Зубов незаметно прислушивался к тому, что происходит вокруг. Его не встревожило появление девушки. Ну в чем она может обвинить его? Да и станет ли обвинять, не постесняется ли? Гораздо важнее то, что два часа назад он впервые радировал Хардеру. Радиограмму, наверное, уже получил штурмбанфюрер. Пусть знают: здесь путь свободен. Аппарат пришлось до утра оставить за речкой. Так безопаснее: уснешь, а этот чертов грузин надумает ревизию в мешке устроить…
Вернулся Донцов и доложил, что приближается группа солдат.
- Такие же, как и мы, - уверенно заявил он. - По разговору слышно.
Ждать пришлось недолго: на поляну один за другим стали выходить люди.
- Ложись, братцы! Привал! - послышался звонкий голос одного из них.
- Да тут, смотрите, занято…
- Не беда, места на всех хватит. Эй, у костра, пускайте на квартиру!
- Милости просим, - отозвался Головеня, - свои хоромы не запираем. Располагайтесь, как дома.
Некоторые солдаты сразу растянулись на траве, двое подсели к костру, начали свертывать цигарки.
- Откуда, друзья? - спросил Головеня.
- Известно откуда: от войны бежим! - невесело пошутил один из них.
Шутка задела лейтенанта, обидная была в ней правда. "В самом деле, - подумал он, - там идет война, а мы уходим подальше от нее. Если все уйдут, что будет?"
- Здравия желаю, товарищ лейтенант! Кажись, на переправе виделись?
Головеня обернулся и узнал курносого стрелка, с которым лежал в окопе за насыпью и вел огонь по фашистам.
- Друзья, выходит, встречаются вновь? - улыбнулся Головеня.
- Выходит… Ефрейтор Подгорный! - отрекомендовался парень и, подсев поближе, охотно продолжал: - Вы тогда на пароме остались, а я, как услышал жужжит- бултых в воду! Течением отнесло. Ничего - выплыл! А вот сержант… - Подгорный запнулся.
Головеня понял, что он говорит о Жукове: сержантов там больше не было. Расспрашивать о нем не стал: будь сержант жив, ефрейтор сам бы сказал об этом.
Разговор как-то сразу угас, перед глазами у каждого встало пережитое. Лейтенант спросил, есть ли у солдат продукты, и выяснилось, что продуктов у них самое большее дня на два-три.
- Как-нибудь дойдем! - бодрились солдаты. - На передовой труднее было, и то выжили.
- А что думает ваш командир? - спросил Головеня.
- Командир? Какой командир? У нас анархия! - горько ответил Подгорный. - Сколько раз говорил: давайте назначим или выберем командира. Так нет, на смех поднимают… Гуси, когда летят, и то вожака имеют. А мы - всякий сам по себе.
- А дед разве не командир? - вмешался солдат с басовитым голосом. - Все время идет впереди.
- Что за дед? - поинтересовался лейтенант.
- Генерал настоящий!
- Дед, а дед! На линию огня!
Среди лежащих поднялась невысокая фигура:
- Чего там еще?
- Лейтенант вызывает! - подзадорил кто-то.
Старик, ворча, подошел к костру, и тут Наталка, молча прислушивавшаяся к разговору, вскочила и бросилась к нему:
- Родненький ты мой!
Дед прижал ее голову к груди:
- Добре, добре, перепелка моя… Теперь нам одна дорога…
В этой же группе оказался и солдат Крупенков, служивший ранее во взводе Головени. Низенький, тощий, молчаливый, он и сейчас старался держаться в стороне, подальше от костра, хотя лейтенант успел заметить его. Это не удивило офицера: с Крупенковым у них в прошлом были довольно неприятные отношения, которые ни тот, ни другой не могли забыть.
Еще на Украине, во время ожесточенных боев с фашистами, лейтенант Головеня неоднократно выдвигался со взводом на передний край для стрельбы прямой наводкой. Так было и в районе села Крапивенки. Выкатив орудия, артиллеристы подбили два танка, но враг не унимался. Группа немецких автоматчиков, выскочив из-за леска, ринулась на артиллеристов, стремясь захватить орудия. О помощи своих нечего было и думать, бой развернулся по всей позиции, которую держало подразделение. Артиллеристы встретили врага ружейным огнем. Завязалась упорная борьба. Сержант Жуков со своим расчетом пошел врукопашную. Ни один фашист не достиг окопа, где с пулеметом засели Донцов и Пруидзе. И только Крупенков не принимал в этой схватке никакого участия. Забившись в траншею, он дрожал всем телом, пока не кончилось все. Да вдобавок еще и затвор от винтовки потерял, остался безоружным. Этого нельзя было простить, и Крупенкова судили, отправили в штрафную роту, откуда он в свою часть почему-то не вернулся.
И вот сегодня, неожиданно встретившись с бывшим командиром, солдат то ли не хотел, то ли не решался подойти к лейтенанту…
И Головеня решил пока не разговаривать с ним.
Глава двадцатая
Поднявшись на рассвете, лейтенант взял палку и, опираясь на нее, медленно пошел по поляне. Нога еще болела, но двигаться было можно. Проковыляв мимо кустарника к речке, Головеня увидел деда. Старик сидел на камне и задумчиво смотрел в воду. "Видно, давно проснулся, а может, и совсем не спал", - подумал лейтенант.
- Здравия желаю, папаша! - окликнул он деда.
- Доброго здоровья, сынок.
- Не спится?
- Какой там сон…
Лейтенант присел рядом. Они заговорили о том о сем, но вскоре свели разговор к главному, что вот уже второй год волновало всех советских людей.
- Как же так, - рассуждал дед, - немец в наш дом, а мы из дому? Неужели у него, проклятого, силов больше? Нет, сынок, этого быть не может. Оно и раньше войны бывали, много всяких супроть России шло, но чтобы так далеко забирались - ни-ни! А этот прет, как скаженный! И никакого ему удержу нема!
- Да, Матвей Митрич, кое в чем правы, - начал лейтенант, - но дело тут не только в силах. Силы у нас, конечно, есть, однако не следует забывать о том, как фашисты напали на нас. По-разбойничьи, внезапно… Вот и приходится пока отступать. На войне всякое бывает. Сначала отступаем, а придет время - наступать будем… Кутузов тоже отступал…
- Э, постой, постой! - перебил дед. - Кутузов - особь статья! Кутузов Москву сдал, это верно. Но как сдал? С умом! А мы? Какие хлеба стоят нынче, а кому от них прок? Не нам. Или скотину взять: думали-гадали, пока собрали гурты, а немец тут как тут! На дороге перехватил. Так отчего ж, спрашивается, заранее было не угнать? Почему добро наше врагу достается? Все, скажу тебе, можно было: и скот, и хлеб - туда, в Сибирь! Сибирь - она вон какая: конца-краю не видно.
- Есть, отец, есть. Все это правильно, но… внезапность.
- Незапность, незапность! - рассердился дед. - Только и остается, что на нее все наши беды валить! А я по-другому думаю: бить его надо, фашиста, чтобы подняться не мог! Вот тогда и не будем мы по лесам прятаться на своей-то земле!
Лейтенант не стал спорить: не о чем. Заговорил о другом:
- Я, Матвей Митрич, насчет хлеба хотел спросить. Можно его достать?
Дед все еще сердито пыхнул дымком из трубки:
- Хлеба? А за какие такие заслуги нас хлебом кормить?
Головеня не обиделся на этот укор, ответил спокойно и твердо:
- Перевал будем держать!
Митрич даже подскочил от этих слов, схватил его за руку:
- Голубчик ты мой, сынок! Да тут, я тебе скажу, один солдат целую роту сдержать может! Только патроны ему давай. Такие места скоро пойдут, что - ни в сторону тебе, ни в бок свернуть.
- Где же эти места?
- И вовсе недалеко. Ежели б на конях, совсем близко. Орлиные скалы называются… А насчет хлеба, так это вполне можно: тут, у самого подножия, станица богатая, так и называется - Подгорная. Фашист туда не пойдет, а нам - чего проще? Там у меня и родня проживает.
- Родня? - переспросил лейтенант.
- Как есть родня: моей старухи сестра. Старуха-то годов пять, как скончалась, царство ей небесное. А сестра, значит, живет, за родню почитает. Да ты не сумлевайся, будет хлеб!
…Над лесом поднималась заря, когда все опять тронулись в путь. Впереди, опираясь на палку, ковылял лейтенант, но Донцов и Пруидзе вскоре уговорили его воспользоваться носилками. Они радовались, что командир выздоравливает, и теперь еще больше оберегали его.
Началось мелколесье. Только изредка по сторонам тропы вставали сосны, да и те невысокие, чахлые. На пути все чаще попадались скалы, круче становились подъемы. Тропа извивалась между скалами, то отступая, то приближаясь к ним. Иногда над нею нависали такие огромные и страшные каменные глыбы, что, казалось, стоит приблизиться - и они рухнут, уничтожат всех. Такие места солдаты старались проходить быстрее и осторожнее, хотя глыбы и не думали падать.
Наталка впервые была в горах. Поднявшись на возвышенность, она с удивлением рассматривала суровый, однообразный пейзаж. В такие минуты ей казалось, что в мире нет ни городов, ни сел, ни даже морей и океанов, - есть только небо да эти однообразные серые скалы, которым не видно конца.
Она так и не успела еще, а вернее, не решилась сказать Головене о Зубове, хотя все время держалась поближе к носилкам лейтенанта. Сам же Зубов избегал девушки, делая вид, будто никогда не видел ее. Донцов и Пруидзе вели бесконечный спор о войне.
- Степ, а Степ, когда же война кончится? - начинал Вано.
Степан отмалчивался.
- Оглох ты, что ли?
- Отстань, ей-богу! Липнешь, как лишай!
Донцов и сам сто раз на день задавал себе этот вопрос, а ответить на него не мог. Да и кто мог бы ответить? Степан знал лишь то, что войне не видно конца, она унесла тысячи жизней, спалила, разрушила города и села, а может еще больше разрушить, сжечь, уничтожить ни в чем не повинных людей. И от этого росла и росла его ненависть к врагу.
Не мог не думать о войне и лейтенант. На его глазах фашисты заняли всю Украину, Донбасс, Кубань, сковали в огненное кольцо город Ленина, потопили в крови Белоруссию… И вот сейчас, в эти дни, сокрушая все на своем пути, они безудержно рвутся к Волге. Их манит Сталинград… А там? Понять не трудно, что будет дальше: снова на Москву…
И опять вспоминались родные белорусские поля и леса, знакомая с детства Свислочь… Там, на берегу Свислочи, родной дом… Мать… Вот она вышла на крыльцо, встречая вернувшихся из школы Клаву и Дашу…
- А ну, угадайте, кто у нас?
- Дядька Микола!
- Анисья Ивановна!
- Вот и не угадали, - смеется мать.
- Сережа! Сережа! - в один голос кричат сестры.
И он, Сергей, спрятавшись за дверью, уже слышит, как сестры бегут по коридору, бросаются к нему.
- Ух, как выросли! - удивляется он.
Да, это было в тридцать девятом, после училища… А что там теперь, в Белоруссии? Как они живут? Может, и в живых нет? Фашисты в Белоруссии с первых дней войны… Он читал о зверствах гитлеровцев, о заложниках… А какие бои шли! Жалко, не пришлось воевать в родных местах. Может, еще придется?
…Было уже за полдень, и в горах наступила нестерпимая жара. Люди обливались потом, жадно пили воду из попадавшихся на пути родников. На коротких привалах падали, как подрубленные, а немного отдохнув, опять снимались с места, вытягивались в цепочку и шли дальше.
Тропа завела в рощу с густыми развесистыми деревьями. Таких деревьев многие солдаты, еще не видели.
- Чинары, - объяснил Пруидзе.
- Так вот они какие? - удивился Донцов.
- Это что - мелочь! - продолжал Вано. - Дальше пойдем, в три обхвата увидим. И граб, и железное дерево- самшит увидим!
Донцов подошел к одной чинаре, похлопал по стволу ладонью:
- Вот бы на доски распилить!
- Распилить-то можно, - тотчас вмешался дед, - но как вывезешь? Ни конем, ни трактором не подъехать. - И заключил: - Сколько добра пропадает!..
- Война кончится - с пилами, с топорами сюда придем! Дорогу построим! - пообещал Донцов.
- Ты-то придешь, а мне хоть бы войну протянуть…
- Да ты, Митрич, еще и меня переживешь!
- Дай бог нашему теляти волка поймати.
- Вот именно! А то - "войну протянуть"! Да война еще год-два и кончится. От силы - три.
- Тьфу! Типун тебе на язык! - сердито сплюнул дед. - Три года! Да ты что, рехнулся? Нешто мы враги себе, чтоб столько беду терпеть?
Донцов только крякнул в ответ.
Опять голые скалы, в низине роща, а за нею - мрачные утесы. Между рощей и утесами каменная площадка. Справа от нее - пропасть.
- Орлиные скалы, - пояснил Пруидзе.
Головеня не смог больше лежать на носилках. Морщась от боли, пошел по тропе, не разрешая даже поддерживать себя.
А тропа, сдавленная горами, так сузилась, что на ней не разминуться и двум встречным. По бокам, подпирая тучи, - отвесные стены. Началось ущелье, и солнце сразу исчезло, словно наступил вечер.
Справа опять открылась пропасть. Лейтенант остановился и, чуть согнувшись, посмотрел в нее: внизу такое же нагромождение камней, хаос, где-то на самом дне шумит вода. Донцов с опаской следил за командиром, а когда тот отошел от края, даже вздохнул:
- Стоит оступиться и… поминай как звали!
- Зачем оступаться? - засмеялся Вано. - Ходи хорошо. Вот так! - И, балансируя, бойко пошел по самой кромке обрыва.
Наталка закрыла глаза: упадет!
А Донцов схватил Вано за руку и почти отшвырнул в сторону:
- Псих! Жить надоело?
Лейтенант осмотрелся вокруг и решил остановиться здесь. Начинать надо было с наведения порядка, с дисциплины, и он подал команду:
- Становись!
Солдаты переглянулись: это еще что такое? От самого Дона шли, кто как хотел, а тут снова строй? Но Донцов и Пруидзе уже вытянулись в струнку. Рядом с ними- Митрич, Наталка, Егорка, а потом и все остальные заняли места в шеренге.
- Приказание касается только военных, - начал Головеня, но дед сурово остановил его:
- А нам куда же? Мы теперь все военные!
Лейтенант, соглашаясь, кивнул:
- Правильно, Митрич, мы все военные! Все, кому дорога Родина. И Родина приказывает нам остановиться. Наше место здесь, товарищи. Будем защищать перевал!
- Что? - вырвалось у Зубова. - Перевал? А говорили- до Сухуми…
Головеня в упор глянул на него:
- Приказ не обсуждают. Предупреждаю: за нарушение присяги, за попытку покинуть боевой рубеж - расстрел.
Зубов угрюмо опустил голову.
Глава двадцать первая
Быстро сложился план действий. Особенность его заключалась в том, что, располагая незначительными силами, надо было прочно закрыть тропу, ведущую на перевал. Головеня продумал систему огня, выбрал места для пулеметчиков, стрелков, наметил, откуда можно будет забросать врага гранатами, а когда не станет гранат, обрушить на него камни. В этом ущелье группа солдат - большая сила. Прав был Митрич, говоря, что один солдат тут удержит роту.
Оборона была выгодна еще и потому, что здесь не было скрытого подхода к скалам. Чтобы проникнуть к ним, враг должен пройти ровную, гладкую площадку, с одной стороны которой возвышаются неприступные утесы, с другой - пропасть. Дальше, за рощей, видна тропа, с которой тоже невозможно свернуть в сторону. Сойти с тропы можно только в районе рощи, но роща настолько мала, что в ней не укрыться.
Командиром стрелкового отделения лейтенант назначил ефрейтора Подгорного. Щуплый, низкорослый, с белыми, совершенно выгоревшими бровями, он был похож на шестнадцатилетнего юношу. Иван Подгорный вырос на Кубани, в станице Григориполисской. Война застала его в рядах Красной Армии, где он успел стать ворошиловским стрелком. К его гимнастерке и сейчас был привинчен темно-красный эмалированный значок с белым кружком мишени посередине. Своим назначением ефрейтор был очень доволен.
Командиром пулеметного расчета стал Донцов. В расчет вошли солдаты Черняк и Зубов. Им Головеня отвел рухнувшую скалу, которую сама природа, казалось, приспособила под пулеметное гнездо. Отсюда была хорошо видна и тропа, и каменная площадка. Со скалы же можно было легко и скрытно перебраться к стрелкам. Почти рядом с пулеметчиками лейтенант облюбовал место для наблюдения, а немного ниже, под скалой, оборудовал свой командный пункт.
В полдень лейтенант пригласил к себе деда Митрича, Донцова, Подгорного и Пруидзе. О чем они беседовали, никто пока не знал, а позднее старик отозвал в сторонку внучку и очень строго, таинственно сказал ей:
- Ты, значит, останешься тут с Егоркой, а мы нынче уходим…
- Куда? - вырвалось у Наталки.
- На кудыкину гору! - дед нахмурился. - По военному времени спрашивать не положено, вот что. А тебе говорю, чтобы знала: вернусь. И курносого этого остерегайся, о котором рассказывала, Зубова, значит: не лежит у меня к нему душа.
Солдаты, собравшиеся в поход за продуктами, уже топтались на тропинке, а старик все еще не торопился. Распрощался с Наталкой, разыскал Головеню и, пожав ему руку, сказал, как слово взял с лейтенанта:
- На тебя оставляю Натаху-птаху. Ты, командир, гляди!
И ушел вместе с солдатами, вскинув винтовку на ремень. Сзади, замыкающим, уныло плелся Пруидзе: не хотелось ему покидать друзей.
Зато Егорка рванулся было за дедом, но тут же остановился, услышав окрик лейтенанта:
- Отставить!
Егорка покосился на командира, но тот поманил его к себе, о чем-то заговорил, обняв за плечи. И мальчик остался.
А Наталка задумалась над словами деда. Снова вспомнился ей тот страшный вечер. Дед прав: Зубов опять поглядывает на нее. И взгляд у него какой-то бегающий, вороватый. В нем действительно есть что-то настораживающее, непонятное…
Может, эти мысли и привели ее к Головене.
- Можно вас на минуточку? - спросила девушка.
- А почему ж нельзя?
Наталка осмотрелась по сторонам, опасаясь, как бы кто-нибудь не подслушал, и тихо заговорила:
- Еще вчера хотела сказать… Хотела спросить… Зубов - он ваш?
- Ну, как сказать. Конечно, наш. А что случилось?
- Вчера еще хотела сказать…
- Говорите, говорите!
- Боюсь…
Наталка опустилась на камень, обхватила колени руками:
- Приставал он ко мне, вот что! - решилась она признаться. - Еще там, в Выселках, в тот вечер, когда вы ушли. И в Серко стрелял.
- Стрелял? - Головеня нахмурился.
- Я его, Сергей Иванович, сразу узнала, как только он к костру подошел. Неужто наши, советские, могут так поступать?
Головеня помолчал, подумал. Сказать ей, что и у самого не лежит сердце к Зубову? Нельзя: солдат. Но проверить его надо. И, чтобы отвлечь мысли девушки от этого человека, заговорил о другом:
- Очень хорошо, что вы пришли. Думаю назначить вас санитаркой, нашим доктором…
- Справлюсь ли? - вскинула Наталка глаза.
- Справитесь! Меня-то вы еще как вылечили. Значит, и дальше все будет хорошо. А о Зубове…
Закончить фразу помешал Донцов: доложил, что пулемет установлен. Лейтенант встал и, опираясь на палку, медленно пошел к пулеметчикам.