В четвертой роте погибло уже трое ротных, двое погибли в первой, и сейчас там был третий ротный. Во второй уже командовал политрук, человек недавно пришедший с гражданки, в третьей - дважды раненный Волков наотрез отказался уйти с поля боя.
Враг все лез и лез. и, казалось, не будет конца этому дню.
Но фашисты выдохлись-таки, примолкли.
Прекращение вражеских атак Тарасов ощутил не по заглохшим шумам боя, а по смолкшим телефонам.
Телефоны молчали, точно умерли.
- Что у тебя? - не выдержав этого молчания, встревоженный, не беда ли какая, крикнул он в трубку.
- Не лезут что-то больше… - удивленный не меньше его, отвечал ротный.
Он спросил другого, третьего, четвертого - атак не было нигде, и слышно вдруг стало за подвальной дверью, что и ветер стихал, видно, устав оплакивать погибших…
17
Не верилось ему, что на сегодня все.
"Что они еще придумывают?" - пытался угадать комбат. Что решить теперь, он не знал, и не по плечу одному была эта забота. Устал так, что и голова работала плохо. Нет, надо было непременно посоветоваться с товарищами.
- Где комиссар? - спросил он.
- Недавно был в четвертой… Там его последний раз видели.
Многие в этот день "недавно были", и он только теперь испугался за комиссара.
- Найдите его, - попросил он, тревожно думая: "А если его нет в живых, как же быть тогда?"
Он хотел спросить еще об Абрамове, да что толку спрашивать? Старшине было приказано достать языка, все знали об этом, понимали, как это важно, особенно сейчас вот, и если бы о них был какой-то слух, сами бы доложили без спросу.
Вдруг на улице послышался какой-то шум, дверь распахнулась, и вместе с клубами холодного воздуха, с мелькавшими в нем снежинками в подвал влетел сунутый толчком в спину человек в финской форме. Влетел и, сделав по инерции несколько шагов, остановился и выпрямился. Сразу же за ним вошел Абрамов, и потом - четверо разведчиков. Тарасов облегченно вздохнул- разведчики вернулись все. Махнул рукой Абрамову, взявшему под козырек для доклада, и пристально посмотрел на пленного. Это был среднего роста, худощавый, седой человек в разорванном коротком маскхалате, лыжной куртке, прямых брюках и шапке с коротким козырьком.
На ногах у него были крепкие ботинки с нашлепкой сверху носка, для более быстрого и надежного крепления лыж. По тому, что материал на форме был лучше, чем у обычных лыжников, Тарасов понял: Абрамов приволок не рядового пленного. На брюках, заправленных в толстые шерстяные носки, и теперь еще сохранились стрелки от глажения. Лицо пленного, морщинистое на лбу и у глаз, было тщательно выбрито.
"Ишь, сволочь, и тут нашел время о себе не забыть!"- подумал Тарасов.
Он глядел на пленного не только с горячей ненавистью еще не остывшего от недавнего боя солдата, нет! Он глядел на него так, как глядят не на человека, а на скопище зла и всей мерзости, какая только может быть на земле. Да, для него это был не человек, как он привык знать людей, - это было то, что принесло смерть его товарищам, детям, матерям, старикам - горе всем, кого он любил. Все замерли в подвале.
- Здорово брыкался, стерва, - проговорил Абрамов, заметив, что комбат обратил внимание на здоровенную синевшую подглазину на лице пленного.
- Извиняться не будем! - усмехнулся Тарасов.
Под общими взглядами ненависти пленный стоял не согнувшись - прямо, только сцепил зубы. На лбу у него проступили капли пота.
- Что, Каролайнена не вызвали разве? - спросил Тарасов.
- Как не вызвать, вызвали.
Каролайнен вошел, когда в подвале самый воздух уже, казалось, нагустел нестерпимым напряжением.
- Наконец-то, - облегченно вздохнул Тарасов. - Бумаги при нем какие были, старшина?
Абрамов ждал этого вопроса, тотчас достал из внутреннего кармана шинели и подал взятые у пленного бумаги. Каролайнен стоя быстро прочел их. Бумаг было немного - одни личные документы.
- Можете познакомиться, - сам полковник личной персоной, - дочитав последнюю бумагу, сказал Каролайнен, изучающе, пристально глядя на пленного.
- Ого! - невольно вырвалось у комбата, и он с восхищением поглядел на разведчиков. Разведчики никак не выразили отношения к похвале комбата. Смертельно уставшие, с изнуренными лицами, они даже не пошевелились- как стояли, так и остались стоять: один, приткнувшись плечом к стене и уронив голову, - казалось, вот-вот сползет на пол; другой прислонился спиной к стене и руками вцепился в сжатую меж ног винтовку; третий, молодой боец, уже сполз на пол и сидя, уронив голову, спал; четвертый силился стоять прямо, но его покачивало, и, казалось, он вот-вот грохнется. Но больше всех тронуло Тарасова то, что Абрамов - этот богатырь с полным, налитым здоровьем лицом, широкими плечами, крепконогий, с руками, кулаки которых были, право же, как гири, - хоть и стоял перед ним, но весь как-то сник.
Плечи опустились, веки натяжелели, и, главное, не было в серых глазах его обычной живинки и солидной спокойности. Он из последних сил тоже сделал свое дело, и теперь, когда были отданы и бумаги, ему уж было безразлично все, только бы ткнуться где и уснуть.
- Ложитесь здесь, здесь потеплее… - проговорил Тарасов и, подойдя к одному из разведчиков, взял его под мышки, как раненого, чтобы помочь ему лечь. Разведчик не отказался от помощи, только, когда лег, проговорил:
- Спасибо… - и тотчас закрыл глаза. Ординарцы сейчас же уложили остальных, прикрыли своими шинелями. Растревоженный состоянием разведчиков, Тарасов забыл о пленном, и, когда до него донесся резкий голос на чужом языке, он не вдруг и сообразил, что это такое значило.
Обернувшись, он увидел, как полковник почти кричал на Каролайнена. Лицо его сделалось злым, глаза так и кололи Каролайнена. Каролайнен, тоже немолодой уже, с сединой в волосах человек, слушал спокойно, с усмешкой на лице, что, видно, еще больше выводило из себя пленного. По этому виду и тону Тарасов сразу ощутил, как бы вел себя полковник, попадись ему в плен Каролайнен, он, Тарасов, или кто-нибудь из наших. И страданья своих бойцов, и дерзкое поведение полковника еще сильней обострили чувство ненависти комбата.
Чувство безудержной ярости, какое охватывало его в бою, вспыхнуло в нем сейчас. Побледнев, он шагнул к пленному, почти шепотом выдавив:
- Ты еще смеешь…
И наверное, много же чувства было вложено в эти негромко сказанные слова, если полковник смолк на полуслове, обернулся и, увидев лицо комбата, тоже побледнел и отступил шаг назад.
Тарасов не вдруг совладал с собой, не сразу разжались его пальцы, вцепившиеся в кобуру пистолета. На побелевшем лице полковника бисером проступили капельки пота. Совладав наконец со своим гневом, Тарасов спросил Каролайнена:
- Что это он разорался на тебя?
Каролайнен, хорошо знавший своего комбата, хоть и осуждал ненужную сейчас горячность Тарасова, понимал, чем был вызван его гнев, и был в глубине души признателен ему за это. С благодарностью глядя на Тарасова, он ответил:
- Мы встречались раньше, на баррикадах Хельсинки. Господин полковник, тогда в чине капитана, вел на нас своих солдат. Я напомнил ему об этом, и у господина полковника разыгрались нервы.
- Вот как! - глядя то на Каролайнена, то на пленного, удивленно проговорил Тарасов. - Значит, старые знакомые?
- Да-да, старые… - неприязненно посмотрев на полковника, подтвердил Каролайнен.
- Чего же он теперь-то шумит? Или все еще не понял, где он и что с ним?
- Все он прекрасно понимает, - усмехнулся Каролайнен, - даже русский язык. Он ведь служил в русской армии.
Час от часу не легче! Тарасов вопросительно, с каким-то неверием даже, смотрел на пленного.
- Да, я получил чин капитана в русской армии и имел честь окончить Петербургское юнкерское училище, - на чистом русском языке ответил пленный.
- Ну и ну, господин полковник, - покачал головой комбат, - сначала вы командовали русскими солдатами, имели честь, как говорите, а теперь стреляете в сыновей этих солдат и тоже, поди, считаете это за честь, а?
- Но сыновья этих солдат, целясь в меня, тоже не стараются промахнуться, - усмехнувшись, отвечал полковник.
- Да уж это само собой, - согласился комбат, - дело только в том, кто на кого первый поднял оружие. У нас на этот счет говорят: как аукнется, так и откликнется.
- Эти мелочи господина полковника не интересуют, - заметил Каролайнен, - он исповедует другую веру - убивать тех, кто смеет думать и жить иначе, как это нужно и выгодно ему.
- Уберите отсюда этого предателя, иначе я не буду разговаривать с вами, - резко потребовал пленный.
- Чего-чего? - изумленный, переспросил Тарасов и невольно поглядел на Каролайнена, начальника штаба, ординарцев. Его поразило, что пленный назвал Каролайнена предателем. Поразило настолько, что и тон, и требование полковника как-то даже не тронули его. Каролайнен, как и Тарасов, был коммунистом. Но для Тарасова Каролайнен был святыней потому, что он принадлежал к той старой гвардии партии, перед которой Тарасов благоговел.
Каролайнен чувствовал себя своим среди своих, потому что и все здесь, как и он, сражались не только за свою Родину, но и за те идеалы, которым он был безраздельно предан. Он привык к уважению, но сейчас был растроган особенно. Его взволновали и эти изумленные слова, и взгляд, и поведение, и весь вид Тарасова, лучше всяких слов говорившие о том, как этот молодой командир уважал его и верил ему.
Финляндия, которую представлял полковник, была знакома Тарасову. Вопроса, на чьей стороне правда, для комбата не существовало. Но он не мог взять в толк, как могли оспаривать такие очевидные истины, и, движимый этим чувством удивления, спросил пленного:
- Объясните мне, как человек человеку, господин полковник, неужели вы в самом деле убеждены, что гибель отца, брата, мужа, товарища, так уж желанна, является таким нужным делом, что это выражает самые святые чаяния финского народа? Каролайнен, я и все здесь смотрим на вещи иначе, и вы называете это предательством, а то, что сами делаете, полагаете, очевидно, за доблесть? Непостижимо! В чем же тут доблесть, объясните мне, если можете? Ведь вы же могли и не воевать с нами. Это мы вынуждены защищаться, а вас что заставило гнать людей на смерть, если верить, что вы озабочены интересами своего народа? Не понимаю. Согласитесь, что с человеческими понятиями, со здравым смыслом все это не вяжется.
Пленный молчал.
- Почитайте, каково от ваших доблестей моему народу! - проговорил Каролайнен. Разволновавшись, он не вдруг расстегнул шинель и достал из кармана гимнастерки принесенное Васильевым письмо. Полковник стоял неподвижно, не брал письма из рук Каролайнена.
- Возьмите письмо! - потребовал Тарасов.
Полковник взял.
- Читайте.
Полковник начал читать. Он читал спокойно и медленно, пристально водя глазами по строчкам. На лице его было такое выражение, точно у себя в кабинете, чуть уставший, он читал обычную деловую бумагу. Ни в глазах, ни в движении губ не выразилось никакого волнения, ни одна тень не пробежала по его лицу. "Ну, видать, силен палач! - подумал Тарасов. - Ничем его не прошибешь! Закоренел!"
Окончив читать, пленный посмотрел на Тарасова, молча спрашивая, что еще от него потребуется.
- Я не могу понять, как человек может докатиться до вашего состояния? - не удержался, с презрением спросил Тарасов.
Пленный понял, чем вызван этот вопрос, и попросил:
- Разрешите присесть…
Он сказал это так, точно зашел к знакомым, а те по невнимательности не заметили его состояния и не позаботились о нем. Эта как-то по-домашнему прозвучавшая просьба невольно заставила Тарасова с удивлением посмотреть на пленного. Он видывал в плену наглых фашистов, видывал перепуганных, видывал этаких наружно покладистых, но такого пленного видел впервые. И уже без прежней непримиримости ответил, показывая на стул:
- Садитесь.
Тарасов, глядя, как устало, по-стариковски полковник опустился на стул и, сев, уронил руку с письмом на колени, понял, что удивившее его спокойствие полковника было следствием желания не выдать здесь своих чувств, а теперь, как говорится, пленный сдал - не хватило сил на притворство. Понял это и Каролайнен.
- Дайте мне письмо, господин полковник, - сказал Каролайнен.
Пленный не шелохнулся.
- Дайте же, - повторил Каролайнен.
Полковник, все не поднимая головы, протянул руку с письмом. Каролайнен бережно сложил этот тетрадный листок и, глядя на полковника, с болью в голосе проговорил:
- Вам этот документ ни к чему, полковник. Вы чужое горе стараетесь не замечать. А я буду носить его вот тут, - он постучал кулаком против сердца, - чтобы всегда помнить: мой долг - до последнего дня биться за то, чтобы никто и никогда не смел посылать сыновей моего народа на напрасную гибель, на преступление, на муки…
Сказав это, он спрятал письмо и слишком медленно и долго возился с крючками шинели. Когда крючки были застегнуты все, а справиться с собою, видно, Каролайнен не смог, он, не глядя ни на кого, попросил:
- Я ведь не нужен больше… разрешите выйти.
- Иди, иди и успокойся… успокойся, - беря его за плечи, понимающе и сочувственно выговорил Тарасов.
- Спасибо… - ответил переводчик и быстро вышел.
Все это, взбудоражив чувства и мысли Тарасова, настроило его, скорее, на спор с пленным, чем на допрос. Но пленный больше отмалчивался, а главное, было не до споров сейчас, и Тарасов сказал:
- Перейдем к делу, господин полковник. Надеюсь, вы понимаете, что от вас требуется? Или мне назвать вам то, на что я бы хотел получить от вас ответ?
- Не надо, - прямо глядя на Тарасова, проговорил пленный, - не трудитесь. Я все понимаю, но отвечать вам не буду.
- Не оригинальное начало, господин полковник, - заметил комбат.
- Это как вам угодно, - усмехнулся пленный.
- А если хорошенько поразмыслить, господин полковник?
- Позвольте задать вам один вопрос?
- Задайте.
- Если бы вы попали к нам в плен и я бы спросил у вас численность войск, их расположение, намерения командования, вы бы ответили на эти вопросы?
Тарасов не сразу нашелся, как и ответить. Его поразило, что этот человек смел себя сравнивать с ним.
- Вы думаете, что говорите?
Он даже руками развел, не зная, как высказать то, что было в его понятиях и чувствах.
- Не удивляйся, комбат, - заметил молчавший до этого начальник штаба, - у бандитов тоже есть свои правила чести. Они ведь тоже считают позором выдать товарищей.
- Разве только.
- Вы можете называть меня как угодно! - сверкнув глазами и даже махнув в сторону Тарасова рукой, крикнул полковник. - Это ваше дело. Но я говорю с вами только для того, чтобы вы не имели напрасных надежд и поберегли свои и мои нервы. К чему попусту тратить время?
- Ну, это как сказать, - жестко заметил комбат.
- Бросьте, - снова махнул рукой пленный и усмехнулся. - Чего зря пугать меня. Ничего вы мне не сделаете. Не часто говорю теперь по-русски, забываю хорошие русские речи. Как это у вас говорится? A-а, вот: потопаешь, потопаешь, да и не слопаешь. Так, кажется?
- Откуда вы знаете, сделаю я вам что или нет? - спросил Тарасов с такою искренностью, что полковник невольно улыбнулся.
- Я, молодой человек, имел честь окончить Петербургское юнкерское училище, а потом дослужиться до командира роты в русской армии. Так что кое-что о русских знаю. А как у вас теперь, не трудно было увидеть. Когда вы увидели у меня вот это, - полковник показал на подглазину, - ваш разведчик ведь, в сущности, извинился, сказав: "Брыкался, стерва". Мы бились, как у вас говорят, не на жизнь, а на смерть, и этот синяк мне посадили в схватке, а разведчик и то извинился. Значит, в другом случае применить силу и подумать нельзя. Это у вас невероятно. Разве я не прав?
- Да-а-а, господин полковник, ничего не скажешь, - неожиданно за спиной Тарасова раздался голос комиссара, - вы действительно кое-что знаете и, главное, все учитываете.
Тарасов так был занят пленным, что и не слышал, как вошел комиссар. Порывисто вскочил, обернулся, только и мог выговорить на радостях:
- Вернулся, жив!..
- Я-то вернулся…
Комиссар сел против пленного и, продолжая прерванную Тарасовым мысль, заговорил:
- Каролайнен сказал мне, кто вы, господин полковник, но все же я не думал, что вы будете спекулировать на нашей доброте. Зачем же насмехаться: потопаешь, потопаешь, а не слопаешь, как вы изволили выразиться? Разве гуманность так уж смешна, по-вашему?
- Вы не так меня поняли, - вроде даже смутился пленный.
- А как вас следует понимать?
- Очень просто: не надо ни хитрить, ни пугать меня.
- Хорошо, давайте говорить просто, по-солдатски.
- А зачем? Если вы старший командир, я только повторю - сведений никаких не дам, если же младший, не понимаю, чего с вашей помощью надеется добиться ваш командир?
- Я комиссар.
- Ах вот что, - усмехнулся полковник, - вы надеетесь меня сагитировать.
- Ну что вы! - рассмеялся комиссар.
- Но что вы от меня хотите?
- Кое-что уяснить и понять. Согласитесь, вы необычный пленный. Вы знаете наш народ близко и не первый раз воюете против нас. Но ведь вы воевали и вместе с нашими солдатами. Не всякому доводится пережить такие повороты в судьбе. Не так ли?
- В революции не один я пережил такое. Но что вас-то интересует теперь?
Разговор у них шел так, что только кончал говорить один, начинал другой, и Тарасов не успевал сначала, а потом и перестал следить за выражением их лиц, за тем тоном, каким говорилось - теперь вся суть была в словах, и он внимательно слушал.
- Скажите откровенно, господин полковник, вот вы, лично вы, неужели всерьез надеетесь победить нас?
- Я знаю не только то, что вы отметили, но и всегда имел отличные оценки по истории в Петербургском юнкерском училище. Я знаю, надежды победить Россию напрасны.
Тарасов понимал, что комиссар говорит не зря все это, он более опытно ведет допрос, и сдержал себя. Начальник же штаба не выдержал, быстро шагнул к пленному и, наклонясь к нему, крикнул:
- Так какого же дьявола вы лезете на нас?
- Молодой человек, молодой человек, - глядя на лейтенанта с грустной улыбкой и покачивая головой, проговорил пленный, - и я ведь был молод и так же горячился когда-то. Все мне было ясно. Все! И судил, и жил, как у вас говорят, - напропалую, да поукатали сивку крутые горки. Так ведь, кажется, говорится?
- Я никогда не поступлю вразрез со своими убеждениями! - горячо воскликнул лейтенант.
- Желаю вам такого счастья в жизни, - с какою-то насмешливостью и в то же время вроде искренностью проговорил пленный, глядя на лейтенанта все так же по-доброму.
"Ишь, заигрывает!" - рассердился Тарасов и, подойдя к начальнику штаба, покачал головой и сказал:
- И ты еще веришь его словам? Напрасно. Все они, - он кивнул на пленного, - как возьмешь за горло, кричат: "Гитлер капут!" Все они выторговывают себе сочувствие. Знакомое дело.
- Конечно, приятного мы друг другу ничего не сделали, и я понимаю вашу злость, - заметил пленный, - но вы зря обвиняете меня в притворстве. Выторговывать мне нечего. Выторговывают в плену от страха и предательства. А я вам пояснил, что бояться мне нечего, предавать не собираюсь.
- Но согласитесь, понять вас трудно, - сказал комиссар.