи и поставил свой саквояж к ногам.
Они не сказали друг с другом ни слова. И кто же мог бы заметить в суматохе посадки на следующий трамвай, что они обменялись своей поклажей.
Имре Кумич - портняжка и дворник из дома 171 по улице Аттилы - в четвертый раз перелистывал домовую книгу. Вот уже который день он только и слышит от жены: "Все дворничихи города разгуливают нонче в норковых шубках! Все дворничихи жарят на обед гусей! У всех дворничих комоды набиты еврейскими драгоценностями… У Варги вон знаешь, какие украшения? Увидишь - на ногах не устоишь! Или у Ковачихи из двадцать восьмого, видел бы ты ее старинный фарфор! Заграничный!.. И какие у них отрезы полотна да шерсти в сундуках! А ты только сидишь, стул греешь да языком треплешь: дом, мол, наш - чисто арийский, в доме - ни одной еврейской души. Болван!.. "Я с тридцать восьмого в нилашистской партии! Я - кадровый член!" Дурак, вот кто ты! Осел, вот кто!.. Что ты имеешь со всего этого, что приобрел?.. Жена как ходила в отрепьях, так и ходит…" Дворничиха без околичностей объяснила мужу, что она сделает на всю его партию, и это особенно жестоко ранило самолюбие Кумича.
Конечно, ежели б донести на кого-нибудь?.. Но бабе легко болтать… А вот на кого тут донесешь?
И Кумич в пятый раз принялся листать домовую книгу. Хорваты с третьего этажа? У них живут эвакуированные, родственники из Трансильвании. Вполне возможно, что и евреи. Но документы-то у всех этих родственников в полном ажуре. Мужчина, например, был даже какой-то там шишкой у себя в Коложваре. Г-жа Шоош? У нее скрывался тот еврей, которого "брат" Шиманди сцапал еще в прошлый раз. А сама она - "ее превосходительство". Покойник - муж г-жи Шоош - окружным судьей был. Хотя только звание, что "превосходительство". Ни одного паршивого ковра во всей квартире. Что уж с нее возьмешь?.. В общем-то она неплохая баба, даже добрая… Артист Чопаки? Говорят, что он англофил. Ну и черт с ним! Как-никак - артист. Знаменитый человек, в кино играл. Еще, чего доброго, сам же на неприятности нарвешься…
Кумич снова и снова возвращался к фамилии Новотных. Да, здесь, конечно, можно было бы кое-чем поживиться? Сейчас-то старик - выживший из ума дурак, и только, давно на пенсии. Но когда-то, еще при императоре Франце-Иосифе, важная был персона. Сын его - советник, чиновник городского управления. Квартира у них в пять комнат и битком набита всякими красивыми штучками. Да, неплохо бы!.. К тому же господин советник с 16 октября в управление не является. Салаши так и не присягнул. "Катар легких", видите ли, все время врач к нему ходит… А сам, между прочим, и в постели-то не лежит. Только из квартиры никуда носа не кажет… Новотные - это точно!
Кумич записал на бумажку фамилию, точный адрес Новотного и еще несколько слов для памяти:"катар, присяга, невыход на службу, либерал, монархист, родители - плутократы".
Сделав все эти пометки, Кумич убрал домовую книгу. Он вдруг вспомнил, что забыл зажечь лампочки над стрелками-указателями "убежище" и не проверил, всюду ли в порядке светомаскировка: вдруг где-нибудь проникает больше света, чем положено ему, обессиленному двойным колпаком из черной бумаги, пробиваться под ноги пешеходам. Распахнув дверь на лестницу, Кумич увидел вдруг прямо перед собой незнакомого худощавого мужчину без шляпы, в пальто, с поднятым воротником, разглядывавшего при свете спички список жильцов.
"Вы к кому?" - спросил Кумич. Незнакомец ответил: "К Новотным!"
А днем сапожник из Крепости приходил. Как его… Бывший соц-дем… Кумич помнил его еще по тем временам, когда и сам посещал собрания социал-демократов.
Кумич поднялся лифтом на шестой этаж, прошелся по коридорам, поправил на одном из окон лестничной клетки сбившуюся черную бумагу светомаскировки, а затем, вернувшись к себе, снова засел за изучение домовой книги. Для крепости духа пропустил стопочку. А в свою цидулку, в конец "перечня прегрешений" Новотного, добавил: "Подозрительные посетители!"
Затем он опорожнил еще одну стопочку и снова прошелся по списку жильцов.
На этот раз он не стал закупоривать бутылку, и к постоянно обитавшим в комнате запахам клея и мокрой шерсти прибавились еще и пары спиртного. А дворник все больше и больше убеждал себя в том, что у Новотных нужно попробовать. Только с ними и имеет смысл… Он задумчиво глядел на четырехгранную водочную бутылку, потом, немного поколебавшись, выпил и третью стопку. Решительности сразу прибавилось, он встал и направился к выходу. По дороге на минуту задержался у большого примерочного зеркала: выкатив грудь колесом, он искал в своем отражении черты мрачного, неумолимого, даже загадочного человека…
Вначале Сечи, служанка Новотных, не хотела пускать Кумича к барину, однако после того, как дворник выдохнул ей в лицо вместе с облаком паров сливянки всемогущее: "По служебному делу", - она постучала к "больному".
Советник лежал в постели и читал при свете ночника. В углу напротив, в кресле с высокой спинкой, сидел Невидимый в полумраке комнаты седобородый старик - сам его превосходительство Новотный-старший. По-видимому, он дремал. Однако, когда дворник переступил порог комнаты, старик поднялся и, шаркая, вышел, оставив сына наедине с гостем.
- Слушаю вас, господин Кумич. Зачем пожаловали? - Советник Новотный отметил в книге место, на котором его прервали, и, захлопнув книгу, положил ее на тумбочку, а сам поудобнее откинулся в подушках. - Садитесь!
Дворник сел, раскрыл рот один раз, другой, даже вздохнул, но потом вспомнил о жене и заговорил:
- Я, господин советник… Вы знаете, я не люблю не совсем чистых дел…
Советник удивленно вскинул брови, но промолчал.
- Вот уже двадцать лет я… я в этом доме… Как бы выразиться… должность сполняю… дворника то есть… У меня, как бы выразиться… никогда и в помине не было какого-нибудь там антигонизьму с жильцами. И у них со мной тоже. И с хозяином дома у меня не было антигонизьму… - Кумич смущенно приподнимал ноги, словно пытался рассмотреть подошвы своих ботинок. - А это, господин советник, не шутка, в таком доме, где ни много ни мало тридцать пять жильцов. Иные думают, будто у дворника только и делов, что квартплату собрать, мусор вынести, лестницу вымыть да ночью парадную запоздавшим жильцам отпереть. А ведь это, прошу покорно, только минимальская доза…
По лицу больного промелькнула слабая, едва заметная улыбка. До сих пор он ни единым движением или нетерпеливой гримасой не перебил пьяной болтовни гундосого дворника.
- Потому как, - продолжал тот, - прошу покорнейше, кто блюдет порядок в доме? А? Это-то и есть самое трудное! Особливо, когда столько в доме детворы. А по нонешним временам, которые теперь переживаем, я так скажу, господин советник: дворник - это живая совесть всего дома! Так точно. И это не я сам говорю, а поважнее меня люди сказали. Потому как мы теперь живем в исторические времена. Я ведь это не потому, чтобы… А только я все же первым изо всех жильцов дома оказался, у кого сознательность, так сказать, проснулась. Я ведь с тридцать восьмого года в партии, кадровый член, а не какой-нибудь там… Это ой какая большая ответственность! Я сейчас, может, давно бы уже на фронте был, на передовой, ежели бы у меня каверны не были позетивные… Да, вот так-то… К сожалению, так сказать… Вот и вы, кажется, тоже нездоровы? Поэтому я и потрудился самолично зайти к вам… Тут эта, как ее…
Советник Новотный с самого начала догадывался о цели прихода "кадрового члена", а когда тот упомянул о неявке на службу да о присяге, он совершенно определенно понял, куда клонит дворник своей длинной цветистой речью. Понял и больше уже не старался скрыть презрительной усмешки и только поудобнее расположился в подушках. Лишь когда Кумич опять забормотал о своей "непомерно большой ответственности", он неожиданно поднялся на локте, выдвинул ящик ночного столика и из-под пузырьков, тубочек с лекарством и термометров выудил бумажник. Дворник, искоса поглядывавший на его движения, возмущенно вздел руки.
- Ну что вы! Я из патриотизьму, господин советник, - со свистом выдохнул из себя он. - Неправильно вы меня понять изволили…
Однако, разглядев сквозь туман умиления, как-то сразу застлавший ему глаза, что молодой Новотный шарит в бумажнике среди толстой пачки сотенных, Кумич так поспешно оборвал свой протест, что даже рот забыл прикрыть. И вдруг вместо "красненькой" советник извлек из бумажника какую-то зеленую карточку, в половину ладони величиной, и сунул ее дворнику под нос.
Кумич сперва даже не понял, что это такое, а когда понял, побледнел, вскочил, хотел было что-то сказать и не мог. Вероятно, из-за "позетивных каверн" своих.
Небольшая светло-зеленая карточка была секретным членским билетом партии "Скрещенные стрелы"; имени владельца на ней не стояло - только дата выдачи - "1938 г." да шестизначный номер.
А господин советник уже спрятал документ опять в бумажник, бумажник положил в ящик под груду пузырьков и термометров и, задвинув ящик, откинулся в подушки.
- Ну так как, "брат"? - с презрением, издевкой и надменностью не сказал, а как бы выплюнул он в лицо Кумичу и, плотно сжав рот, одними только плечами затрясся в беззвучном смехе.
Кумич поспешил убраться. По дороге, вероятно, желая уберечь хотя бы черепки своего вдребезги разбитого самолюбия, он наорал на горничную, распахнувшую перед ним дверь.
- Что это за посетитель был у вас сегодня вечером? Господин советник ничего о нем и не знает.
- Из городского управления приходили, - не моргнув глазом, отвечала Сечи, - о здоровье господина советника справлялись. А я не пустила. Потому что господин советник сегодня после обеда плохо себя чувствовали.
Понуро плелся вниз по лестнице Кумич-портняжка, так неосторожно упустивший в свое время возможность стать владельцем крупного ателье в центре города "с целым косяком мастеров и подмастерьев" и вместо этого бесславно застрявший в дворниках дома 171 по улице Аттилы. Он шел, и с каждой новой ступенькой жгучее чувство стыда стихало в нем, уступая место ярости. Когда же добрался до своей дворницкой, то готов был взорвать весь свет, включая и горничную Сечи, и симулянта советника, тайного нилашиста, и не имевшую ни одного ковра Шоош, и даже свою собственную жену. "Бросить все к черту! - думал он. - Да, именно бросить! И почему я, дурак, сразу не ухватился за предложение Шиманди! Был бы сейчас адъютантом в его отделении на улице Молнар!"
Для успокоения нервов он выпил еще.
В девять, как обычно, он пошел запирать ворота. Остановился на минуту подышать прохладным воздухом на безлюдной улице. Голова кружилась, гудела, внутри все горело - от гнева и выпитого.
Но Кумич уже принял решение. А ночь стояла темная, без единой звездочки на небе, только на углу улицы теплился тщедушный огонек стрелки-указателя, почти не видный и за десяток шагов. Какой-то человек, светя себе под ноги затененным синей бумагой карманным фонариком, перебирался через мостовую. Было тихо, лишь изредка, с набережной Дуная, доносился гул бесконечной вереницы тяжелых военных грузовиков. Да время от времени прилетал и еще какой-то другой, странный, ни на что не похожий рокот… Кумич прислушался, затаив дыхание, и на миг словно окаменел. "Перепил, видно! - подумал он, но все же снова прислушался. - Ну конечно, перепил!" Пошатываясь, он вернулся к себе под арку и запер на ключ калитку в чугунных решетчатых воротах.
И выпил еще - напоследок.
Прав ведь Шиманди. Колупаешься тут в мусорных ведрах, в то время как… Ведь это же историческое время, ох, какое историческое время!
Посапывая хронически простуженным носом, Кумич начал собираться. Не пробило еще и десяти, когда он объявился на улице Молнар.
Там, после стольких треволнений, хмельной сон быстро убаюкал его, и проснулся он, лишь когда русские орудия заговорили в полную силу.
Главный инженер Иштван Казар вернулся домой поздно. Уже под вечер в депо пригнали на ремонт еще три поврежденных паровоза. Тщетно протестовал Казар, объяснял, что в депо нет ни оборудования, ни людей для такого объема работ: комендант станции, эсэсовец, которого особенно выводил из себя ломаный немецкий язык Казара да еще с сильным алфёльдским акцентом, стучал по столу кулаком и клялся небом и землей, что "пересажает всю эту банду саботажников".
Казару пришлось снова оставить в депо на целую ночь и без того измученных, по многу суток не знавших сна людей. До одиннадцати часов Казар и сам, сбросив пиджак, помогал ремонтникам снимать обшивку котла. А затем все же решился: разделил бригаду на две части и половину послал в дежурку, чтобы люди могли попеременно отсыпаться, хоть по нескольку часов: до семи утра немецкого коменданта можно было не опасаться.