Зенитчики на минуту прекратили огонь. И в это самое время страшный взрыв потряс воздух. Над заводом повисло облако огня и дыма. Одна из мин врезалась в самую гущу "юнкерсов" и попала в не успевший еще разгрузиться самолет.
- Ура-а! - кричим мы с Сережкой, подпрыгивая на месте.
- Ура-а! - слышится отовсюду.
- Так бы их всех… - смакует дядя Никита.
Фашистские пикировщики, рассеявшись, удирают восвояси. Мы понимаем, что попадание - только случайность, но эта случайность поднимает наше настроение.
Вечером происходит еще одно событие.
- Волга горит! - вбегая в коридор, кричит Подюков.
- Брось трепаться, - обрываю я его.
- Ей-богу, горит… Сам видел, - захлебываясь, доказывает он.
Дядя Никита, прищурив глаз, сомнительно мычит.
- Идемте, ежели не верите, - настаивает Сережка.
Мы втроем выходим на площадку подъезда. Клубы смолистого дыма поднимаются над Волгой где-то между "Октябрем" и городом.
- Эка оказия, - задумчиво цедит Семушкин.
- Вот поглядите, - указывает Чингисхан на промежуток между домами, где виднеется река, охваченная багровым разливом огня.
Мы смотрим и не верим своим глазам.
- Мать честная! - выпаливает наш старшой.
- Ну, а вы не верили, - обиженно говорит Сережка.
- Трудно поверить такому, - Семушкин почесывает затылок.
К нам подходит Журавский. Он засовывает руки в карманы и, сплюнув сквозь зубы, бросает по нашему адресу:
- Темнота! Нефть это… Баки, что стояли на берегу, разбомбили немцы.
- Сами видим, что нефть, - ворчит дядя Никита. - А ты нам не указ.
- Где уж вам самим догадаться… Не сказал бы, так и думали бы, что вода вспыхнула… Немцы подожгли, мол, чтобы поджарить нас, ха-ха-ха! - хохочет связной.
- Эх, темнота! - повторяет он и, повернувшись на каблуках, уходит.
Мне хочется поколотить этого выскочку за его постоянную дерзость, и я говорю об этом Подюкову.
- Что его колотить, ткни пальцем - упадет. На то он и ор-ди-на-рец.
Вскоре черная занавесь дыма сливается с наступившими сумерками. Зловещие языки пламени продолжают лизать закопченное небо. Понурые, мы заходим в дом.
Всю вторую половину сентября фашисты продолжают атаки по всему фронту.
30 сентября наша разведка доносит о сосредоточении крупных сил противника в районе оврагов Долгий и Крутой, в районе кладбища поселка "Красный Октябрь", в балке Вишневой. Подходят вновь пополненные части 14-й танковой и 94-й пехотной дивизий противника. Враг готовит новый удар, на этот раз по заводскому району города.
В первый день октября захватчикам удается снова потеснить дивизию Смехотворова, которая к этому времени занимала оборону по улицам Жмеринской и Угольной до Карусельной и по Айвазовской до Банного оврага. Жестокие бои идут на участках дивизий Батюка и Родимцева, где фашисты пытаются прорваться к Волге и еще раз тем самым разрезать армию. Было видно, что гитлеровское командование после неудач в городском районе начинает прощупывать слабые места в нашей обороне, чтобы нанести окончательный удар.
В жизни фронтового города появляются свои законы. Каждое утро два "мессера" методически облетают весь город. Сперва появляются над Мамаевым курганом, потом идут за Волгу, по направлению Красной Слободы и, сделав разворот, облетают заводы. Через несколько минут выплывает "рама". "Мессеры" сопровождают корректировщика, пока тот не засечет энное количество точек. А уже с восходом солнца начинается "рабочий день": стаи "юнкерсов" крошат руины, огрызаются зенитки, слышатся тяжелые вздохи артиллерийских залпов и среди них грозный говорок катюш.
Переправы работают днем и ночью. Прибрежная полоса напоминает главную улицу. Крутой берег скрывает ее, и потому она почти всегда оживленна. Разве только налеты авиации временно нарушают деловую суету тыла. Здесь много продовольственных летучек, санпунктов, штабов, складов с боеприпасами и разным военным снаряжением; здесь расположены огневые позиции нашей артиллерии.
Для юрких катеров никаких запретов не существует. Они даже днем подплывают к берегу и выгружают ящики с патронами, гранатами, снарядами. Забрав раненых, они поспешно отчаливают.
Левый берег Волги для нас играет роль Большой земли. Там все: и тяжелая артиллерия, и аэродромы, и госпитали, и штаб фронта, и основные базы тыла.
Мы с надеждой смотрим на туманную полоску берега, которая нас кормит, снабжает боеприпасами, поддерживает огнем катюш, дальнобоек, присылает истребители и штурмовики "илы".
Наши реактивные минометы сводят фашистов с ума. Мы часто слышим, как при очередном залпе немцы кричат "катуша-а!" и разбегаются кто куда. По ночам прилетают двукрылые ПО-2 и сбрасывают бомбы. Эти машины нас умиляют. Они бесшумно подкрадываются к немецким позициям и наводят панику. Мы ни разу не видели, чтобы наш милый "русфанер" был сбит.
Сегодня пришла почта. Журавский идет по коридору и размахивает письмами.
- Быков, тебе плясать! - кричит он мне.
Я подскакиваю к нему и протягиваю руку. Но он ударяет пачкой писем по моей ладони и шипит:
- Ты что же не выполняешь уговора?
Я стою и хлопаю глазами.
- Мы не уговаривались, - выдавливаю я.
- Все пляшут, и ты пляши.
Дядя Никита издали наблюдает за нами.
- Я не умею.
Журавский смотрит на мою петлицу и продолжает:
- Ну, как хочешь, я пойду.
Он делает два шага вперед, задевая меня локтем.
- Отдай! - умоляю я.
Но он только взмахивает письмами у меня под носом:
- Подождешь!
Тут происходит неожиданное. Семушкин быстро отмеривает несколько шагов и преграждает дорогу связному. Его глаза мечут искры, рука тяжело ложится на плечо Журавского.
- Ты что же это надумал?
Связной презрительно кривит губы.
- Не твое собачье дело!
- Собачье? - переспрашивает дядя Никита. - Ты говоришь, собачье?
На лбу Семушкина выступают красные пятна. Он одной рукой приподнимает связного и сильно встряхивает. Ноги Журавского отрываются от пола, и весь он точно порожний мешок.
- Отдай! - рычит младший сержант и ставит Журавского на место. - Ишь ты, что надумал. В письмах горе да слезы, а он на тебе, пляши. Я тебе попляшу.
Тот отряхивает шинель и сует в мои руки конверт.
- Я же пошутил, а вы и взаправду подумали.
- А "собачье дело" тоже, чай, шутка?
Журавский поспешно отходит от грозного дяди Никиты.
- Собачье или нет, а я это вам припомню, - огрызается он.
- Припоминай, припоминай, треклятая твоя душа! - ругается дядя Никита.
Журавский скрывается за поворотом, мы идем к своим окнам.
- Ишь ты, - не унимается Семушкин. - Мало того, что издевается над человеком, так еще и оскорбительством занимается. Ну погоди, мошенник, дойдут мои руки до твоей шкуренки. Я те, каналья ты этакая, покажу, где раки зимуют.
Он хлопает руками по карманам шинели в поисках кисета. Я с восхищением и благодарностью гляжу на него и разрываю конверт, на котором крупным ровным почерком написан адрес нашей полевой почты. Сережка исподлобья смотрит на мои руки и сопит. Это меня нервирует. Хочется обругать его, но, встретившись с его кислым взглядом, я успокаиваюсь.
Письмо от матери. Она пишет, что жива-здорова, что Кольку Булахова - это мой школьный товарищ - убило, что хлеб и продукты выдают по карточкам. Между строк я читаю жалобу на трудную жизнь, хотя мать словом не обмолвилась о тяготах и своем материнском горе. Две строчки вымараны черной краской. Это военная цензура. "Что бы она могла написать такое?" - раздумываю я.
- Матушка? - спрашивает Семушкин.
Я киваю головой. Потом складываю исписанный листок в конверт и бережно прячу его в старый потрепанный блокнот, который храню в вещевом мешке. Мне почему-то грустно, хотя письмо написано в бодром, успокаивающем духе. Вспоминаю Кольку. Мы с ним вместе гоняли голубей и ловили плотичек. Однажды к нам на рыбалку прибежал Жучок - Колькин дружок и, увидев нас, закричал: "Вам обоим повестки пришли!" Мы не поверили, однако он так убежденно расписал нам эту новость, что мы, мигом смотав удочки, побежали по домам.
Он не соврал. Кольку по каким-то причинам взяли на день раньше меня. И больше мы не виделись. А теперь его нет. Может быть, завтра также не будет и Митяйки Быкова, и Подюкова, и Семушкина.
Политрук Ткачев приносит газеты. На шее у него висит автомат, отливая вороненой сталью. Мне очень хочется иметь это оружие, но покамест на всех не хватает.
Ткачев протягивает "Известия" дяде Никите и говорит:
- Интересные ново…
Он не договаривает. Несколько снарядов ударяются о стены нашей развалины. Один из них попадает в простенок между нашими окнами. Меня отбрасывает на груду бумаг. Брызги кирпича царапают лицо и руки. Вихрь пыли бешено крутится вокруг нас. Кто-то кричит "немцы!", кто-то стонет. Я вскакиваю и ищу глазами своих приятелей. Подюков лежит на полу, рядом с ним политрук, а над ними на корточках сидит дядя Никита.
- Сережка! - кричу я.
Он поднимает голову и таращит на меня глаза.
- Цел? - спрашиваю я.
Он пыхтит, ощупывая руки и ноги.
- Угу, вроде бы цел.
Подхожу к Семушкину, но он мотает головой и командует:
- К окнам, робята!
По коридору пробегает Федосов.
- Приготовиться к атаке! - на ходу приказывает он и убегает в левое крыло.
Я через плечо смотрю на Ткачева. Его лицо покрылось пылью, изо рта выползает красная змейка крови. Семушкин оттаскивает его за выступ стены.
Клубы дыма и пыли рассеиваются. Подюков подходит ко мне и шепчет:
- Убило политрука?
- Не знаю. Иди к своему окну!
Но Сережка жмется ко мне и кладет карабин на подоконник. Я делаю вид, что не замечаю его, хотя самому хочется, чтобы он стоял тут, рядом. Пока мы ничего не видим, но для порядка делаем по выстрелу.
Вот впереди замелькали сизые мундиры фрицев. С каждой минутой их становится больше и больше. Иногда долетают до нас пьяные выкрики и команды офицеров.
К нам подбегает Журавский.
- Переходите в левое! - каким-то чужим голосом говорит он. - Лейтенант приказал.
Мы лязгаем затворами и бежим за ним, перепрыгивая завалы, кучи кирпича и мусора.
- Где Семушкин? - встречает нас Федосов.
- Он на позиции… с политруком остался, - объясняю я, - ранило его.
- Кого ранило?
- Ткачева.
Федосов на мгновение задумывается, потом решительно говорит:
- За мной!
Вражеские снаряды один за другим встряхивают нашу "цитадель". Над нами трещит потолок и пластами осыпается штукатурка вместе с дранкой. Федосов указывает нам на комнатушку с одним окном.
- Оставайтесь здесь! - приказывает он и убегает к другим бойцам, которые защищаются в таких же комнатушках по соседству. Из нашего окна видны корпуса и трубы завода "Красный Октябрь". На завод то и дело пикируют "юнкерсы", засыпая его фугасками и зажигалками. Там тоже идет жаркий бой.
Треск ружейной и пулеметной пальбы, разрывы снарядов и мин заполняют все уголки нашего дома, больно отдаваясь в ушах.
Немцы, укрываясь за развалинами и в воронках, атакуют нас со стороны "Красного Октября". Мы выжидаем момент, когда они перебегают из укрытия в укрытие, и стреляем.
Приближение гитлеровцев к нашему зданию беспокоит нас. Но мы стараемся друг перед другом скрыть волнение. Одному из фашистов удается приблизиться к нашему окну на бросок гранаты. Скоро у стены взрываются несколько гранат. Осколки выбивают куски кирпича у нас под носом. Мы стережем каждое движение этого фрица. Вот из воронки выставляется черная каска, а затем и розовый блин лица. Стреляем одновременно. Черная каска слетает, голова сунулась на край воронки.
Мимо дверного проема двое бойцов проносят сержанта Паршина. Его голова болтается из стороны в сторону, ноги волочатся по полу. Этот сержант был пулеметчиком. "Кто же вместо него?" - думаем мы. Прислушиваемся. Знакомого говорка "максима" не слышно. А фрицы подступают все ближе и ближе. Где же Федосов? Почему не стреляет пулемет? Сережка, нажимая на спуск карабина, вопросительно косится на меня; я, лязгая затвором, с недоумением поглядываю на дверь.
Вот уже бегут обратно те два бойца, которые только что пронесли Паршина. В руках у них коробка с пулеметной лентой.
Через минуту снова слышим ритмичное та-та-та… Мы улыбаемся и прибавляем огоньку.
У Сережки дурная привычка: стрелять возле самого уха напарника.
- Сережка, отойди!
Он послушно отходит в сторону, но скоро забывается, и снова я хватаюсь за правое ухо.
- Черт!
Он конфузится, отодвигается, а через несколько минут все повторяется сначала.
Ствольные накладки наших карабинов начинают дымиться, но прекратить огонь мы не решаемся.
Гул бомбежки усиливается. Теперь уже бомбят весь заводской район. "Красный Октябрь" потонул в черных клубах дыма. Артиллерия врага бьет по цехам заводов. Яркий солнечный день превращается в багряно-желтые сумерки. Воздух отравлен горелой взрывчаткой и каким-то приторно-острым запахом, от которого стучит в висках и слезятся глаза.
Вражеская пехота не выдерживает огня нашей обороны и залегает. Это нас несколько успокаивает: по крайней мере остынут стволы карабинов. Затишье длится недолго.
- Танки! - кричит кто-то в коридоре.
Мы переглядываемся. Сережкины глаза округляются, отливая синевой белков.
К нам врывается Федосов. Он с головы до ног припудрен известковой пылью.
- На свое место, товарищи! - старается спокойно говорить он.
Но нас не проведешь. Лейтенант тоже волнуется, как и мы с Подюковым.
На нашей позиции из командиров один Семушкин. Заметив нас, он широко улыбается и крякает. Рядом с ним на подоконнике лежит автомат Ткачева.
Немцы обходят левое крыло дома и идут к правому. Мы не успеваем щелкать затворами. Расстреляв обойму, я вспоминаю про автомат.
- Дядя Никита, а дядя Никита, автомат-то Ткачева… - подъезжаю я к Семушкину.
Он смотрит на меня, потом на ППШ и ворчит:
- Автомат в такой перетряске - штука ненадежная. За ним уход требуется… особенный.
- Так берите сами, - вздыхаю я.
- Сам, ишь ты… сам. Да я его и в руках-то не держивал. Ладно уж, бери. Все равно хозяину не стрелять боле.
Подюков завистливо косится на меня, но не перечит. Что сказал старшой, так тому и быть. Это наш неписаный закон.
- А как же политрук? - спрашивает Подюков.
Семушкин глотает воздух и молчит. Мы понимаем его. На полу белеют обрывки газет…
Я в первый раз сжимаю приклад автомата. Для знакомства проверяю диск, потом снимаю с предохранителя и для пробы выпускаю коротенькую очередь по двум фрицам, бегущим гуськом. Один спотыкается и втыкается головой в землю. Другой шарахается в сторону и ложится.
Подюков восхищенно смотрит на мое оружие и продолжает хлопать из карабина.
Окна правого крыла вспыхивают огненными рожками. Это стреляет Бондаренко со своими ребятами.
Нам видно, как фонтанчиками брызжет кирпич вокруг оконных проемов. Это бьют немцы.
- А где же танки? - спрашивает Сережка.
В эту же минуту из-за угла левого крыла выставляется дуло пушки. Где-то за нами кричит лейтенант:
- У нас нечем бороться с ними… Огоньку бы… Хотя бы минометчики… Алло, алло, товарищ шестнадцатый…
Танк неуклюже разворачивается и подползает к левому крылу. Короткая вспышка - и дым окутывает чуть ли не половину нашего дома. За пеовым танком показывается второй. Он ныряет по ухабинам, как катер в сильную качку, направляясь на соседнее подразделение.
Мышиные мундиры снова оживают. Немцы стараются как можно быстрее проскочить расстояние, отделяющее их от правого крыла. Мы стреляем напропалую - лишь бы преградить им дорогу. Одни взмахивают руками, другие опускаются на колени, как будто раздумывая: упасть или не упасть?
Я берегу патроны и перевожу рычажок автомата на одиночную стрельбу. Дядя Никита отирает лоб ладонью, Сережка пятый раз перезаряжает свой карабин.
Между тем первый танк подошел вплотную к левому крылу. Теперь нам виден только его зад.
Наконец, наши минометчики открывают огонь. Мины рвутся в пятидесяти метрах перед окнами. Танк, просунув пушку в дверь, стреляет по коридору левого крыла. Грохот разрыва оглушает нас.
За первым выстрелом с такой же силой раздается второй, третий… Мы первый раз слышим орудийные выстрелы в кирпичном здании, и нам кажется, что рядом с нами извергается мощный вулкан.
- Выродки окаянные! - ругается Семушкин. - Где же это видано, чтоб…
Левая стена нашего "кармана" качается и медленно осыпается. Мы отскакиваем. Она с треском и шумом падает перед нами, обдав нас каменным дождем осколков.
- Эх, мать честная! - икает дядя Никита.
Мы больше ничего не слышим. Точно десятки раскатов грома слились воедино. Сережка зажимает уши и, как безумный, с размаху бросается в угол.
- Сережка, не надо! - зачем-то кричу я.
- Пронесет, пронесет, пронесет! - скороговоркой бубнит Семушкин.
Подюков вскакивает и бежит по коридору. "Неужели струсил?" Но через минуту он так же быстро, с обезумевшими глазами на бледном лице, прибегает обратно, сжимая в руках две противотанковые гранаты. Я понимаю его. Одну из гранат он отдает мне.
- Сережка!!!
Я наспех ткнул свою руку в жесткую лапу дяди Никиты и, крепче сжав гранату, выскочил в окно.
- Куда же вы… робята? - взвыл наш старшой.
Я еще не понимаю, что хочу сделать, но страшный грохот толкает меня к танку.
Скорей, скорей, лишь бы не было этого страшного гула! В ближайшей воронке прихожу в себя. Оборачиваюсь. Сережка лежит позади меня. В одном из трех окон я вижу испуганное лицо дяди Никиты.
- Митрий, Серега!
- Прикрывай нас огоньком! Автомат возьми! - кричим мы и ползем дальше.
- Сережа, быстрей, Сережа…
Он яростно работает руками и коленками. В ушах стоит все тот же нестерпимый грохот…
Два взрыва следуют один за другим.
Мы не видим, что стало с танком, не видим своих товарищей, кричащих нам "ура", не видим дядю Никиту, протягивающего к нам руки.
- Дорогие мои други! - схватывая нас на лету, лепечет он.
Страшный грохот обрывается. Семушкин тискает нас обоих вместе, словно щенят. Мы тремся лицом о жесткое сукно его шинели и хлюпаем носами.
Я иду по берегу Волги и раздумываю над вчерашними событиями. Как нам с Подюковым удалось подбить обнаглевший танк - я не знаю. Все получилось как-то само собой. Если бы не этот нестерпимый грохот, может, мы не решились бы на такую дерзость. И как это Подюков додумался принести противотанковые гранаты? Может, сознание близкой смерти? Может, страх перед этим ужасным разрушением? Может быть, злобная ненависть, вызванная вторжением фашистского танка в нашу оборону? Мне очень трудно разрешить эти вопросы. Федосов, переросший нас с Подюковым на каких-нибудь пяток лет, по-отечески поздравил нас и сказал, что представит к награде. Этого мы никак не ожидали. Скорее всего нам думалось, что накажут, как напроказивших мальчишек.