- Что ж, - говорит Михаил Лопатко, прощаясь с Николаем и Семеном, - до встречи в Стрелецкой бухте после победы…
Для каждого из них эти слова многое значат.
- Вот и остались мы вдвоем, - вздыхает Николай, обращаясь не то к Семену, не то к самому себе.
На эти слова откликнулся комиссар, стоящий рядом у борта.
- Товарищ лейтенант, это не тот случай, когда положено горевать. Нашего Лопатко перебрасывают на участок фронта, где и пушки, и отважные люди нужны не меньше, чем здесь.
- Да, вы правы, - соглашается Николай.
- То-то же! Настоящие дела еще впереди, товарищ лейтенант.
Должно быть, комиссар видит дальше и знает больше, чем молодые командиры. Уже ближайшие события подтверждают его слова.
Теперь близ аэродрома, гудящего с утра до ночи, и наземной тридцать пятой батареи, пушки которой то и дело вступают в ожесточенную дуэль с врагом, все время веет опаляющим жаром войны.
Утром, после того, как батарею поставили в Казачьей бухте, Мошенский отправляется на берег, чтобы установить связь с летчиками. Он возвращается раньше, чем думали. Лицо старшего лейтенанта замкнуто. Но Середа уже изучил характер Мошенского и не торопит его, ждет, когда тот сам начнет рассказывать.
Вестовой приносит щи и кашу, сегодня не с консервами, а со свежей рыбой. Попробовав ее, Мошенский вопросительно смотрит на комиссара:
- Пузько наловил?
Середа улыбается. Появление на батарее свежей рыбы всегда связывается с налетом вражеских самолетов и боцманом Пузько. Сразу же после боя толстенький, на вид неуклюжий боцман проворно спускается в небольшую шлюпку и спешит к месту взрыва, чтобы подобрать для камбуза оглушенную, всплывшую на поверхность рыбу.
- Спасибо фрицам, - посмеивается боцман, - не оставляют нас без рыбы.
- Да, конечно, рыба не флотского интенданства, - замечает Середа. - Гитлеровцы летели бомбить аэродром, а мы их перехватили.
Мошенский сразу оживляется. Веселеют глаза, и с похудевшего в последние дни лица исчезает усталость.
- А хозяева аэродрома, Нестор Степанович, недовольны, что нас поставили в Казачьей, - объясняет Мошенский дурное настроение, с которым он возвратился.
- Боятся, что мы привлечем гитлеровских асов?
- Вот именно.
- Ничего, Сергей Яковлевич, увидите, скоро спасибо скажут, - уверенно говорит Середа.
- Надеюсь.
Мошенский - человек впечатлительный, он остро переживает, если кто-то недоверчиво или неодобрительно отзывается о плавучей батарее. Однако внешне он кажется человеком очень сдержанным, даже строгим, сухим. Лишь в письмах к жене открывается совсем другой Мошенский - неожиданно мягкий, нежный, любящий.
Никто, ни один человек, исключая, пожалуй, Середу, который живет с Мошенским в одной каюте и знает его лучше, чем кто-либо на батарее, не может себе представить, что их суровый командир пишет письма, в которых говорит с душевным волнением не только о своем будущем ребенке, но и о зорком сигнальщике Бойченко, и о старшинах Лебедеве и Косенко, о молодых лейтенантах и других людях. Командир ими искренне гордится.
Да, Мошенского очень огорчает неприязненная встреча летчиков, и сейчас больше чем когда-либо он хочет доказать на деле, какие храбрые и умные люди воюют на плавучей батарее. Он хочет, чтобы летчики-соседи полюбили их и гордились ими, как гордится он сам.
Огневая завеса
Старший лейтенант Мошенский проводит беседу с личным составом батареи, рассказывает о своем разговоре с летчиками, и в кубриках еще долго советуются, как бы доказать соседям, что они глубоко ошибаются насчет плавучей батареи.
- У меня, например, такое предложение, - говорит Лебедев, обращаясь к своему командиру. - Когда наши летчики идут на посадку, то теряют боеспособность.
- Как так? - улыбается Семен, догадываясь, что его любимец что-то придумал.
- В том смысле, что не могут отражать вражеские атаки. Фрицы-то заходят с хвоста.
- Что ж вы предлагаете, чтоб они заходили с головы?
- Ставить огневую завесу позади нашего самолета, когда он идет на посадку, возвращаясь с боевого задания.
У Семена живое воображение, и мгновенно ему представилась картина, нарисованная командиром орудия. А тот, воодушевленный вниманием лейтенанта, уже развивает идею в деталях. Должно быть, мысль эта возникла у Лебедева не сегодня.
- Пошли к командиру батареи, сами доложите ему, - предлагает Семен.
- Но вы, товарищ лейтенант, одобряете?
- Да это же просто здорово! - восклицает Семен. Николаю тоже по душе идея Лебедева, и все трое идут к Мошенскому. Но командир батареи, сразу оценив предложение старшины, проявляет осторожность, сознавая всю сложность задачи.
- Исполнение по плечу только очень хорошим зенитчикам, - напоминает он.
- Согласен, товарищ старший лейтенант, - говорит Николай - но разве не такие зенитчики Косенко, Самохвалов, Тягниверенко и сам Лебедев? Я уже не говорю о других…
- Конечно, определенный риск есть, можно срезать хвост своего истребителя - и тогда не оберешься неприятностей, - поддерживает друга Семен. - Но если так рассуждать, то можно ли вообще считать себя классным артиллеристом?..
- Хорошо, посоветуемся с комиссаром, - после некоторого раздумья говорит Мошенский, и когда он поздним вечером вызывает молодых лейтенантов на КП, тем уже ясно, что командир скажет "добро". Замечания и поправки Мошенского свидетельствуют о глубоком знании артиллерийского дела и присущей старшему лейтенанту разумной осторожности. Семен и Николай уходят окрыленные. Теперь остается терпеливо ждать часа, когда "мессершмитт" "сядет" на хвост нашему самолету, идущему на посадку. Ждать приходится недолго…
Несколько дней спустя, поутру, в районе Херсонесского аэродрома и плавбатареи начинают рваться снаряды фашистского дальнобойного орудия. В трудные для них дни гитлеровцы часто прибегают к мерам психологического воздействия. В их арсенале и так называемые психические атаки пехоты, и воющие сирены на пикирующих самолетах, и методическая стрельба дальнобойных орудий по одной и той же цели через равные промежутки времени. Фашисты хотят всеми этими средствами устрашить противника. Но черноморцев нельзя взять на испуг - они расценивают ухищрения гитлеровцев как признак слабости. С Херсонесского аэродрома, как обычно, взлетают самолеты, а зенитчики с плавучей батареи готовы в любую минуту открыть огонь по врагу.
Мошенский понимает, что вероятность прямого попадания в плавбатарею немецкого снаряда невелика, но, чтобы уберечь людей от случайного осколка, приказывает Николаю Даньшину спустить часть команды его зенитчиков под "выступ" - пристройку внизу носовой части плавучей. Отсюда можно мгновенно выскочить к носовым автоматам. Да и безопаснее - под этим выступом хоть какая-то защита от осколков.
Зенитчики встречают каждый разрыв снаряда немецкой пушки едкой шуткой. Даже молчаливый Косенко не выдерживает.
- Ведь пуляет, гад, лишь по злобе, - говорит Косенко, обращаясь не то к наводчику Ивану Тягниверенко и заряжающему Филатову, не то к родной и милой его сердцу пушке. - На испуг думает взять черноморского матроса… Наша бабка Ярина так бы ему ответила: "Не мыкайся, Грыцю, на дурныцю, бо дурныця боком вылизе!"
Но приказ военный моряк не обсуждает, и все, кому надлежит, спускаются вниз. Рассаживаются, чувствуя плечо друг друга, и, как это бывает в свободные минуты, редко выпадающие на батарее, начинаются воспоминания о довоенной жизни, о службе моряцкой в мирные дни.
Моряки - народ веселый, и даже самые трогательные воспоминания, как они ни дороги сердцу рассказчика, всегда приправляются шуткой. И в этот беспокойный день не обходится без смеха. Послушав одного, другого, Самохвалов вдруг говорит:
- Пока очередной снаряд не врезал по нашей "Коломбине", давайте я расскажу, как впервой попал на славный крейсер "Красный Кавказ". Хотите?
- Давай, старшина, валяй! - дружно отвечают артиллеристы, улыбаясь в предвкушении занятного рассказа. Находчивый, никогда не унывающий моряк всем по душе.
- Итак, - начинает Самохвалов, - привели нас, человек пять-шесть молодых и большеглазых, на "Красный Кавказ". Было это вечером, заметьте, товарищи, и устроили нас до утра на ночлег в коммунальной палубе. А там помещалось человек двести, не меньше. Спали на рундуках, на подвесных койках-гамаках… А я до этого, признаюсь, видел живой крейсер только в кинематографе. Ночью, слышу, меня будят. Насилу вышел я из приятного сна.
- Эй, вставай, твоя очередь дежурить… - шепчет кто-то прямо в ухо.
Ну, думаю, так и надо.
Надевает здоровый детина мне на руку повязку, дает список и показывает, кого и когда будить на вахту.
- А если появится, - говорит, - начальство, то буди меня! - и заваливается спать.
Я все это спросонья выслушиваю и начинаю ходить, чтоб сон не свалил. Тишина, синий полумрак, только на выходе брезжит свет. В такой обстановке минута часом вытягивается, и вот через какое-то время я решаю, что пора будить. А кого? Спящих - сотни две… Как тут быть? Хожу от одного к другому и спрашиваю:
- Слушай, эй, не тебе на вахту идти?
Один обругает. Другой сперва схватывается, а потом ботинком в меня запускает. Третий подушкой огреет, а то и кружка в голову летит… Тут я совсем, братцы, теряюсь. Время-то идет, а я очередную вахту не поднял. Начинаю искать я того здорового, который мне повязку нацепил. Не нахожу. А народу много, лежат скученно - того за ногу задену, другому головой в гамак поддам… Вдруг вижу - в проходе какое-то начальство спешит, а я помню, что надо докладывать. Бегу, за что-то цепляюсь, падаю. Бескозырка куда-то катится, повязка сползает и, зажав ее в руке, начинаю рапортовать на всю палубу:
- Товарищ командир… товарищ начальник… товарищ дежурный…
Словом, все перепутал. А дежурный одной рукой мне рот зажимает, а другой тянет в проход.
- Ты что, - говорит, - ошалел? Кто ты такой, откуда взялся?
Начинаю объяснять, как было дело. Находим того краснофлотца… Потом уже, когда я обжился, так узнал штучки этого парня. Служил он последний год и все время выделывал кренделя: то ботинки переставит у матросов, то пять-шесть коек-гамаков свяжет между собой, и хлопцы, когда проснутся, лезут друг через друга, не поймут, как спуститься на палубу.
- Ну и заливает старшина - такого быть не могло, - говорит кто-то из самых рассудительных. И все же рассказ Самохвалова сопровождается непрерывным хохотом.
Но вдруг все обрывает сигнал боевой тревоги. В одно мгновение люди срываются с места и бегут к своим пушкам.
В этот раз враг угрожает не батарее, а краснозвездному ястребку. Зажатый двумя "мессерами", ястребок летит над самой водой, пытается пробиться к Херсонесскому аэродрому. Изредка отстреливаясь, ястребок буквально вертится вьюном, чтоб уйти от настигающих его фашистов. Артиллеристы замирают у своих пушек. Стрелять нельзя - можно ведь угодить в своего. Жизнь и смерть ястребка решают мгновения. Но, оказывается, мужественные люди могут и за мгновения сделать невозможное. Николай Даньшин ставит за штурвал автомата Ивана Тягниверенко - лучшего наводчика батареи, и Тягниверенко находит момент, когда можно ударить по "мессеру". Фашист, не выходя из пике, врезается в воду. На ястребка бросается второй "мессер", но тут же отворачивает в сторону, отрезанный от нашего самолета огневой завесой. Так впервые на батарее ставится та завеса, о которой думали и мечтали все последние дни два друга - Николай Даньшин и Семен Хигер. "Мессер" дает стрекача - не выдерживают у фашиста нервы…
Наш ястребок, воспрянув духом, взмывает над батареей и, благодарно качнув крыльями, летит благополучно к своему аэродрому.
Вечером на бронированной стенке боевой рубки Мошенского, где обычно вывешиваются стенные газеты, появляется свежий "Боевой листок". Героями дня стали мастера огневой завесы - Саша Лебедев, Иван Косенко, заряжающий Виктор Филатов, наводчик Иван Тягниверенко.
После 21 ноября, когда гитлеровское командование окончательно убеждается, что первый штурм Севастополя провалился, наступает некоторое затишье.
- В Севастополе фашисты получили хороший урок, - с удовлетворением отметил комиссар Середа во время беседы с краснофлотцами, - вот они и поджали хвост. Не менее поучительные уроки преподала немцам Красная Армия под Тихвином, под Ростовом, а сейчас, есть сведения, немцы начинают драпать и под Москвой…
- Нет и не будет им пощады, иродам. Сколько людей погубили! - сказал Иван Бойченко.
- Вот это точно Ваня резюмировал! - поддержал Виктор Самохвалов. - У нас на Кубани есть хорошая поговорка: "Злодея не бить - доброго губить". Наша задача одна: бить врага, пока не уйдет с нашей земли. Бить без пощады. За разор нашей земли, за безвинных детей и женщин. Бить, пока не уйдет последний солдат…
В этот день расчет зенитной автоматической пушки Виктора Самохвалова подбил "мессершмитта", и старшина до самой темноты сетовал, что не сбили. - Я же говорил, - сердито объяснял он Филатову, - злодея не бить - доброго губить. А ты что сделал? Выпустил злодея! А он завтра может тебя, или сестру твою, или сына твоего может убить.
- Я не женатый, - засмеялся Филатов.
- Дурак ты, - рассердился Виктор. - А этот "мессершмитт" завтра мальчонку твоего друга расстреляет из своего шмиттовского пулемета. Тебе не жалко?
Передышка в Севастополе, как и предполагали опытные люди, длилась недолго. То ли Гитлера взбесила неудача под Москвой, где советские войска перешли в контрнаступление, или не терпелось скорее захватить Крым, а этого нельзя было достичь, не взяв Севастополь, но 17 декабря на рассвете тяжелые танки и пикирующие самолеты атаковали позиции защитников Черноморской столицы, а фашистская артиллерия открыла огонь на всем протяжении фронта.
Случилось так, что в числе первых вступили в бой с фашистами морские пехотинцы. Это были молодые моряки с боевых кораблей и курсанты электромеханической школы. Многие из этих юношей были еще не обстреляны, некоторые попали на флот прямо со школьной скамьи. Но эти парни были полны отваги, их вела в бой ненависть к врагу и любовь к Родине.
Именно такими были и защитники дзота № 11, оказавшегося на линии обороны, которую держали морские пехотинцы.
Ночью, в землянке, освещенной фронтовой парафиновой плошкой, комсомольцы - делегаты от тех парней, которые насмерть стояли на линии обороны в долине реки Бельбек, у Камышловского оврага, на Мекензиевых Горах, дали клятву:
"Не отступать назад ни на шаг!
Ни при каких условиях не сдаваться в плен, бороться с врагом по-черноморски, до последнего патрона, до последней капли крови.
Быть храбрым и мужественным до конца. Показывать пример бесстрашия, отваги, героизма всему личному составу…"
Алексей Калюжный - юноша из далекого села на Кировоградщине, был морским пехотинцем из дзота № 11, вставшего на пути гитлеровских полчищ. Они рвались к Севастополю через Мекензиевы Горы, и врага нужно было остановить во что бы то ни стало.
Бой шел с нарастающей силой весь день и всю ночь, но Алексею и его товарищам казалось, что прошло много дней и ночей с рассвета восемнадцатого декабря, когда гитлеровцы решили взять с ходу маленькую крепость на северном склоне высоты 192,0.
В бой с дзотом вступила немецкая артиллерия, его засыпали снарядами, казалось, уничтожили. Но как только фашисты вновь пошли на эту удивительную крепость, опять заговорили ее пулеметы, и наступление снова захлебнулось.
Немцы вызвали авиацию.
Самолеты летали совсем низко, и летчики видели, как рвутся их бомбы. Но гарнизон не сдавался, враг не мог прорваться в горы, и кто знает, может, именно в те трагические минуты Алексей Калюжный, истекая кровью, достал карандаш для письма грядущему поколению своих сверстников.
"Родина моя, земля русская! - писал Алексей Калюжный. - Я, сын Ленинского комсомола, его воспитанник, дрался так, как подсказывало мне сердце. Истреблял гадов, пока в груди моей билось сердце. Я умираю, но знаю, что мы победим. Моряки-черноморцы! Держитесь крепче, уничтожайте фашистских бешеных собак. Клятву воина я сдержал. Калюжный".
Письмо Алексея Калюжного нашли в сумке его противогаза. Оно попало в верные руки. Отлитое в металле на памятнике у селения Дальнего под Севастополем, письмо Алексея Калюжного читают тысячи советских юношей и девушек. Оно учит мужеству и самоотверженной любви к нашей великой Родине.
С первых же дней декабрьского наступления немецкая артиллерия и авиация пытаются уничтожить ненавистную им 30-ю батарею, огонь которой беспощаден и действует на огромном расстоянии.
Нестор Середа хорошо знал комиссара "тридцатки" - старшего политрука Соловьева, часто встречался с ним то в ОВРе, то в Политуправлении Черноморского флота. Это был мужественный человек. Его любили артиллеристы за справедливость, которую он сочетал с высокой требовательностью, за преданность своему делу. Комиссар Соловьев воодушевлял батарейцев в ноябрьские дни первого фашистского штурма, когда "тридцатка" в числе других севастопольских батарей открыла огонь по вражеской пехоте и танкам. Не менее метким и сокрушительным был огонь батареи и в эти декабрьские дни второго штурма гитлеровцев. Два батальона фашистской пехоты наступали под защитой двенадцати танков. Советские артиллеристы сразу же подожгли несколько танков, а остальные поспешно отступили. За ними попятилась и пехота.
Захлебнулась и вторая атака фашистов, но теперь они уже потеряли в два раза больше танков и роту солдат.
Немцы подбрасывали резервы, не считаясь с потерями. Гитлер требовал захватить Севастополь к 21 декабря. Наступили трудные дни. Ожесточенный бой шел за каждую высотку, за каждый метр севастопольской земли. Гитлеровцам казалось, что вот-вот они захватят знаменитую советскую батарею. Днем и ночью вела ожесточенный бой восьмая бригада морской пехоты. Но с каждым часом редели ряды отважных моряков. На помощь морской пехоте подоспела стрелковая рота из добровольцев тридцатой батареи. Роту вел старший лейтенант Окунев - тот отважный офицер, который корректировал огонь батареи в ноябре, когда она громила немцев под Бахчисараем. Едва забрезжил рассвет декабрьского дня, как батарейцы лихим штурмом отбили у фашистов высотку. Четыре раза немцы пытались выбить смельчаков, но безуспешно.
Каждый метр севастопольской земли стоит фашистам многих жертв. Однако немецкие генералы не дорожат жизнью своих солдат, лишь бы выполнить приказ Гитлера - овладеть городом двадцать первого декабря. Немцы уверены в успехе. Они уже захватили Северную сторону, уже предвкушают близкую победу. Но им еще неизвестно, что на помощь Севастополю выходит из Новороссийска большой отряд боевых кораблей с бригадой морских пехотинцев полковника Потапова.
Четыре тысячи воинов живут желанием отстоять черноморскую столицу, но вот беда - в пути портится погода, корабли вынуждены замедлить ход и достигают Севастополя лишь в полдень двадцать первого декабря. А здесь безоблачное небо, ясная погода, и скрытая высадка морских пехотинцев исключена.
Тогда в воздухе завязываются ожесточенные схватки, в бой с врагом вступают все береговые батареи Севастополя. Огненным щитом прикрывается опасная высадка бригады Потапова на берег. И сразу же отважные пехотинцы переходят в наступление. Немцы не выдерживают богатырского натиска и, дрогнув, начинают отступать все дальше и дальше за Бельбекскую долину. Морские пехотинцы врываются на станцию Мекензиевы Горы, полностью освобождают Северную сторону.