Но начальства нет. Мы все тут одинаково рядовые - раненые. И только Катя, как и всегда в таких случаях, грубовато прикрикивает:
- А ну все вниз! Прочь со скамеек. Все на пол!
Раненые неохотно слезают со столов, скамеек и размещаются на полу.
Я поглядываю в угол - за столом уже никого нет. Сахно, очевидно, где-то укрылся. И только на середине хаты - слабо освещенная луной фигура Кати в накинутом на плечи полушубке.
- Ложись, ложись! И чтоб тихо. Никакой паники.
Вблизи за селом начинается громовой грохот бомбежки.
Взрывы один сильнее другого сотрясают ночь. Земля каждый раз вздрагивает. С потолка на наши головы что-то сыплется. Мы, затаив дыхание, жмемся к полу, вслушиваемся и напряженно ждем, когда же наконец кончится это проклятое испытание. Кто-то зло и гадко ругается. Кто-то тихо про себя стонет. На улице беготня и встревоженные редкие выкрики. А возле меня всем телом дрожит, бьется в горячке Юрка.
- Мам… Мамочка, стой! Не иди. Огонь… Куда он? Куда катится? Держите ж вы…
Над хатой тяжелый моторный вой. Кажется, с неба обрушивается что-то ужасающе огромное. Но оно проносится мимо, и ночь раскалывают два близких взрыва. Огненные вспышки в окнах на несколько секунд ослепляют нас. Кажется, разлетится вдребезги хата, и даже странно, когда через мгновение оказывается, что она стоит, как стояла. Только почему-то с запоздавшим скрипом открываются на крыльцо двери. Но это не от бомбы. Это в наше пристанище врывается какой-то боец.
- Эй, славяне! - запыхавшись, кричит он с порога. - На том конце немцы!
В хате на секунду все онемевают. Нас сковывает растерянность. Затем кто-то ругается:
- Погибать, что ли? В конце концов…
- Почему нас бросили? Где справедливость? Где забота о раненых?
- Тихо! Ти-хо! - прерывая шум, снова кричит Сахно. - Я запрещаю! Прекратить разговоры!
- Кто там запрещает? Ты вон запрети нас бросать! Где начальство? Давай начальство!
- Надо к начальству.
- Генерала сюда! - гудят встревоженные голоса.
Кто-то, хромая, быстро выходит из хаты. За ним к двери пробираются еще двое. На порог откуда-то из угла торопливо лезет сутулая фигура Сахно.
- Стой! Прекратить панику! Я приказываю!
Хата становится как разъяренный, растревоженный улей.
- При чем тут паника?
- Пошел ты…
- Нашлось пугало! Не таких видали!
- Ты начальство давай сюда!
- Давай транспорт! Нам тоже жить хочется.
Люди встают, кто может. Остальные лежат. Бомбежка, кажется, утихает. Гул удаляется. Видно, самолеты поворачивают назад. Зато усиливается пулеметная трескотня. Из раскрытой двери в хату ползут клубы холодного воздуха.
Негромко, по-мужски выругавшись, к выходу пробирается Катя.
- Нет уж, вчерашнего не будет! - говорит она. - Я скоро…
Девушка хочет выйти, но путь ей преграждает Сахно. Упершись ногой в косяк, он стоит в раскрытых дверях. В здоровой его руке пистолет.
- Назад!
- Ты что - очумел? А ну пусти! Я к начальству.
- Назад! - в каком-то остервенении кричит Сахно.
Катя вдруг с силой толкает его и, пригнувшись, шмыгает в дверь.
- Назад! Застрелю!
Он и в самом деле стреляет, неожиданно оглушая всех нас. У меня содрогается сердце: не сошел ли с ума этот законник? Рядом поднимается с пола лейтенант и взволнованно обращается к разъяренному капитану:
- Послушайте, что за спектакль? Надо же доложить начальству. Надо подумать о раненых. Что вы уперлись?
- Молчать! Я приказываю замолчать!
Широко расставив ноги, Сахно серой неподвижной глыбой стоит в дверях. Пистолет его направлен в хату. Из раскрытой двери вовсю валит морозная стужа.
- Ему лишь бы молчать! - зло бросает кто-то.
И в хате действительно умолкают. Кто знает, чего можно ждать от этого человека.
Сахно стоит так довольно долго, и мы все молчим. Только обожженный летчик сильнее, чем прежде, стонет под окном. Юрка стихает, но в груди у него что-то часто и мелко булькает. Я не могу сообразить, что делать с ним, если опять, как и утром, придется удирать из села. Не лучше ли уж сразу застрелить его и себя?.. Автоматные очереди за околицей то притихают, то снова густо рассыпаются в ночной тишине.
Но вот на улице слышится гомон. За окном - чьи-то торопливые шаги, там группа людей. Не за нами ли? Скрипит крыльцо, и луч фонарика упирается в фигуру Сахно.
- Тут кто?
- Тут раненые, - со злым недовольством отвечает Сахно. Однако с порога не сходит.
- А вы кто? Что вы тут делаете? - осветив пистолет в руке капитана, строго спрашивает командир.
- Я пресекаю панику! - все тем же тоном говорит Сахно.
- Панику?
- Так точно. Панику.
- Какую там панику! - рассудительно вставляет кто-то из темноты. - Нас в госпиталь надо. Тут тяжелораненые есть.
Неизвестный командир поворачивается к людям. Его сильный фонарик обегает сидящие и лежащие фигуры людей и останавливается. Повсюду - шинели, полушубки, бинты и ожидающие, настороженные лица.
- Я не уполномочен насчет эвакуации, - твердым голосом объявляет опоясанный ремнями человек. - Село обходят немцы. Полковник Гордеев приказал: всех в строй. Кто может - прошу за мной! Немедленно!
- Это другое дело, - после короткой паузы отзывается голос в углу.
- По-людски. А то пистолетом грозит…
- А ну выходи, кто может!
- Известно, выходи. А то всем крышка.
Из угла вскоре выбираются двое. Встает кто-то от порога. Вздохнув, нелегко поднимается лейтенант из редакции. Я не знаю, как быть. Неловко отставать от других и не хочется бросать Юрку. Чувствую, что без меня он погибнет. И проклятая нога опять остро разболелась на ночь.
- Стой! - будто спохватившись, кричит Сахно. - Майор, остановите людей. Тут непроверенный элемент.
Майор, который уже хотел было уйти, останавливается и коротко сверкает на Сахно фонариком.
- Какой элемент?
- Антинастроенный элемент. Тут разговоры…
- Да бросьте вы, капитан! Какие разговоры…
Майор выключает фонарик и исчезает на крыльце. За ним выходят четверо бойцов. Сахно несколько секунд удивленно стоит у двери, потом бросается за ними вдогон.
- Майор, вы будете отвечать! Я доложу полковнику Косову! - доносится уже снаружи.
Кто-то в хате снова ругается.
Лейтенант у стены не спеша готовится выйти. Сначала он тщательно отворачивает уши своей шапки. Потом достает из кармана трехпалые рукавицы и натягивает их на руки. Все его движения неестественно замедленны. Я вижу все и понимаю, как не хочется ему идти туда, откуда неизвестно еще, суждено ли будет вернуться. У его ног покорно сидит, ожидая чего-то, немец. Я в растерянности - что делать? Лейтенант бросает взгляд на меня, потом - на Юрку. И я думаю: если только он скажет "пойдем!" - я встану. Но он аккуратно заправляет рукавицы и коротко улыбается в полумраке:
- Ну, счастливо оставаться. Желаю как-нибудь выбраться отсюда.
- До свидания! - говорю я, растроганный. Не знаю почему, но в душе моей незаметно созрело неосознанное еще расположение к этому человеку. И теперь, когда он уходит туда, мне оставаться здесь более чем неловко. Наверно, чтобы смягчить эту неловкость, я предлагаю: - Возьмите мой карабин.
- Нет, спасибо. У меня пистолет, - трогает он кирзовую кобуру на ремне. - Впрочем, все равно. Там танки.
Затем, переступив через мою ногу, выходит в раскрытую дверь на залитый лунным светом двор. Я же остаюсь, мучительно раздумывая над невеселым смыслом его последних слов. В хате становится тоскливо и пусто.
Ясное дело, не первый раз - каждый день вот так навсегда уходят люди. Друзья, малознакомые и вовсе не знакомые. Уходят, чем-то задев душу и оставив в ней свой не всегда понятный нам след. Многие больше не возвращаются в нашу жизнь, и среди них - славные, так себе, а то и плохие. И нам невдомек порой, что все они известным образом формируют нас, нередко вопреки нашей воле лепят наши характеры, наши человеческие качества. Ушел вот и Сахно, и как-то сразу наступило облегчение - ну и человек! А с лейтенантом я не хотел бы никогда разлучаться. Хотя и вовсе не знаю его.
Юрка, что мне делать с тобой? Неужели нам не выбраться из этого водоворота, в который нас так неожиданно втянула война? Неужели я так и не уберегу тебя? И где же это наша спасительница Катя, что-то уж больно долго она задерживается. А может, оставила нас? Действительно, кто мы ей? Случайные спутники. Зачем ей погибать с нами?
В хате становится просторно и холодно. На полулежат одни тяжелораненые. У порога на прежнем месте, кутаясь в шинель, сидит немец. Конвоира возле него уже нет. Исчез Сахно, видно, сбежал и конвоир. А немец не убегает. Съежился и чего-то ждет, забытый и покинутый бедолага пленный, до которого тут никому нет дела. Под окном в каком-то нервном пароксизме дрожит обожженный летчик. Я подтыкаю под Юрку края полушубка и на коленях подползаю к нему. Хоть, по правде говоря, этот крикун уже изрядно и надоел нам. Но и ему не сладко.
- Как вы? Может, помочь чем?
- Да. Ты должен помочь! - быстро и настойчиво просит летчик. - Друг! Не дай погибнуть. Меня командующий знает. Я к Герою представлен. Ты должен связаться с командующим. Ты понимаешь?
- Как тут с ним свяжешься?
- Ты должен связаться. Или пусть выделят танк. Пусть отвезут меня в танке. Я не должен погибнуть…
Нет, это не то. Это слишком банально. Он боится погибнуть! Будто остальным тут безразлично: жить или умереть. Как будто оттого, что он представлен к Герою, его жизнь возымела большую ценность. А Юрка представлен к "Отечественной". Так что же ему - погибать? Сочувствие к летчику вдруг сменяется во мне досадой. Дает же Бог таких вот людей!
- Друг, ты понимаешь? Иначе я погибну. Ты слышишь?
Да, я слышу. Но я возвращаюсь к Юрке, так как не хочу его утешать. У самого от тоскливого предчувствия замирает сердце. За околицей вовсю гремит бой - и танковые выстрелы, и автоматы. Я чувствую: будет плохо! Хотя бы вернулась Катя, с ней как-то спокойнее. Мы уже привыкли за эти сутки к ее грубоватой заботе о нас. Я удивляюсь: действительно, только одни сутки, как я встретил ее, а кажется, знаю давно. Странно, она некрасивая, резкая, а в общем, такая прямая и надежная. Видимо, на войне это главное.
Я прислоняюсь спиной к стене возле Юрки. Вслушиваюсь в трескотню боя и начинаю ждать Катю. Вскоре кто-то взбегает на крыльцо, потом шарит рукой по двери. Я уже готов обрадоваться, но вместо Кати на пороге появляется Сахно.
- Так. Кто днем был на высоте? - сухо спрашивает он тоном командира, который получил незаслуженный нагоняй от начальства.
Люди в хате настороженно умеряют стон.
- Я спрашиваю: кто оборонял высоту?
- Какую высоту? - спрашивает кто-то с обвязанной, в шинах, рукой. - Ту, где танки?
- Да. Ту.
- Ну и я оборонял. А что?
- Фамилия? - настойчиво спрашивает Сахно.
- А зачем? Орден дадите, что ли? - совсем не в тон капитану шутит раненый. - Цвиркун, ну?
- Как?
- Ефрейтор Цвиркун.
- Младший лейтенант Василевич, записывайте! - приказывает мне Сахно.
Не хватало забот, думаю я. У самого рука подвязана, так он заставляет меня. И откуда его пригнало на наши головы? В оборону, гляди ты, не пошел, а снова что-то расследует. Кого-то уже подозревает и обвиняет. Тоже воюет!
- Еще кто? - снова спрашивает и ждет ответа Сахно. Но больше, кажется, защитников того бугра тут нет. Все, недобро понурившись, молчат.
- А вы, Василевич, там не были? - вдруг поворачивается ко мне Сахно.
- Ну был. А что?
- Почему скрываете? Записывайте и себя.
- Я и так не забуду.
- Вы все помните, да? А где старшина Евсюков? - вдруг многозначительно спрашивает Сахно. - Вы же, кажется, вместе были?
- Вместе. Да тут разошлись. В селе.
Все напряженно молчат, глядя на капитана. Он также молчит, о чем-то соображая. Становится тихо, и в этой тишине появляются новые звуки. Где-то по улице идут танки. Их грохот придвигается все ближе и ближе… Хоть бы свои, не немецкие! Но если и наши, то куда они идут?
- А что, капитан, случилось?
- Что случилось? - въедливо переспрашивает Сахно. - Не знаете, что случилось? Оборону бросили, вот что случилось!
Ну ясно, где-то неполадки, кто-то проворонил, и теперь ищут виноватого, стрелочника - Евсюкова. Но при чем тут Евсюков?
Заглушая грохотом недалекую беспорядочную стрельбу, мимо окон проносится один танк, затем второй. Кто-то в шапке с растопыренными ушами ползет к подоконнику и всматривается в светловатое, тронутое морозцем стекло. Первые танки, слышно, отдаляются. Но с другого конца села снова нарастает грохот.
- Вот тебе, кума, и Юрьев день! - громко говорит от окна боец. - Танки-то уходят.
- Как уходят?
- Куда уходят?
И вдруг с обмершим сердцем я также бросаюсь к окну. Действительно, наполняя село грохотом, несколько танков быстро катятся по улице. Их броня густо облеплена серыми тенями автоматчиков.
Сахно, вдруг забыв про нас, молча выскакивает во двор. Я подползаю к Юрке. Что же это делается? Я начинаю тормошить друга, думая, может, очнется, иначе как бы не угодить в новую западню. Раненые торопливо один за одним выползают из хаты. Кто со стоном, а кто и молча. Теперь бы только на улицу, на которой последняя возможность спастись.
- Ох, братцы! Добейте, братцы, - глухо стонет кто-то в углу. - Лейтенант, браток! Сделай одолжение…
На улице бегут люди, фыркают танки. У них свои заботы, свои боевые задачи, что им раненые? Летчик, ругаясь, встает на колени и слепо ползет к выходу. В это время в углу раздается выстрел, и глухой стон там обрывается. "Так лучше", - говорит кто-то, и больше на выстрел в хате уже не обращают внимания. Сам или его кто-нибудь? - не могу понять я. Снаружи подлетает под самые окна и, очевидно, останавливается танк. Грохот его сразу затихает. Кажется, следом останавливается еще один. Вот бы успеть, может, возьмут…
Кое-как надев на Юрку полушубок, я укутываю им друга, затем хватаю его, чтоб тащить в дверь. И тут в хату врывается разгоряченная Катя. Я едва не вскрикиваю от радости, сразу почувствовав: это за нами! И действительно, Катя громко выпаливает:
- А ну - на машины! Быстро! Кто сам не может - крикни!
"Поторопился!" - с сожалением мелькает в сознании о том несчастливце в углу, и я тут же забываю о нем. Я подхватываю Юрку под мышки, немец услужливо поднимает его за ноги. Катя нам уступает дорогу и сама бросается к летчику, который копошится у порога. Мы вытягиваем Юрку на двор и там натыкаемся на высокого и неуклюже толстого командира в комбинезоне и танковом шлеме. С шутливой легкостью он притоптывает валенками и хлопает рукавицами.
- Живее, орлы! Поторопитесь, всаднички! А то коники остынут. А ну, давай подсоблю.
И подхватывает за полушубок Юрку. К нему подскакивает второй в шлеме: "Товарищ подполковник, дайте я!" Они вдвоем принимают из моих рук Юрку. И я чувствую щемящую благодарность к этому подполковнику. Какой молодец, остановил для раненых танки! Но, видно, это постаралась Катя? Они вдвоем с помощью немца взволакивают Юрку на броню танка, следом, неуклюже цепляясь за боковой трос, взбираюсь я. А подполковник легко соскакивает, чтобы помочь Кате.
- Давай этого туда, на тройку. Эй, герой, подсоби! - обращается он к немцу.
Тот сквозь шум малых оборотов мотора не слышит или не понимает. Стоит внизу возле танка, видимо не зная, можно ли ему сюда взлезть. И тут между танков откуда-то появляется Сахно.
- Товарищ подполковник, немца надо ликвидировать. Немедленно!
Подполковник, неся с Катей раненого, удивленно вскидывает голову. Сахно тем временем расстегивает кобуру. Он уже уверен, что подполковник не возразит. Его самонадеянность отзывается во мне бешенством. Не от жалости к немцу, а чтобы досадить Сахно, я кричу:
- Не слушайте! Товарищ подполковник… Это "язык". Его к генералу приказано доставить.
- Какому генералу? - недоуменно спрашивает подполковник и тут же машет рукой: - Пусть едет, черт с ним. Шлепнуть успеете.
"Ага, выкуси!" - злорадно думаю я и кричу немцу:
- Ком! Быстро!
Сахно, вижу, хочет возразить, но танкисты спешат. Башенный люк за моей спиной, лязгнув, закрывается. Оба танка, лихо заурчав, увеличивают число оборотов, и Сахно, сдвинув кобуру, бросается к нам на броню.
- Ты имей в виду: сбежит - под трибунал загремишь! - взобравшись, кричит он мне в самое ухо.
"Пошел ты к чертовой матери!" - с ненавистью думаю я.
Глава двадцать пятая
Убивая время, мы с ленивым наслаждением пьем пиво. Горбатюк разделся и сидит в светлой шелковой тенниске. Пиджак он повесил на спинку стула, ему душно. С моих плеч, кажется, спадает гора. Он - не Сахно. Совсем другой характер, другое отношение к людям. Да и вид окончательно не тот. Я все удивляюсь: какая нечистая сила ослепила меня тогда, не дала понять, что я ошибаюсь? Ведь это совсем другой человек.
Людей в ресторане становится меньше. Некоторые столики вовсе освободились, и официантки сметают скатерти. Наши молодые соседи все еще сидят, живо переговариваясь между собой. На столе у них три порожних бутылки с ободранной фольгой. Горбатюк ворочается, сопит, облокачивается на спинку стула и с блаженной сытостью осматривает зал. Насколько это можно понять за вечер, он немножко с гонорком, но вообще простой, добродушный дядька.
- Знаете, а я вас принял за другого, - искренне признаюсь я. - За одного сволочного человека. С фронта еще.
Горбатюк понимающе улыбается:
- За какого-нибудь предателя?
- Да нет, он не предатель.
- Трус?
- И не трус. Иногда он даже был смелым. И другим трусить не давал.
- Строгий, значит?
- Строгий - не то слово. Скорее жестокий.
Горбатюк поворачивается к столу:
- Ну, на войне жестокость - не грех.
- Возможно. Но не настолько, чтобы добивать раненых?
- При отступлении?
- В окружении.
- Как сказать. А если бы они в плен попали? На этот счет, дорогой мой, был приказ Сталина. Ничего не попишешь. Тут уж он выполнял приказ.
Как-то мы теряем взаимопонимание. Похоже, он со мной не согласен. Но это недоразумение. Как бы ему лучше объяснить, что тут не просто выполнение приказа. Тут другое. А Горбатюк тем временем снисходительно ухмыляется: в нашем маленьком споре он чувствует свое превосходство. С этой ухмылкой он доливает в фужеры пива - сначала в мой, а потом в свой - и придвигается ко мне поближе.
- Я тебе скажу по собственному опыту. На войне там был порядок, где солдаты боялись командира больше, чем немца, - многозначительно сообщает он и ребром ладони бьет по столу. - У такого командира все: и задача выполнена, и грудь в орденах.
- А люди?
- Что - люди?
- А люди - в могилах?
Горбатюк недоуменно моргает глазами и ерзает на стуле. Видно по всему, мой вопрос застает его врасплох. Где у такого командира люди - он о том не подумал.
- Ну, знаешь… На войне с этим не считаются.