Леван включил миноискатель и, затянув потуже ремешок каски, медленно пополз к минному полю.
Повалил густой мокрый снег, и немного потеплело. Снаряды стали падать все ближе и ближе, и в лицо сапера подул горячий удушливый ветер - взрывная волна докатилась до него.
Но Леван действовал сейчас так, словно был не один, а жил и думал на виду у всего мира.
* * *
Я нашел Левана Надибаидзе через несколько дней в армейском госпитале в станице Голубевской.
Он не помнил, как его ранило тогда на минном поле. И успел ли он завершить свою работу - этого он тоже не помнил. Но когда я сказал ему, что никто из роты не подорвался на минах, Леван так благодарно мне улыбнулся, словно не он, а я, который с трудом отличал мину от консервной банки, расчистил тот "дьявольский огород".
КЛИНОК БЕЗ РЖАВЧИНЫ
Всякий, кому осенью тысяча девятьсот сорок третьего года пришлось побывать в селе Передоль на Тамани, помнит; наверное, высокую седую женщину в черном. В те дни по длинной передольской улице часто проходили бойцы Приморской армии. Женщина эта неизменно появлялась с крынкой холодного молока или простокваши и с горячими лепешками из кукурузной муки. Она молча угощала солдат, присевших в тени у края дороги, и, не вмешиваясь в неторопливую беседу уставших людей, стояла в сторонке, прижав к губам конец черного платка. На благодарность она отвечала только печальной улыбкой и уходила, так и не сказав ни слова.
Я слышал об этой женщине от одного моего товарища, а вскоре мне и самому довелось встретиться с ней.
- Спасибо, мать, за угощение, - сказал я, возвращая женщине пустой кувшин. Она вдруг нарушила свое молчание и спросила меня:
- Ты грузин, сынок?
Я кивнул головой.
- Пойдем, - сказала она. - Это тебе нужно знать...
Я очень торопился, но столько горя было в глазах, в голосе и в сурово сомкнутых губах женщины, что я не решился ей отказать.
Она ввела меня в какую-то разоренную усадьбу. Мы прошли каменный дом с зияющими дверьми и окнами, колодезный сруб с обуглившимся журавлем, мимо обгоревших сливовых деревьев и попали на задний двор, окруженный живой изгородью из кустов шиповника, до которых огонь не сумел добраться. Красные ягоды шиповника были покрыты копотью. Та же копоть лежала и на белой гальке, окаймляющей могильный холмик.
Женщина подвела меня к простому деревянному кресту, к которому была прибита фотография молодой девушки, и проговорила тихо, без слез:
- Ты идешь в бой, сынок. Я хочу, чтобы ты узнал, как погибла моя дочь. Назови ее имя, когда пошлешь врагу свою первую пулю. Ее звали Марией...
Глава первая
Парень из Варцихе
1
Извилистые дороги войны свели меня с Ладо Вашаломидзе на Кубани.
Однажды меня послали встретить новое пополнение нашей дивизии. Триста человек, в большинстве грузины, накануне ночью перешли через перевал Кабардинку и теперь, после утомительного похода, отдыхали в селе Курчанка.
Прежде чем я нашел своих земляков, сумасшедший вездеход долго кружил меня по пыльной степи без пути-дороги. В этом краю почти все села назывались Курчанка.
Мы проехали Верхнюю Курчанку; Нижнюю Курчанку, Новую, Старую, Большую и даже Горную, расположенную на невысоком холме. Но грузинских бойцов нигде не оказалось. Когда мы уже почти совсем потеряли надежду найти их, девушка-регулировщица сказала нам, что, кажется, есть еще одна Курчанка - вон там, за теми зарослями камыша.
Было около полудня, когда машина, обогнув небольшое обмелевшее озеро, въехала в седьмую по счету Курчанку.
Помню притаившиеся в садах белые домики, желтые тыквы на соломенных крышах и старую хромоногую лошадь, которая с трудом ворочала огромное колесо артезианского колодца.
- Мамука! - кричал солдат, стоявший на колодезном срубе. - Отвяжем-ка эту старушку, закрутим сами колесо, а то помрем без воды.
Сержант Алеша Голиков радостно кинулся ко мне. Он сопровождал маршевые роты от самого Геленджика.
- Не люди, а львы. Я, признаться, тревожился за пожилых. Как ни говори - перевал... Но ни один человек не отстал в пути. Всех привел... Ну что, пообедаем?
- Устал я с дороги, отдохну немного.
- Отдыхай, а я пока побреюсь.
Голиков принес пустой ящик из-под снарядов, поставил на него зеркальце, а затем, сняв с себя ремень, сунул один конец его в руки какому-то солдату и стал править бритву.
С Алексеем Голиковым я познакомился почти в самом начале войны. Ему было за тридцать. Лесоруб и охотник, он двенадцать лет провел в лесах Карелии, и в память об этих годах остался у него глубокий шрам над левой бровью - однажды у товарища сорвался с рукоятки топор и задел его. Худощавый, жилистый, Голиков умел ходить почти неслышно, с той легкостью, которая дается долгой жизнью в лесу. Две прямые борозды на опаленных солнцем щеках и плотно сжатые тонкие губы делали его лицо строгим, но глаза у него были спокойные, добрые. Трудно было поверить, что эти глаза не раз глядели смерти в лицо.
...Я умылся у колодца, потом расстелил шинель под плетнем на запыленной траве и прилег.
С утра нас томило кубанское пекло. Облака висели низко над землей, собиралась гроза, духота была нестерпимой. В тишине знойного полдня глухо громыхали отдаленные разрывы снарядов.
На берегу озера матросы яростно сдирали с себя одежду - полосатые тельняшки и синие полотняные брюки взмывали в воздух и падали на траву, как большие подстреленные птицы.
Уставшие солдаты маршевого батальона, спасаясь от жары, разместились в скудной тени живой изгороди. Одни уже безмятежно храпели, другие писали письма или доедали остатки домашней снеди, а кто от нечего делать рылся в вещевом мешке, что-то доставал оттуда, вертел в руках, разглядывал, точно новинку, и укладывал обратно.
- Странное дело, - услышал я рядом с собой чей-то голос. - Вот лежу, не двигаюсь, даже ни о чем не думаю - и все-таки обливаюсь потом. Что это, солнце или геенна огненная?
Я поднял голову. Невдалеке от меня лежал рослый, могуче сложенный, крепкий человек. Мне сразу бросились в глаза его орлиный нос и высоко вздернутая левая бровь. Давно не бритая борода и усы не могли скрыть мужественной красоты его лица.
Хорошая была у него внешность. И не одна только внешность. Что-то очень привлекательное и доброе почувствовал я в его доверчивых глазах, в ласковом, певучем голосе и тотчас же отозвался:
- Да-а, Кубань-матушка.
- А какой богатый край! Не думал, что здесь такие виноградники, - сказал он и подвинулся ко мне на локтях. - Правда, насчет вина не скажу - не довелось попробовать. А маджари из здешнего винограда прекрасное.
- А откуда взялось маджари, парень?
- Вчера в дороге шоферы угощали... Не хватало только тыквы и вареных початков, а то бы совсем в Имеретии себя почувствовал. Ох-хо-хо, как, должно быть, хорошо там сейчас!.. - добавил он, помолчав, и как-то застенчиво, по-детски улыбнулся.
Этой улыбкой он покорил меня окончательно. Что может быть прекраснее чистой, искренней улыбки на мужественном лице!
- Как тебя зовут? - спросил я.
- Ладо Вашаломидзе.
- Имеретин, значит.
- Да, из Варцихе. - Он сощурил глаза, точно всматриваясь во что-то далекое. - Ты бы от души порадовался, если бы увидел наши виноградники. В прошлом году мое звено по полпуда гроздьев собрало с каждой лозы. В нынешнем не знаю, как будет, даже окопать не успели - призвали в армию. Но не это меня заботит - звеньевой осталась моя матушка, а она не подведет. Только как бы не запоздали выдать ей купорос...
В голосе его прозвучала тревога. Мне показалось, он сейчас встанет и зашагает обратно к себе в деревню, чтобы уладить дело с купоросом.
- А почему ей не дадут купороса?
- Да так! Я немного повздорил с заведующим складом.
Ладо огорченно замолчал. Я попытался успокоить его:
- Теперь твой заведующий складом тоже, верно, на фронте, парень.
- Куда ему! Он хилый, не поймешь, в чем душа держится, кто пошлет такого на фронт! Мы с ним на пирушке повздорили. Стали петь песни. Пока он был трезв, сидел и молчал, а выпил два рога - и начал визжать, словно его режут. Ни голоса у человека, ни слуха. Тут я нарочно затянул одну забытую, старую песню "Сказал Соломон...". Думаю, может, хоть теперь отстанет от нас. Но ничуть не бывало. Орет да еще пальцами перебирает по горлу, чтобы с дрожью получалось. Тут смех меня одолел. Перестал я петь, и другие замолчали. А он обиделся и давай меня ругать. Я слово скажу - он мне два. Так, слово за слово, дело до того дошло, что пришлось нас разнимать. Ничего особенного и не было, да человек-то он злопамятный: вдруг в самом деле обидит мою мать... Сам знаешь, что такое виноградарское звено без мужчины...
- А отца у тебя нет?
- Как же, есть! Он у нас богатырь, двух таких, как я, одолеет. Только он сейчас на строительстве дороги работает.
- Бедные женщины! Теперь им приходится и за себя работать и за мужчин. Нелегко им...
- Да, нелегко, - со вздохом проговорил он и задумчиво опустил голову, словно не радуясь своим мыслям.
Пока я с ним разговаривал, Голиков успел побриться и даже выкупался в озере и, заметно повеселев от этого, подошел к нам, натягивая на мокрое тело чистую рубаху.
- Ну, товарищ грузин, угощаешь сухумским табачком? - сказал он моему собеседнику, присев на корточки перед ним.
- Пожалуйста... Только это не сухумский, а из моей деревни, - ответил Ладо, протягивая Голикову вместительный кисет из черного бархата.
Оторвав от газеты изрядный кусок, Голиков принялся сворачивать цигарку, и только тогда Ладо увидел, что на левой руке сержанта не хватает двух средних пальцев.
- В бою потерял? - спросил Ладо, не отрывая взгляда от изуродованной руки Голикова.
Сержант усмехнулся:
- Нет, браток, девушки на гулянке откусили.
Я заметил, что этот шутливый ответ немного обидел Ладо - он с легкой укоризной посмотрел на сержанта и все же спросил о том, что, видимо, давно волновало его:
- Сколько ты фашистов убил?
- Двух... Во время керченского десанта, - не сразу и уже не так бойко ответил Голиков, словно опасаясь, что его боевой счет покажется слишком маленьким этому строгому парню.
Но Вашаломидзе одобрительно кивнул головой:
- Хороший счет, ей-богу. Если каждый из нас по два фашиста убьет - войне скоро конец.
- Ты правильно рассуждаешь, парень, - сказал Голиков и внимательно оглядел его. - Вижу, из тебя хороший солдат получится... Только вот бороду надо сбрить, а то люди подумают, что ты в монахи собрался. Садись-ка сюда. У меня бритва острая, как раз по твоей щетине.
- Благодарен буду, - застенчиво улыбнулся Вашаломидзе и быстро встал. Летняя гимнастерка плотно облегала его могучие плечи и грудь, черные обмотки не доставали до высоких колен. - Была у меня бритва, но в дороге одолжил товарищу, а нас неожиданно разъединили, - сказал он и осторожно присел на пустой ящик из-под снарядов.
2
Едва успел Голиков побрить ему одну щеку, как на улице раздался протяжный крик:
- Воздух!
Я заслонил глаза ладонью и взглянул на просветы между облаками - там ничего не было видно. Но тут же я услышал знакомое металлическое гудение тяжело нагруженного бомбардировщика.
Кроме двух - трех полузасыпанных щелей, поблизости не было никакого более или менее надежного укрытия. Только у мельницы, за артезианским колодцем, я видел несколько хороших траншей. Но разве успеешь добраться до них? Вражеские самолеты стремительно приближались.
- Внимание! К мельнице бегом, держаться теневой стороны! - крикнул кто-то из командиров.
Старые, испытанные солдаты умело, по одному, по двое, молча побежали вдоль плетней и мгновенно покинули деревню.
Голиков быстро сложил бритву, сорвал полотенце с груди недобритого Вашаломидзе и, усмехаясь, сказал:
- Черт их принес... Не дали, собачьи дети, красоту навести на человека. Пошли, парень...
- Куда я такой пойду, как каторжник, с наполовину обритым лицом, - сказал Вашаломидзе, взглянув на себя в зеркальце и снимая ладонью мыльную пену. - Народ засмеет.
- Разговорчики! - прикрикнул сержант и, схватив Ладо за пояс, потащил за собой.
"Ого!.. Гордый же ты человек, парень из Варцихе!" - подумал я и побежал вслед за ними.
Первый бомбардировщик делал заход.
"Скорей, скорей!" - дрогнуло сердце.
По лицу меня больно хлестнула вывешенная на веревке гимнастерка. Потом я перепрыгнул через плащ-палатку, разостланную на траве вместо скатерти. Аккуратно нарезанные небольшие ломтики хлеба и открытые банки с мясными консервами так и остались нетронутыми.
Собака с поджатым хвостом кинулась ко мне. Она путалась под ногами, мешала бежать. До мельницы было уже недалеко. Я видел, как солдаты один за другим исчезали в черной пасти траншеи.
Из-за мельницы матросы быстро выкатывали станковый пулемет.
Раздался леденящий душу свист. Я понял, что самолет спикировал и сбросил бомбу.
На какую-то долю секунды я замер на месте, потом... не глазами, а всем своим существом увидел неглубокий ров. Я прыгнул в него, и в то же мгновение мой мозг, мое сердце, все мое тело наполнились таким грохотом, словно меня погребала горная лавина. Я зажмурил глаза и все-таки видел огненные фонтаны взрывов. Снова взревели пикирующие самолеты, опять раздался свист. Затем ничего... Ни взрывов, ни визга осколков. Только почувствовал: земля дернулась в сторону, словно пытаясь сбросить меня.
И вдруг я услышал тишину. Я действительно услышал ее. Так же ясно, как до этого слышал взрывы.
Воздушная атака была окончена.
Со стороны деревни донесся запах гари, раскаленного железа, развороченной земли и еще тот резкий, незабываемый запах, который долго носится в воздухе после бомбежки и всему: одежде, хлебу, воде, табаку и, кажется, даже словам - придает какой-то особый, неприятный привкус.
Я вылез из своего укрытия и сразу же увидел Голикова и парня из Варцихе. Они шли обратно в деревню, на ходу отряхивая гимнастерки и брюки, как будто их обдала пылью только что проехавшая машина.
У колодца они расстались.
- Бери бритву, заканчивай свой туалет... А я пойду погляжу, что тут гитлеровцы натворили.
Голиков говорил сейчас тихо, приглушенным голосом, как обычно говорят солдаты после большой бомбежки.
Ладо кивнул головой и, прикрыв рукой небритую щеку, быстро зашагал по безлюдной деревенской улице.
3
В батальоне капитана Геловани нельзя было найти еще двух таких совершенно несхожих характером людей, как разведчики Алексей Голиков и Ладо Вашаломидзе. Только в одном они походили друг на друга - оба были не из трусливого десятка. Может, это и сделало их закадычными друзьями.
На долю друзей часто выпадали трудные дела, но с пустыми руками они почти никогда не возвращались: то приведут до зарезу нужного пленного, то добудут важные сведения о противнике, а то "пошумят" в тылу у немцев так, что меня не раз срочно посылали к разведчикам за материалом для первой полосы.
К сожалению, Алеша Голиков не любил говорить о своих делах. Не знаю, была ли причиной этому скромность храброго человека или, может, он просто был неразговорчив, как многие лесорубы.
Я часто беседовал с ним, если только это можно назвать беседой.
- Я слышал, что ты был вчера в деле, Алеша, - говорил я, доставая из сумки тетрадь и карандаш.
Алеша смотрел на меня так, как будто его собирались пытать или во всяком случае сулили что-то недоброе.
- Да, было дельце.
- Что же именно?
- Надо было взорвать дот.
- Ну и что?
- Взорвали.
- Да расскажи ты толком, милый человек!
- Ну, подобрались ночью и взорвали.
- Нет, Алеша, двумя словами ты от меня не отделаешься.
Он добродушно улыбался и обычно предлагал мне:
- Хочешь, позову Вашаломидзе? Мы вместе были, он хорошо рассказывает.
- С ним я потом увижусь, друг. Сперва расскажи о себе. Ты, говорят, первым ворвался в дот...
- Если ты все уже знаешь, то чего же рассказывать?
- Разве это все, Алеша? - огорчался я. - Ты пойми: мне же написать надо. Расскажи, ради бога, подробнее.
- Подробнее? Вот Ладо и расскажет тебе подробнее.
Как-то, поговорив с Вашаломидзе, я напечатал об Алеше небольшую заметку в нашей газете, чем вызвал его неодобрительное замечание: "Что, кроме меня, никого не нашел?"
А Вашаломидзе, тот действительно был кладом для газетчика. Его не нужно было упрашивать: сядет рядом, поставит свою снайперскую винтовку меж ног, достанет бархатный кисет - и успевай только записывать! Слушать его было очень интересно. Кроме всего прочего, он знал много смешных солдатских историй и так уморительно изображал знакомых нам людей, что мы просто покатывались со смеху. Больше всего попадало в этих его рассказах Вардену Джишкариани, по прозвищу Чвениа, бывшему счетоводу Кутаисского коммунального банка. Солдаты прозвали его так потому, что он каждый раз, когда где-нибудь разрывался снаряд или пролетал самолет, спрашивал: "Чвениа?"
Его часто обманывали, отвечая: "Чвениа". Это чудодейственное слово мгновенно успокаивало Вардена Джишкариани. Правда, он вскоре разобрался во всем этом, но имени, данного ему при крещении, так и не сумел вернуть - все называли его Чвениа.
Ему было тридцать шесть лет. Он рано облысел, остатки волос поседели, но лицо у него было пухлое, розовое, как у младенца. Широкая, точно с чужого плеча, одежда была под стать его грузной, мешковатой фигуре.
Вардена Джишкариани я знал еще по Кутаиси. Мы с ним жили тогда на одной улице, на берегу бурного Риони, около Белого моста. Это был тихий, нелюдимый человек, которого редко можно было встретить в гостях у наших общих знакомых или на шумных вечерах в клубе кооперации, где в то время выступали лучшие тбилисские артисты.
Мне говорили, что таким его сделало большое горе: во время первых родов умерла его жена, а через несколько дней не стало и ребенка.
Варден вторично не женился. Он жил одиноко. Единственным его увлечением и радостью в его замкнутой жизни было сочинение кроссвордов и шарад. Вернувшись со службы, наскоро проглотив холостяцкий обед, он доставал заветную папку и до поздней ночи чертил аккуратные квадратики, рисовал фигурки животных и птиц для своих замысловатых шарад.
Изредка произведения Вардена появлялись в столичных журналах и газетах, и, когда его по этому поводу поздравляли, он виновато улыбался и бормотал в ответ что-то невнятное.
В армию он пошел добровольно, чем немало удивил своих знакомых, которые знали, что еще в молодости по какой-то болезни Варден был освобожден от военной службы. Уже на фронте, как-то распив со мной бутылочку чачи, Варден признался, почему он это сделал.
Первые месяцы войны не очень изменили однообразное течение его жизни. Правда, после того как ушли в армию все его сослуживцы, способные носить оружие, Вардену приходилось работать намного больше, да и к тому же ему, одинокому человеку, надо было выстаивать в очередях и за керосином, и за хлебом, и за скудным продовольственным пайком военного времени.