Помню, как после свалился в угол на кипы бумаг. Ни о чем не думал и не мог думать. Сережка лежал рядом и отдувался, словно выпил ведро воды. Мы лежали, переглядываясь, и молчали. А потом нас одолел безудержный смех. Хохотали, как сумасшедшие, до слез, до колик в брюхе. Семушкин глядел на нас своими бледно-голубыми глазами и добродушно улыбался. Младший лейтенант Бондаренко назвал нас героями. Но от этого нам стало еще смешнее. Какие мы герои! Мелочь зеленая.
Все же после потери танка немцы стали не так нахальны. Танкисты пробовали спастись через нижний люк, но их перестреляли защитники правого крыла. Вся площадь перед нашим домом была усеяна вражескими трупами.
Сегодня ночью немного поспали, а утром съели лишний котелок жидкой пшенки. Настроение перешло на плюсовые градусы.
Минут сорок назад подошел к нам Федосов и спросил, кто из нас до войны занимался спортом. То ли от хорошего настроения, то ли от желания отличиться - только я сказал, что мне приходилось немного работать на турнике, бегать и пинать мяч. Тогда лейтенант направил меня к комбату, а капитан, после того как узнал подробности боя со злополучным танком, похлопал меня по плечу и предложил сесть и выслушать задание.
И вот я иду на одну из дальних переправ, чтобы разыскать старшину с продуктами, которые он должен принести в батальон. Я должен помочь ему, а главное, показать дорогу.
Переправа где-то напротив Красной Слободы. Это значит, что мне идти несколько километров.
Холодит. С Волги тянет сырью и запахом нефти. Высоко над головой пролетают снаряды и шлепаются на левом берегу или бултыхаются в Волгу, вздымая кверху водяные столбы.
Я стараюсь ближе держаться к круче, чтобы не угодить под шальную пулю или осколок. Гул бомбежки перекатывается по воде, как пустая огромная бочка по пахоте.
На берегу меня сразу же поражает большое число трупов. Они лежат в самых невероятных позах. Неужели не могут похоронить? Скоро я начинаю понимать, почему их не хоронят.
На "Красном Октябре" идут горячие схватки. Сверху без конца поступают раненые: их выносят на носилках, они бредут сами или ползут на карачках. У всех измученный вид, лица закопчены, глаза воспалены. Весь вспомогательный люд на передовой. Нет свободных рук, чтобы похоронить павших, нет лишних минут. Каждая секунда наших будней здесь заполнена беспрерывным боем, не умолкающим до глубокой ночи, каждый миг - это нечеловеческое напряжение сил, нервов, воли, это смерть.
Простреливаемые места пробегаю с быстротой заправского спортсмена. Благо, что обмотки накручены крепко. Таких мест много. Это овражки, просекающие берег сверху до самой воды. В промоинах также лежат трупы, запруживая сток нечистой воды.
Меня окликает боец, сидящий на камне под самой кручей:
- Браток, прикурить бы дал.
У меня в кармане с недавнего времени лежат спички, но я недовольно огрызаюсь:
- Дай прикурить, а то у меня нет бумажки…
- Раненый я, братишка. Ходить не могу.
Я внимательно гляжу на бойца. Его лицо осунулось, бледные губы вздрагивают, полы шинели обрызганы кровью. Он жалобно стонет.
- Почему же тебя не перевязали?
- Санитаров не хватает. Вот доплетусь до санбата, там и перевяжут.
Чиркаю спичкой, раненый прикуривает.
Я гляжу на него - и ничего не могу вымолвить. У него же ранение в пах!..
Он с жадностью вдыхает едкий махорочный дым.
- Ведь жена у меня, детишки… Не буди-ит она жить со мной. Уйдет, вот те крест, уйдет. Не житье ей со мной!
К нам подходит усатый низенький боец. В руках у него санитарная сумка.
- Санитар, что ль? - спрашивает раненый.
- Он самый. А ну… - тут он осекается и глядит на рану.
Я сую спички в руки раненого бойца.
- Бери, пригодятся.
Он с тоской смотрит на меня. Я вспоминаю про задание и отхожу.
Меня подхлестывают жалобные вопли:
- А мне и сорока-то нет. Что же теперича буди-ит!
По Волге плывет радужная паутина нефти. Солнечные блики разбрызганы, как рыбья чешуя. Они переливаются, исчезают и появляются снова. Игра света и воды напоминает мне детство. Сколько часов просижено на берегу родной Камы с узловатыми прутьями удилишек, чтобы обрадовать мать несколькими серебристыми уклейками да десятком пескарей…
- Мама, а ушица будет?
- Будет, родной, будет. Ведь здесь порядком у тебя, - глядя на дно консервной банки, скажет мать, скрыв за ласковой улыбкой глубокий вздох.
И заволжские дали тоже схожи с Закамьем. Разве только у нас на Каме лесов побольше да местность гористая.
Надо мною раздается знакомое шипенье. Это мины, много мин. Куда? Успею ли? Оглядываюсь. Слева - Волга, справа - обрыв берега. Как назло, ни воронки, ни окопа, которых так много чернеет по всей круче. По телу пробегает холодок страха. Целая секунда, которая кажется бесконечной, проходит, прежде чем я успеваю что-либо сообразить. В последний миг замечаю черную пасть трубы, вкопанной в берег для стока заводских нечистот. С разбегу ныряю в нее и подбираю ноги. В то же время всю прибрежную полосу накрывает огонь вражеских мин. Он встряхивает землю, гулко отдаваясь в моем металлическом убежище. Взрывы следуют один за другим с промежутками в доли секунды. И кажется, эта цепочка грохота никогда не кончится. Для моих плеч труба оказывается тесной. Мысль, что разрыв где-нибудь наверху может ее сплющить, еще больше пугает меня.
Я сжимаю карабин до боли в пальцах. Рукоятка затвора больно упирается в бок. И, ко всем несчастьям, замечаю вонючую жижу, которая прибывает с катастрофической скоростью.
Наконец, грохот прекращается, земля перестает подпрыгивать.
Пробую вылезти. Не тут-то было. Одежда намокла и разбухла, рукам не на что опереться. Внутренняя поверхность трубы гладкая и слизкая. Я высовываю ноги и болтаю ими. А вода все прибывает и прибывает. Вот уже задираю голову, чтобы не захлебнуться. Неужели смерть?
- Эй, кто там? Помогите! - кричу я. Собственный голос оглушает меня. Он, конечно, не слышен снаружи трубы, но я продолжаю кричать: - Эй!
Кто-то хватает меня за ноги и тянет. Я выскальзываю, как поршень нагнетательного насоса. Вода с бульканьем хлещет за мной, словно радуется своему освобождению.
- Далеко же ты запрятался, - говорит мой Спаситель.
Он широкоплеч, скуласт, немного сутул, как наш Бондаренко. Я ребром ладони сбиваю прилипшую к шинели грязь и чертыхаюсь.
- Ну спасибо, а то бы похлебать пришлось вот этой похлебки, - киваю я головой в сторону журчащей воды.
- Я и то смотрю. Человека не видать, а ботинки живые. В пулемете смыслишь? - неожиданно спрашивает он.
- А что?
- Заело.
- Где твое гнездо?
- А там, - неопределенно машет он рукой.
Мы карабкаемся на самый верх кручи. Перед нами вздымаются безверхие трубы да развалины многоэтажных зданий.
- А знаешь, кто тебя напугал? - спрашивает боец. - Это ихние ванюши. Разве не слыхал, как скрипели?
- Нет, не слыхал.
Подходим к пулемету.
- Вот и мой "максим", - говорит пулеметчик.
- Ты что же, один, что ль?
- Да нет, не совсем. Вон наши ребята, - он показывает заскорузлым пальцем на кучи кирпича. Я смотрю и ничего не вижу.
- А где напарник твой?
- Нету напарника, еще вчера его… А я ведь не пулеметчик. Пришлось вот. Боле некому. Командир приказал, - говорит боец отрывистыми фразами, точно оправдываясь.
Я откидываю крышку и снимаю замок. Грязь и густая смазка образовали черное липкое месиво наподобие смолы.
- Плохо смотришь за оружием. Грязи много.
- Да когда смотреть-то? Ведь кажинный день по три-четыре атаки отбиваем. Вон их сколько поналожено.
Я поднимаю голову и присматриваюсь к местности. На красно-бурой земле неровными буграми синеют вражеские трупы.
- Досюда уж доходили? - удивляюсь я.
- Вчера чуть не сшибли в Волгу. Едва удержались.
Я беру тряпку и прочищаю стенки коробки. Потом вставляю замок, продергиваю через приемник ленту и выпускаю пробную очередь.
- Ну вот и все.
Боец словно не рад.
- Опять одному, - вздыхает он. - Ну да ладно, не привыкать. Здесь тово… кажинный боец должен иметь самостоятельность.
- Правильно, - поддакиваю я. - У тебя ведь пулемет.
Боец хлопает по кожуху.
- Максимушко, - ласково говорит он. - Лишь бы он не подвел.
- Ухаживай, не подведет.
- А ведь пропасть ты мог.
- Мог, - соглашаюсь я. - Спасибо, что вытянул. Ну, так я пойду, дело срочное.
- Беги! - говорит он. - К круче держись, а то…
- Ладно.
Спускаюсь. В половине обрыва чернеет норка, где, наверное, боец спасается во время бомбежек. Вон и труба, из которой он меня вытянул.
Бегу дальше. Надо мной низко проносятся два "мессера", направляясь за Волгу. Пахнет разлагающимися трупами, чадит. До сих пор пылают пожары. Вражеская авиация продолжает свирепствовать, вываливая на город тысячи тонн фугасных бомб. То здесь, то там дрожит земля, точно ее подбрасывают мощные толчки подземных ударов. Передо мной горит причал. Мне проходить мимо.
Подхожу ближе. Здесь берег прорезан оврагом. Среди мертвецов лежат живые и смотрят на багровое пламя, которое пляшет по каким-то ящикам, лежащим на мостке причала. Пройти можно только под ним или поверху. Но верх простреливается пулеметным огнем врага. Движение по берегу застопорилось. Бойцы ждут, укрывшись в овраге. Их больше десятка. И всем надо проскочить опасное место, Я вижу, что огонь еще не тронул низ причала, - значит, перебежать можно. На меня цыкают и машут руками.
- Под снаряды захотел! - ворчит рябой боец.
- Под какие такие снаряды?
- Ты что, ослеп? Не видишь, ящики занимаются, а в них и есть снаряды.
Я смотрю на причал. Боец сказал правду.
- Где же были раньше, можно было затушить.
- Ишь ты, какой прыткий. Затушить? Попробуй - может, и рыбам не останется что лопать от твоей туши.
Все же я остаюсь при своем мнении. Затушить можно было, только, конечно, вовремя. А теперь - лежать и ждать, когда взорвутся снаряды. Но мне кажется, что я уже и так много потерял времени. До темноты надо успеть разыскать старшину, иначе он уйдет на розыски батальона в другом направлении. Пока я думаю, к нам подходит младший лейтенант. Он никого ни о чем не спрашивает, только внимательно изучает огонь. Потом он резко бросается вперед и скрывается в клубах дыма под мостком. Через секунду он уже бежит по ту сторону причала. Я напяливаю пилотку поглубже и следую его примеру. Раскаленная волна бьет по лицу. Но это только мгновение. Через несколько шагов я снова дышу воздухом, пропитанным запахами гари, трупов, нефти, запахами пороха, крови, войны.
Меня догоняет рябой. Его щеки побелели, отчего оспины еще резче проступили на круглом лице.
- Ну, браток, смелый ты.
- При чем тут я, ведь лейтенант первым сунулся в это пекло. Вот и ты тоже…
- Ежели бы не вы с лейтенантом, то сидеть бы нам до вечера. А дело срочное, оно не ждет.
К нам подбегают еще четверо. Они возбуждены.
- Вот и они проскочили, - продолжает боец.
Мы сворачиваем за поворот. Отсюда виден город.
- А я думал, что пропаду, - откашливаясь, замечает один из бойцов. - Как мырнул под мост-от, так в нос и ударило дымом. А сам думаю: вот бабахнет, вот бабахнет.
За нами действительно бабахнуло. Из-за поворота мы видим щепы от ящиков, бревна от причала, подброшенные кверху мощным взрывом снарядов. Фонтаны воды взметнулись к небу и ливнем упали на берег.
Мы переглянулись. Рябой поджал губы, высокий боец заморгал, как будто в глаз залетела мошка, боец в матросской шинели вздохнул и сказал:
- Вот это да!
Остальные пробормотали что-то невнятное.
Из-за Волги выплывает четверка наших штурмовиков. Не долетая до берега, они скрипят реактивными установками, выбрасывая далеко вперед стрельчатые дорожки дыма. Мины тарахтят где-то за нашей передовой. Сейчас же немецкие зенитки начинают тявкать, как стая голодных псов. "Илы" разворачиваются и улетают почти на бреющем полете.
- Хорошие машины! - глядя на штурмовики, говорит боец в матросской шинели.
- Оно, конечно, спору нет, что хорошие, так ведь больно уж мало их-то, - поддерживает разговор широкогрудый, широкоплечий великан с красным лицом.
- Это верно, что мало, так еще и по своим бьют, - вмешивается рябой.
- У кого ошибок не бывает, - возражает матрос. - Мы на ошибках учимся…
- Те-те-те, учимся. От такой, брат, учебы наша братва жизнью расплачивается, - не унимается рябой.
- А разве фрицы по своим не лупят? - точно самого себя спрашивает великан. - Да вчера я видел, как ихний "юнкере" шуганул прямо по своей обороне.
- Что он - не разглядел, что ль?
- Разглядеть, может, и разглядел, только заминка какая-то у него вышла: бомба не отчепилась, когда следует. "Юнкерс" кверху - и бомба с ним, точь-в-точь снаряд… А потом и шлепнулась на ихние окопы. Мы слышали, какой вой устроили фрицы после этого.
- Бывает, - соглашается низенький боец, обладатель густого гремящего баса.
- А как вы думаете, хлопцы: долго фриц собирается мурыжить нас? - оглядываясь на кручу, спрашивает матрос.
- Это от нас зависит, - отвечает бас.
- Как это от нас? - с недоумением повторяет матрос. - Вот мы на "Октябре" деремся, как черти, а нас все равно прижимают к Волге.
- А тебе что Волга-то - чай, плавать умеешь, - пробует отшутиться рябой.
- Не трепись, - обрывает его великан. - Тут дело сурьезное. Ежели бы все так рассуждали, как ты, то, конечно, давно бы уж выкупались в Волге.
Рябой, чувствуя свою беспомощность в споре, умолкает. Бас откашливается, как иногда это делают певцы перед выходом на сцену, и продолжает:
- А я так думаю, товарищи… - он несколько минут жестикулирует черным-пречерным кулаком, словно ловит в воздухе нужные слова, - всему свой черед, всему свое время. - Он разжимает кулак, ребром ладони рассекает воздух и заканчивает: - Сколько лис ни таскал бы курей, а в капкан попадется!
Никто из нас не понял, что он подразумевал под "своим временем", только уверенность бойца как-то оживила всю компанию.
Потом матрос рассказывает о термитных снарядах, которые немцы применяют на "Красном Октябре". Великан и обладатель баса скоро сворачивают в один из глубоких оврагов, где, как говорит рябой, размещается штаб армии во главе с командующим Василием Ивановичем Чуйковым.
- Храбрый генерал! - откликается матрос. - Сам видел, как он ходит по передовой и ничего не боится.
Я немножко завидую ему, он все же видел генерала, да еще командующего… "А мне вот не доводилось видеть генералов", - думаю я про себя.
К переправе прихожу один. Здесь только что был налет. Кругом разбросаны какие-то тюки, ящики из-под снарядов, мешки с продуктами, бревна, повозки - и все это вперемешку с трупами людей и исковерканными тушами лошадей.
Старшину я разыскиваю в одной из крохотных землянок под тройным бревенчатым накатом.
- Никак Быков?
- Он самый, - тяжело опускаясь на свободный мешок, отвечаю я.
- Как у нас там?
- Держимся.
- На, пожуй, - говорит старшина и сует мне крепкий душистый сухарь.
Я с жадностью голодного волка принимаюсь за еду. Ездовые с любопытством рассматривают меня и время от времени задают вопросы.
Обратно идем тем же путем. Каждый из нас четверых прет на плече по увесистому мешку. Мне достались сухари. Старшина несет концентраты, ездовые крякают под чем-то более тяжелым. Моя мокрая шинель и без того давит на плечи. Перехватываю мешок то одной, то другой рукой. Чертыхаюсь и спотыкаюсь, спотыкаюсь и чертыхаюсь.
За моей спиной посвистывает носом старшина.
- Отдохнем? - предлагаю я.
- Давай!
Садимся на камни и молчим. Ни говорить, ни думать не хочется. Я спускаюсь к воде и ложусь на гальку. Пью жадно, большими глотками. Вода пропитана нефтью, холодом и чем-то паленым.
Над нами то быстро, то медленно проплывают трассирующие цепочки пуль. Чем выше, тем медленней, кажется, летят они.
Ракеты вырывают из темноты куски кручи. За Волгой грохочут катюши. Мины с таинственным шорохом летят над нами, потом барабанят где-то в поселках заводов. Мы отдыхаем через каждые сто метров. Случается, что кто-нибудь из нас спотыкается и падает. Тогда мы останавливаемся и ждем.
Мне хочется похвастаться перед старшиной подбитым танком, но у меня нет сил для этого. Раньше почему-то я не догадался.
Вдруг я запинаюсь о что-то мягкое и падаю. Мешок с сухарями перелетает через меня. Старшина сбрасывает с плеч мешок и помогает мне подняться.
- Ушибся?
- Коленку рассадил.
Старшина разглядывает то, о что я запнулся.
- Погибший, - говорит он.
Я подхожу ближе и смотрю на труп. Убитый лежит вниз лицом, подобрав руки под себя. Я оглядываюсь на берег, он поднимается перед нами черной уступчатой стеной. Где-то рядом клокочет ручей. "Труба", - узнаю я свое давешнее убежище. И тут вспоминаю о пулеметчике.
Я беру убитого за плечи и переворачиваю вверх лицом. Мимо меня смотрят остекленевшие глаза на широком скуластом лице. Снимаю пилотку и вытираю потное лицо. Ком горечи подкатывает к горлу.
- Старшина, - говорю я сдавленным голосом. - Давай похороним. Он знаком мне. Можно сказать, жизнь мне спас.
Я рассказываю ему о пулеметчике.
- Да ведь всех-то не похоронишь.
- Всех не будем, а этого надо.
- Давай, - соглашается он. - Ребята, подмогите.
Мы берем убитого на руки, стаскиваем в воронку и засыпаем комьями сухой земли. Пусть плохо, но все же последний долг отдан. "Будет время, и вознесутся над тобой, братишка, памятники. А теперь будь доволен тем, что могли мы сделать".
Берег живет. По отмели взад и вперед, вверх и вниз снуют бойцы, командиры, санитары, сестры, старшины. Никто не обращает внимания на повизгивание пуль, на искрящиеся пучки ракет, на грохот падающих снарядов. Все заняты делом.
По Волге мечутся темные силуэты катеров, барж, лодок. На переправе шум и сутолока.
- Отчаливай! - гремит мощный голос.
- Куда же вы-ы? Раненых оставили-и!
- Давай, давай, живее!
- Куда ты прешь, ослеп, что ли?
- Ратуйте, родимые-е!
Мы бредем, тяжело передвигая ноги.
- И в это тяжелое время вы, товарищ Федосов, приняты в ряды нашей партии. Будьте же достойны этого звания! - доносится до нас голос комиссара.
Мы сбрасываем с плеч мешки и облегченно вздыхаем. Старшина откидывает плащ-палатку и заходит в блиндаж.
- Товарищи, - слышится голос нашего лейтенанта, - товарищи… - Он волнуется. - Я… что бы ни случилось, постараюсь… в общем буду… заверяю вас, товарищи, носить звание большевика с честью, с достоинством и не уроню…
- Хорошо, лейтенант. Это вы докажете своими боевыми делами. А теперь давайте кончать наше собрание, - опять говорит комиссар. - Скоро рассвет.
Я его видел днем, когда уходил на задание. Это был новый человек в нашем батальоне. Он показался мне умным и храбрым. Седые волосы и "Красная Звезда" над нагрудным кармашком его зеленой шерстяной гимнастерки говорили о многом. Фамилии комиссара я не знал.
Плащ-палатка, она же дверь, снова откидывается. Из землянки, которая подковой вкопана в берег, выходят коммунисты. Они быстро и бесшумно расходятся.