Потом на свежей ране образовалась защитная пленка – первый признак того, что рана зарубцовывается, появилась способность мало-мальски соображать. Прошло ещё немного времени, и Вадим Петрович, воспользовавшись депутатским правом, поставил вопрос о том, что именем погибшего сына-героя надо назвать улицу в их селе. Когда выступал на сессии, не удержался, глаза ему обожгло горячим, он заплакал, слепо отодвинулся назад от трибуны, скрылся за кулисами и минут пять не выходил, всё не мог успокоиться – его изнутри прокалывало током, он перестал видеть. Оглянулся один раз, другой, увидел, что его окружает темнота, в которой совершенно нет людей – ну ни одного человека, поглядел в зал – и хотя добрая половина зала была заполнена народом, а в президиуме вообще мест не хватало, людей тоже не увидел. Темнота, окружившая Вадима Петровича, прошла вместе со слезами, и он вернулся на трибуну.
Каждому, кто сидел в зале, было понятно его горе, каждый разделял с Вадимом Петровичем тяжёлую долю. Имя Петра Жислина было присвоено улице, на которой жили Жислины, в школьном музее организовали уголок погибшего, выставили его фотокарточки, тетради, два учебника и две книги из библиотеки героя – "Русские народные сказки" и томик прозы одного современного писателя. Добровольные экскурсоводы охотно рассказывали о русских народных сказках, считая, что истоки героизма могут быть сокрыты именно в этой нарядной многоцветной книжке, в ней и Пётр черпал мужество, но вот на другом томике часто спотыкались, не понимая, чем же этот литератор привлёк Петра Жислина. Одна девочка даже заявила, что это ошибка героя. Затем экскурсоводы переходили к тетрадкам Петра, сохранившимся в идеальном порядке, они были словно новые, в тетрадках стояло много пятёрок – младший Жислин хорошо учился, и энтузиасты-добровольцы пространно и охотно говорили о его школьных успехах. Недавно Вадим Петрович передал в музей школьную форму Петра, сказал, что форма напоминает ему живого сына – не мёртвого, а живого, он до сих пор не верит, что Петр мёртв, хотя каждый раз удерживается от плача, а вот жена… О жене и говорить не приходится.
Школьную форму Петра действительно было лучше держать в музее – такие вещи дома не хранят, но вот ведь Вадим Петрович, отдав костюм сына в музей, как-то сгорбился, угас, перестал походить на самого себя – может быть, он только сейчас до конца осознал, что произошло. Вскоре он написал письмо в приёмную министра обороны, копию прислал в часть, где служил Пётр.
Часть подполковника Корпачёва два дня назад вернулась с "войны" и отдыхала. "Войнами" здесь зовут любую боевую операцию, будь то малый поход в горы или широкое, развёрнутым фронтом, со знамёнами и барабанным боем наступление на гигантское ущелье, густо населённое душманами, – всё это "войны". Впрочем, широкие наступления с барабанами и картинным ходом изжили себя, в Афганистане их нет – прошла пора. За гусарство и картинность надо расплачиваться жизнями.
Ответ командира полка был пространным, больше, чем другие ответы, хотя воинские письма обычно отличаются лаконизмом и бесстрастностью – солдаты скупы на слова и чувства, – а тут Корпачёв изменил правилу, и это было оправданно.
"Уважаемый Вадим Петрович! – писал он отцу погибшего Петра Жислина. – Понимаю, как Вам и Вашей супруге трудно переносить потерю сына. Мне не хочется огорчать Вас, но, поскольку Вы требуете рассказать правду, я должен сообщить следующее. Начну с того, что прапорщик Власьев, который был командирован к Вам с гробом, запретил вскрывать гроб не потому, что тело Вашего сына было изуродовано, а в целях Вашей же безопасности. Дело в том, что в Афганистане существуют болезни, которые мы стараемся не пропускать через границу. Таковы требования карантинной службы нашей страны.
Все солдаты, которые служили с Вашим сыном, на нынешний день либо демобилизованы, либо направлены для прохождения дальнейшей службы в Советский Союз. Свидетелей гибели Вашего сына Петра Жислина нет, но по сохранившимся документам в штабе части хорошо известны обстоятельства его гибели…"
Корпачёв рассказал мне, что произошло. Он не стал чего-либо скрывать, не стал набрасывать на происшедшее маскировочную сетку. Худо говорить плохо о мёртвых, но Петя Жислин пришёл в часть пареньком избалованным – всё-таки единственный сын у родителей, которому всё было дозволено, в руки попадали самые сладкие куски, он говорил, что хотел, и делал, что хотел, умел жить на полную катушку, несмотря на свои девятнадцать лет и примерное школьное поведение, даже не верилось, что жил он в небольшом районном посёлке, а не в Москве, однополчане его считали, что Жислин – москвич и папа у него не скромный депутат районного Совета, а шишка важная, с толстым портфелем и чёрной лаковой машиной, но дети шишек в Афганистане не служат, они в армии вообще не служат, имея хорошее прикрытие, броню и знакомства в военкоматах.
Попал Пётр Жислин в комендантский взвод – тот самый, что в "войнах" почти не участвует, он всё больше по части караульной службы: охраняет штабы, склады, модули с мылом и портянками, в перерывах между бдениями под ружьём усиленно забивает "козла", с азартом молотя костяшками домино по массивным канцелярским столам. Жизнь комендантского взвода по сравнению с теми, кто ходит на "войны", скажем прямо, не самая худшая.
Солдаты наши – люди, которые в себе замыкаются редко, они общительны, доброжелательны к тем, кто протягивает им руку, делятся хлебом, сахаром, той немудреной воинской едой, что у них есть; если имеются домашние разносолы, то делятся разносолами – такова натура, воспитываемая уже бог знает сколько времени, четырьмя столетиями, как минимум. Встречаются, конечно, нелюди и буки – из старообрядцев, жителей глуши, до армии ни разу не повидавших паровоза, монахов и схимников, которым белый свет в тягость, но их так мало, что о них и говорить-то не стоит. Пётр Жислин относился к первой категории, он всегда тянулся к общению.
Познакомился, в частности, с четырнадцатилетним афганским пареньком – смышленым, зубастым, умеющим, несмотря на свои четырнадцать годков, объясняться и по-английски, и по-немецки, и по-чешски, и по-русски. Паренёк был из торговых помощников – таких работников полным-полно в Кабуле, в Газни, в Герате и Мазари-Шарифе, они помогают в дуканах седобородым дедам, зазывают покупателей, щепками малюют бумажные плакаты с надписями "Захади пожалойста! У нас самие дишовые кожаные пальто!", кувыркаются через голову, улыбаются, смеются, строят из себя чертей – словом, делают всё, чтобы завлечь покупателя в дукан. Если завлекут и тот что-нибудь приобретёт, пацан-зазывала получает от дуканщика бакшиш – монетку в пятьдесят пулей. В переводе на нашу неконвертируемую валюту это примерно пятак. Никто не знал имени паренька, с которым подружился Пётр Жислин. Когда паренька спрашивали, как его зовут, он вздергивал ладонь вверх, словно бы показывая её небу: в небе есть аллах, он всё знает, а шурави вовсе не обязательно знать имя простого афганского парня-бачонка. Бачонок, и всё. "Бача" по-афгански означает "паренёк", "сын", хотя такого языка, как афганский, нет – есть пушту, есть дари, но всё равно солдаты говорят "афганский язык". Слово "бача" тут знакомо всем, даже немым.
Паренёк был услужлив, открыт, много смеялся, мало рассказывал, тянулся к оружию, несколько раз приходил к Петру Жислину на банно-мыльный пост, и, поскольку посты у склада с мочалками и резервуарами воды незначительные, это же не у знамени стоять, Пётр допускал к себе нового приятеля. Паренёк, белозубый, улыбчивый, с искрящимися антрацитовыми глазами, источающими ласку и преданность, приносил Петру афганские лепёшки, сильно уступающие, по мнению солдат русскому хлебу, были они слишком пресными и быстро черствели (когда с пылу с жару, то ещё ничего, но стоило им немного обвянуть на воздухе, края у них тут же жестяно заворачивались и начинали слабо похрустывать), приносил разные безделушки, какими обычно бывает богато пацаньё, взамен просил пару автоматных патронов, ножик либо старый напильник, чтобы можно было немного поработать с металлом (у паренька имелась рабочая жилка, сидеть всю жизнь в дукане он не хотел) или просил кусок мыла, и Пётр ему не отказывал – и патроны давал, и мыло, и два ножика подарил, напильников подарил тоже два, оба были новые. В общем, паренёк нравился Петру Жислину, и Пётр Жислин нравился пареньку.
Однажды паренёк извлёк из-за пазухи конвертик. Обычный небольшой конвертик, раза в три меньше почтового, склеенный из плотной, глинистого цвета бумаги с блестящей изнанкой. Развернул конвертик и показал Жислину. Внутри был невзрачный белесый порошок, совсем немного насыпано, щепоти две-три.
– Хочешь? – спросил паренёк Петра Жислина.
– А что это? – довольно спокойно спросил тот, хотя уже понял, что за порошок предлагает ему афганский друг.
– Эт-та? – Паренёк пошмыгал носом, пощёлкал пальцами, искрящиеся антрацитовые глаза у него сделались лукавыми, брызнули жарким огнем. – Эт-та? – Он снова пощёлкал пальцами, словно бы не решаясь сообщить солдату, что за гостинец принёс на пост, лицо у него напряглось, залучилосъ ещё больше – а ведь верно, он не решался вот так, с ходу сказать Петру о порошке, – потом округлил ноздри и сверкнул свежими зубами. – От этого бывает очень хорошо! Понял?
– Гашиш, значит? – подумав, произнёс Пётр Жислин.
– Не знаю, как по-вашему называется, может быть, и гашиш. А по-нашему – насвар. На-ас-ва-ар, – повторил он, растягивая слово.
– Как пользуетесь?
– Как? Просто. Смотри! – Паренёк достал из кармана брюк небольшой газетный листок, восьмушку или, может быть, ещё меньше, из таких клочков бумаги солдаты когда-то на фронте крутили знаменитые "козьи ноги", способные своим дымом замаскировать, укрыть под спасительным пологом целый взвод, насыпал на листок немного белесого порошка. – Дальше вот так! – сказал паренёк и осторожно втянул ноздрями порошок. Напряжённое лицо его обвяло, сделалось девчоночьим, расцвело яркими красками, а глаза, наоборот, угасли, чтобы Жислин не видел глаз, паренёк прикрыл их веками.
– Интересно, интересно! – Пётр Жислин улыбнулся.
– Попробуй! – сказал ему паренёк и протянул пакетик.
Жислин взял пакетик.
– Значит, как это будет называться, повтори! Марихуана, анаша? Героин, дуриловка?
– На-ас-ва-ар, – улыбаясь, повторил паренёк, приоткрыл глаза, – очень хорошо себя чувствуешь, когда сделаешь вот так, – знакомо округлил ноздри и втянул в себя воздух.
– Давно этим занимаешься? – Пётр осторожно понюхал порошок, стараясь определить, чем он пахнет, может быть, какой-нибудь химией? Либо резиной, табаком, смолой мумиё, одеколоном, жжёной шерстью? Нет, порошок почти ничем не пахнул – тянуло от него едва приметной растительной сладостью, и всё.
– Не имеет значения, – ответил паренёк.
– Сколько это стоит? – Жислин двумя пальцами приподнял пакетик.
– Тебе, шурави, бесплатно. По дружбе.
Жислин закинул автомат за плечо, взял из руки паренька бумажку, чуть отсыпал в неё порошка и быстро, словно бы отсекая в себе все сомнения, втянул порошок в ноздри. Ноздрям, носу, рту, нёбу, глотке сделалось тепло, но это тепло быстро истаяло. Словно бы ничего и не было, словно бы он и не нюхал волшебного порошка.
– Может, это обычный мел? – растянув губы в улыбке и становясь похожим на большого белого повелителя маленьких сказочных человечков, спросил Жислин. – Или молотый стрептоцид – лучшее средство от насморка?
– Нет, это не мел, – ответно улыбнулся паренёк, – это то, о чём я тебе говорил, насвар. Я не обманываю. Ты понюхай ещё.
Солдат нюхнул, в глотке снова сделалось тепло, в перламутровой глади неба неожиданно что-то вспыхнуло, Жислин пригляделся – звёзды! Днём он видел ночные звёзды – надо же! Он начал считать их:
– Одна, две, три, пять…
Звёзд было много, всё не сосчитать. Жислину понравился порошок. Если раньше он ловил себя на мысли, что не надо бы ему подпускать паренька слишком близко, нужно оставлять чуть-чуть пространства, чтобы иметь возможность посмотреть на него сбоку и иметь место для замаха, если понадобится (вдруг этот паренёк – душманский сын или племянник?), то сейчас эти мысли исчезли. Паренёк для него неожиданно сделался единственной отдушиной в горячей, схожей с большой пыльной казармой стране Афгании, стал светлым пятном – не будь этого бачи, жизнь Петра Жислина была бы другой.
Однажды паренька на жислинском посту застал командир роты. Паренёк сидел на траве в двух шагах от Жислина и, подогнув под себя длинные, чуть ли не по колено вылезшие из штанов ноги, тихо и очень складно играл на маленькой дудочке.
– Это что за концерт? – изумился командир роты. Лицо у него сделалось таким растерянным и обиженным одновременно, что сразу стало ясно, почему он забыл отругать Жислина. – И кто это?
– Паренёк, товарищ капитан. Бача, афганский товарищ, – пояснил Жислин, словно командир роты имел сомнения насчёт того, что паренёк этот – на самом деле паренёк, а не переодетая коза. – Из города, бедный… Пришёл сюда, играет на дудочке национальные мелодии.
– Нар-рушение устава кар-раульной службы… – В голосе командира роты послышались грозные, рычаще-львиные нотки – он умел быстро брать себя в руки. – К-как этот бачонок попал сюда?
– Не знаю… – Жислин приподнял плечи. – На КПП, наверное, пропустили.
– Не могли пропустить, – совершенно резонно заметил капитан. – Наверное, сам через забор перемахнул или подлез под него. – И был командир роты, естественно, прав.
– Не знаю… – Жислин снова приподнял плечи.
– Что ты заладил: не знаю, не знаю! А кто знает?
– Не знаю. – Жислин засмеялся. – Действительно не знаю, товарищ капитан. Не буду же я в него стрелять… – Он покосился на паренька, переставшего дуть в дудочку и вслушивающегося в разговор с напряжённым лицом.
– Он что, разумеет русскую речь? – спросил капитан.
– Немного. Он вообще-то ничего товарищ, он и английский знает.
– Вполне может быть лазутчиком!
– Ну, товарищ капитан, какой из него лазутчик? Не больше, чем из меня мэр города Львова.
– Напрасно считаете, Жислин, что из вас не получится мэр города Львова.
– Я так не считаю, другие считают.
– Р-разговорчики! – вмиг потвердевшим голосом, словно бы вспомнив, кто он такой на территории воинского подразделения, проговорил капитан. – Чтобы этого бачонка в части больше не было! Ясно, рядовой Жислин?
– Так точно! – Жислин пристукнул десантными ботинками, каблуком о каблук, звук получился мягкий, какой-то тряпичный: десантная обувь выдается солдату не для того, чтобы звонко щелкать каблуками, приветствуя командира, в этой обуви солдат по-кошачьи бесшумно ходит по камням, карабкается, словно муха по вертикальным стенкам, и не срывается.
Капитан отметил старание Жислина и сменил гнев на милость.
– На первый раз прощаю, но чтоб этого больше не было! Если повторится, то пеняйте, душа Жислин, на себя, – не по-уставному, усталым, размякшим от того, что была поставлена точка, голосом закончил капитан, напоследок бросил одно только слово, которое объясняло и покрывало своей сутью всё: – Война!
Капитан взял паренька-дудочника за плечо, подмигнул ему свойски, словно приглашал в солдатский клуб – жестяный модуль, и зимой и летом нагревающийся так, что в нём невозможно было находиться, – выступить с концертом художественной самодеятельности, поскольку братская смычка и дружба солдат с местным населением – дело святое, и увёл с поста.
Паренёк ушёл с капитаном, даже не оглянувшись на Жислина, а Жислин до конца дежурства жалел, что не дослушал горькую музыку юного дудочника с ласковыми антрацитовыми глазами. Думал о том, что смычка с местным населением нужна обязательно и паренька этого нельзя терять: когда кончится служба, паренёк поможет ему достать джинсы. Все, кто уезжает из Афганистана домой, обязательно везут с собою джинсы. Товара этого здесь – горы: дешёвый, беспошлинный. Иногда джинсы можно выменять на пару тельняшек – местным неразборчивым торговцам очень нравятся десантные тельняшки. Ещё нравятся прочные солдатские ремни с яркими латунными пряжками. Когда седобородые бабаи видят их – светятся в улыбке, будто дети. Тельняшка плюс ремень с пряжкой – этого товара вполне хватит для того, чтобы получить хорошие, сшитые из настоящего джинсового материала штаны с надписью "Суперрайф" или "Монтана". Жислин не удержался, его словно бы что-то подогрело изнутри, свет неземной разлился там, обласкал сердце, обдал приятным теплом, он улыбнулся.
Предупреждение капитана не испугало Петра Жислина: солдат существует не только для того, чтобы воевать, а и для шишек, окриков и нарядов вне очереди, да и потом – наказание того обходит, кто его не боится. Жислин не боялся наказаний – слава богу, с детства приучен не бояться, отец так воспитал, мать воспитала, воспитала и школа и… эта самая… Он улыбнулся ещё шире, почувствовал, как напряглись лицевые мускулы, кожа туго натянулась на щеках – пионерская организация. В школе он не боялся ни двоек, ни оплеух старшеклассников, ни строгих замечаний классных руководительниц, ни уличных драк, постарался выработать в себе некое рациональное спокойствие, позволяющее ему подниматься не только над самим собой, но и над теми, кто находился рядом. Часто Петру Жислину это удавалось. Иногда нет – случались срывы.
Хоть и выговорил ему командир роты, хоть и увёл собеседника-дудочника с собой и радоваться было вроде бы нечему, а приятное настроение не покидало Жислина до конца дежурства.
Он встретился с пареньком ещё несколько раз – их видели вместе, – обучил его новым русским фразам, паренёк, в свою очередь, обучил Жислина ходовым выражениям на дари и пушту, но не это было главным. Главное – то, что он приносил в конвертиках насвар. Ещё приносил чарс. Чарс – чаще. Чарс надо было курить, он знатокам напоминал гашиш, а насвар можно было и курить, и нюхать. Насвар опытные люди часто курили со специальной коричневой пастой – Жислин узнал и понял то, чего не знал и не понимал раньше.
После насвара и чарса в зыбком воздухе появлялся сиреневый дым, небо делалось золотым, оно будто бы освещалось изнутри, в нём появлялись звёзды, в ушах начинала звучать музыка, словно бы Пётр надевал на голову лёгкий, неощущаемый обод с хорошими стереофоническими наушниками, музыка была тихой, мелодичной, строгой, и Жислин всякий раз, когда она звучала, отбивал рукою такт. Насвар ему нравился больше чарса.
– Диво, настоящее диво, – шептал Жислин, улыбаясь, он видел то, чего не видели другие, и слышал то, чего другие не слышали. – Где ты только берешь это диво? – спрашивал он у паренька и каждый раз не получал ответа. Собственно, Жислин ответа и не требовал, косил глазами в сторону, засекал взглядом вытертые джинсы паренька – старые дырявые штаны с прогнившей клепкой казались ему новенькими, дорогими, модными, видел босые сбитые ноги и отмечал, что на пареньке – добротная фирменная обувь. – Диво, диво, – повторял Жислин, – откуда оно?
Вместо ответа паренёк неопределенно поднимал плечи, улыбался открыто и чисто – зачем это знать советскому другу? Жислин тоже улыбался, ему нравился паренёк-афганец, и он направлял в него указательный палец.
– Правильно!