Она поднялась и кинулась на шею Твердовскому, а затем, рыдая, выбежала из конторы. Твердовский смотрел ей вслед. Начальник тюрьмы подошел и тронул его за плечо.
- Пора в камеру, господин Твердовский. А дамочка приятная. Завидно даже, какой вы счастливчик. Поздравляю!
- Спасибо, господин начальник. Дама замечательная. Есть с чем поздравить, - ответил Твердовский, улыбнувшись, и в сопровождении появившегося Балдеева пошел в камеру. Улыбка не сходила с его лица.
У входа в камеру он отдал ремень Балдееву и вошел в камеру. Здесь он лег на койку, лицом к стене, и, осторожно взглянув на дверь, засунул руку под халат. Одно за другим он вытащил на одеяло тонкую шелковую веревку, скрученную мотком, пилку, дамский браунинг и коробку папирос. В коробке было двадцать папирос из белой папиросной бумаги и пять из желтой. Поверх папирос лежала тонкая бумажка. Твердовский поднес ее к глазам.
"Посылаем гостинцы через Тоню. Ждем на волю, желаем успеха. Володя и Степан".
Твердовский быстро разжевал и проглотил записку, остальное опять спрятал на теле под халатом и, повернувшись совсем к стене, громко захрапел. Когда Балдеев разбудил его к вечернему чаю, Твердовский отказался.
- Я сегодня сыт любовью, Балдеев, - сказал он, потрепав надзирателя по плечу, - мне ничего не нужно.
- Лафа вам, Иван Васильич, - осклабился Балдеев.
Уже около десяти часов ночи Твердовский поднялся с койки и стал шагать из угла в угол по камере, раскуривая папиросу. Он глубоко затягивался, выпуская дым и громко похваливая табак.
- Эх, и табачок же! Что значит прокурорский. Хорошо живут люди. Не табак, а прямо мед!
Щелкнул глазок, и в нем показалось лицо Балдеева.
- Что вы говорите, Иван Васильич?
- Табак хвалю. Прокурорша сегодня мне папирос подарила. Замечательный табак. За всю жизнь такого не курил.
- Будто такой хороший? - усомнился Балдеев.
- Правда! Вот покури! Я сегодня в хорошем настроении, угощаю, - и рука Твердовского просунула в глазок желтую папиросу.
- Спасибо, - сказал надзиратель и чиркнул спичку. Через десять минут Твердовский осторожно заглянул в глазок. Балдеев, прислонившись к стене, спал глубочайшим сном на табурете.
* * *
На наружном посту у башни дежурил младший надзиратель Бабиенко. Он стоял у стены башни, за полночь, и слегка подремывал, опираясь на винтовку. Тихая майская ночь осыпала на него ласковое серебро звезд, и Бабиенко задумался о родной деревне, прудочке и карих глазах дивчины. Он переступил с ноги на ногу, вздохнул и вскинул глаза вверх на башню.
Точно гора обрушилась ему на плечи и пришила его ступни к земле. Над ним на высоте двух саженей бесшумно качалась на стене человеческая фигура.
Бабиенко обомлел. В мозгу его завертелись бешеным водоворотом мысли. Конечно, это спускается страшный арестант одиночной башни, атаман Твердовский. Нужно стрелять. Скорей. Пальцы Бабиенко сжимают винтовку, но какой-то внутренний ужас мешает ему поднять ее. Широко раскрыв глаза и весь дрожа, он смотрит на качающуюся фигуру и вместо того, чтобы стрелять, дрожащим шепотом спрашивает:
- Иван Васильич! Це вы, - чи ни?
В ответ до него доносится грозный и повелительный шепот:
- Молчать! Смирно, черт тебя побери!
Еще больший ужас охватывает Бабиенко. Зубы его стучат, а страшная фигура уж совсем над ним. Вот спрыгнула без шума, и в глаза Бабиенко повелительно смотрят поблескивающие в темноте суровые глаза.
- Давай винтовку!
Как автомат, Бабиенко подает винтовку. Тихо щелкает затвор, винтовка снова в руках Бабиенко.
- Не подымай шуму! Затвор отдам тебе, когда перелезу забор. Стой смирно, как будто ничего не случилось. Сменишься, никто не заметит. А будешь шуметь - сам же под суд попадешь.
Как во сне, видит Бабиенко высокую фигуру, перебегающую двор к стене. Подставлена доска. Фигура на заборе.
- Положи доску на место! Ни слова никому! Получай затвор!
Затвор с легким звоном падает во двор. Когда Бабиенко поднимает глаза на забор, там уже никого нет. Вздохнув, надзиратель оттаскивает на место доску и становится к стене, слыша шаги смены.
Бабиенко сдал пост благополучно.
Глава девятнадцатая
НОВЫЕ БИТВЫ
Твердовский исчез, как в воду канул. По всем следам бросались полицейские и жандармские ищейки, но ничего не могли найти. Вскоре поиски прекратила война.
Кровавым заревом встала она над страной и заслонила все. Некогда было искать Твердовского. Власти были заняты угоном на мировую бойню миллионной мужицкой Руси.
Пролетел неизвестно кем пущенный слух, что Твердовский убит своими же дружинниками при разделе добычи. На этом и успокоились, тем более, что и сам Твердовский не подавал признаков жизни.
Февральской метелью смело, сдуло с бескрайних полей России губернаторов, жандармов, прокуроров, приставов и помещиков, а в октябре в могилу их вогнали прочный осиновый кол. Пришла невиданная новая жизнь, пришла новая гроза, началась борьба не на жизнь, а на смерть с теми, кто силой оружия и кулака хотел вернуть старь…
* * *
В декабре семнадцатого года стоном стонали села и деревни, расположенные на тракте, ведущем из Румынии к черноморско-днепровскому побережью. Полковник Галчинский, собрав черную стаю офицеров в две тысячи человек, сколотил из нее ударный полк и пробирался на Кубань, где уже поднял пламя восстания старый враг революции генерал Корнилов.
Жестоко мстили по дороге офицеры мужикам за перенесенные на фронте от мужиков, одетых в солдатские шинели, обиды.
В каждой деревушке, на каждом хуторе ложились в сухой снег расстрелянные деревенские большевики, повисали на журавлях колодцев, на перекладинах ворот.
Не знали галчинцы слов "милость" и "пощада". Было одно у них слово "месть".
Беспощадная, тупая и злобная месть. По ночам небо озарялось пламенем пожаров, полыхали крестьянские хаты, сожженные за большевизм. Даже скоту не давали пощады, и у деревень валялись, вперемежку с человечьими, трупы коров, овец и свиней.
- С корешками вырву большевистскую заразу, - говорил полковник Галчинский, наблюдая расправу своих офицеров, - будут помнить, собачьи сыны, власть советов.
Двигались галчинские орды напролом, почти не встречая сопротивления. Старая армия развалилась, рассыпалась по своим родным местам, новой силы еще было мало. Одиночные маленькие отряды красной гвардии, едва обученные, неумелые, недисциплинированные, перегруженные примазавшимся элементом, не могли состязаться в боевой выдержке с кондотьерами Галчинского, прошедшими специальные училища и суровую школу войны.
Утром на большой площади села Нововведеновки, где у соборной ограды лежали рядком тела одиннадцати нововведеновских большевиков, горнист проиграл поход.
Площадь мгновенно заполнилась офицерами, полк построился в боевой порядок.
- Справа по отделениям! Первый батальон, шагом марш! - скомандовал, кружась по площади на высоком соловом жеребце, полковник Галчинский.
Полк тронулся мимо него. При проходе минно-подрывной команды Галчинский ухмыльнулся и подозвал кивком командира. Он сказал ему несколько слов.
Из рядов выделилось несколько человек офицеров.
- Зажигайте все хаты по левой стороне улицы, - сказал, смеясь, Галчинский, - кто живет слева, тот, значит, большевик.
Офицеры рассыпались по улице с пучками соломы и фляжками с керосином.
Перепуганные мужики, сбившиеся посреди площади в покорное овечье стадо и только бросавшие на полковника быстрые, сумрачные, ненавидящие взгляды, метнулись всем гуртом к нему и попадали на колени.
- Ваше превосходительство! Змилуйтесь, за що? По миру идти?
- Ага, - сказал Галчинский, - вот как теперь заговорили - ваше превосходительство. А если б я к вам один попал, так разорвали б меня на куски, зверье сволочное! Пошли вон! - И, перегнувшись с лошади, хлестнул ближайшего нагайкой по лицу.
Мужики таким же испуганно-покорным стадом побежали от Галчинского, только остался, воя, держась за разбитый глаз, кататься в муке по грязному снегу пострадавший.
- Что за вой? Заткнуть ему глотку!
Ближайший офицер поднял винтовку и, выстрелив в упор, разнес череп избитому.
От домов пополз черный густой дым, языки пламени, шипя, стали лизать соломенные крыши.
- Оставить конно-пулеметную команду! Не давать тушить! Как кто сунется - шпарь пулеметами!
Галчинский хлестнул коня и поскакал в голову полка. Длинная змея его уже вышла из села и тянулась по дороге. Скоро она скрылась за холмами в степной дали. Дома пылали огромными светочами, под глухой вой крестьян и истерические вопли баб. Но два пулемета с углов площади держали эту обеспамятевшую от ужаса и негодования толпу в неподвижности.
Пулеметчики неистово хохотали у пулеметов, обмениваясь замечаниями по поводу глупых морд этого большевистского быдла. Рев и треск пламени, разрастаясь, заглушал все другие звуки.
И офицеры, стоявшие у пулеметов, только тогда обернулись на лошадиный топот, когда из боковой улицы села на площадь вынеслись карьером первые ряды всадников, скакавших с обнаженными шашками. На папахах у них были ярко-красные ленты. Командир пулеметной команды, кадровый офицер, видавший виды, не растерялся и молниеносно подал команду:
- Ворочай! По коннице сзади! Ленту!
Первый пулемет брызнул свинцом, когда всадники были уже в пятидесяти шагах, и точно косой срезал первые ряды, но в эту минуту словно проснулись неподвижные мужики. Без уговора, но сразу, точно все одновременно поняли, что нужно делать, их сбитая толпа, без оружия, ринулась сзади на пулеметчиков.
Оба пулемета были опрокинуты натиском живых тел, по сбитым с ног офицерам заплясали тяжелые подковы мужицких чоботов, убегающих рубили всадники, носившиеся за ними по площади.
У церковного дома остановились трое всадников. Один из них, на серой в яблоках лошади, долго смотрел на одиннадцать тел расстрелянных и кусал губы. Потом обернулся к другому:
- Володя, распорядись перенести всех в больницу! Завтра похороним. Поручаю тебе позаботиться об этом.
Спутник его козырнул и что-то спросил, показывая на гонимых нагайками кавалеристов шестерых офицеров, взятых живьем.
- Собери народ в круг! - ответил первый.
Мужики, возбужденные, переговариваясь между собой, окружили плотным кольцом группу из трех всадников и пленных. Сидевший на серой лошади поднял высоко руку, призывая к молчанию. Все мгновенно стихло, только десятки крестьянских глаз перебегали от лица всадника к белым как мел лицам пленных.
- Товарищи крестьяне! - раздался звучный и полный голос. - В моих руках шестеро тех безумных, которые думают, что кровью и железом можно вернуть трудовое крестьянство в волю и власть помещиков! Я отдаю их на ваш суд. Чего вы хотите для них?
- Вбить!.. Вбить, як собак!.. Заховать у землю живьем!.. Спалить на огне! - раздались возбужденные яростные голоса и слились, наконец, в один общий крик:
- Спалить живьем! Нехай покорчатся!
Лицо всадника нахмурилось и дрогнуло. Он опять призывающе вскинул руку.
- Товарищи, - сказал он, - ваш приговор ясен - смерть! Я приведу его в исполнение. Но сжечь людей живьем недостойно освобожденного и борющегося за свою свободу народа. Это пристойно озверевшим помещикам, которые потеряли голову от злобы, что ушла их власть и сила. Мы не мучаем и не пытаем. Закон смерти суров и неотвратим, но смерть не может сопровождаться лишними муками. Убивайте врагов, но не мучьте! Покажем, что мы лучше их.
Крестьяне стояли с потупленными головами.
- Здесь? - спросил один из спутников всадника.
- Нет! Здесь они расстреливали наших братьев. Пусть их черная кровь не мешается с чистой кровью. Там, на улице.
Шестерых повели. Через минуту в уличке раскатился залп. Все на площади замерли. Старая крестьянка подошла к всаднику на сером коне и припала головой к его стремени.
- Як звать тебя, сынку, щоб знать, за кого бога молить?
Всадник тихо ответил:
- Бога молить не нужно, бабка. Пустое дело. А зовут меня Иван Твердовский.
Глава двадцатая
НЕЖДАННАЯ ВСТРЕЧА
Вечером в церковном доме над картой района склонились три головы, освещенные трепещущим огнем свечи.
Палец Твердовского провел линию посреди путаных и мелких значков карты.
- Из Шепетовки они пойдут именно этой дорогой на Переяславовку. Зачем им на Пятихатки трепаться. Деревушка бедная, там и поживиться нечем. Так вот, смотрите! На девятой версте дорога идет овражком, между рощицами. Сюда и отправитесь! Займите позицию и ждите меня! Я к утру буду.
Володя поднял голову от карты.
- Бросил бы ты, Иван, это дело. Не ровен час нарвешься. И так раскатаем их за милую душу.
- Не лезь не в свое дело! - оборвал Твердовский. - Делай, что тебе приказывают!
К полуночи три сотни Твердовского выступили из села по дороге на Переяславовку. Вели их Володя и второй новый помощник Кособочко. Старый друг Иванишин геройски умер в октябре в Петербурге, при штурме Зимнего.
Колонна медленно тянулась по снежной дороге. Впереди молча ехали Володя и Кособочко. Володя курил козью ножку. Морозный ветер рвал и разбрасывал в белесой мгле золотистые искры махорки.
- Не нравится мне его затея, - сказал он Кособочко, - не нравится. Лезет сам на рожон. А у меня с утра сегодня какое-то беспокойство. Сердце не на месте.
Кособочко хмыкнул в свои висячие китайские усы.
- Отто! Чи ты баба? Ще мабуть станешь в водяного дида верить?
- Не то совсем, - отозвался Володя, - а бывает такая тяжесть. Сам не поймешь отчего. Смутно.
Кособочко подъехал вплотную и хлопнул Володю по колену.
- Эге ж! А ты хлопни стаканчик горилки, тай усе. На, небога!
Он вынул из-под куртки фляжку и подал Володе, отвинтив горлышко. Володя отхлебнул глоток. Горячая волна пробежала по его телу. Он отдал фляжку Кособочко и, сразу повеселев, обернулся к колонне.
- Подтянись! Задние не отставать! Веселей!
Зацокали чаще и четче копыта, колонна стала сокращаться. По этому сокращению и по быстроте его выполнения было видно, что люди отряда знают свое дело. И действительно - Твердовский набрал свой отряд из старых и опытных кавалеристов, подолгу беседуя с каждым принимаемым.
Благодаря этому, отряд Твердовского славился своей дисциплиной и боеспособностью среди многочисленных мелких отрядов красной гвардии, оперировавших на этом направлении. Но, помимо дисциплины и боеспособности, Твердовский высоко поставил отряд в моральном отношении. Случаи грабежа и насилия были неизвестны в отряде. На первых порах некоторые чины отряда, прошедшие через экзамен у начальника, позволили себе грабеж в захолустном местечке.
* * *
Утром по приказанию Твердовского они были расстреляны собственноручно Володей и Кособочко перед фронтом отряда. Твердовский показал пальцем на трупы и, гневно сдвинув брови, сказал:
- Зарубите на носу! Так будет с каждым любителем легкой наживы, хоть бы он был мне родным братом. Революционная армия не грабит, а кто этого не понимает, тому нет места на чистой нашей земле.
Пример подействовал, и больше грабежей не было. Больше того, отрядники с негодованием отвертывались от людей других отрядов, хваставших хорошей добычей, бриллиантовыми кольцами, золотыми часами, шубами, снятыми с буржуев.
- Нам батька заказав с такой сволочью водиться, - отвечали они и поворачивались спиной к собеседникам.
* * *
Дымный и морозный декабрьский рассвет едва занимался розовой полоской на горизонте, когда отряд достиг отмеченного Твердовским на карте оврага между рощицами.
Володя остановил отряд.
- Ты бери полторы сотни и ступай направо, а я пойду налево, - сказал он Кособочко. Отряд разделился на две части и вошел в рощицы по обеим сторонам оврага, скрывшись за частым кустарником, закрывавшим опушку.
* * *
Галчинцы к двум часам дня ворвались в Шепетовку, и здесь повторилось то же, что было в Нововведеновке. Даже еще хуже. Крестьяне, при появлении первых офицеров, пытались оказать сопротивление, предполагая, что белых просто небольшая кучка, случайно набредшая на село. По офицерам ударило несколько выстрелов из принесенных с фронта винтовок и охотничьих ружей.
Разведка отошла и доложила Галчинскому о сопротивлении.
- Ах, так? - сказал, побагровев, полковник, - батарею!
Подскакавшая на рысях офицерская батарея снялась с передков, и в мгновение ока на село посыпались очереди гранат. После долгого обстрела беззащитных мужиков галчинцы вступили в деревню без помехи.
Начался повальный обыск, порка и расстрелы. К вечеру веселое шумное село выглядело как могила.
Полковник Галчинский устроился на ночлег с чинами штаба в школе, выгнав учительницу. К ночи он забеспокоился, куда девалась пулеметная команда, и послал разъезд кавалерии назад в Нововведеновку за пулеметчиками, а сам расположился с офицерами за ужином. Среди офицеров был один штатский в хорошей шубе с бобровым воротником, дружески и фамильярно обходившийся с полковником.
Рядовые офицеры отряда с завистью прислушивались к хохоту и пению, доносившемуся из школы, где пировал штаб.
Батарея расположилась на ночь у окраины села. Шесть орудий стояли вытянутые в ряд, возле них ходил, закутанный в тулуп, часовой.
Он прислушивался к доносившимся от середины села звукам и тихонько посвистывал. Внезапно он услыхал шаги за плетнем и насторожился. Из-под плетня показалась какая-то фигура.
- Стой, кто идет? - крикнул офицер. Фигура замерла на месте, и до слуха офицера долетел испуганный вскрик:
- Ой, батюшки, мий боже!
Офицер шагнул вперед, вглядываясь. Перед ним стоял высокий молодой еще крестьянин в добротном мерлушковом кожушке и бараньей шапке.
- Ты чего здесь шляешься, сукин сын? - спросил офицер.
- Не гневайтесь, ваше благородие, - взмолился мужик льстивым голосом, - как почали гарматы бить по селу, то я дюже злякався, захватив, що було грошей, та втик. А теперь звертаюсь.
Офицер ухмыльнулся. У него возникла хорошая идея.
- С деньгами утик? А ну, иди сюда! Где у тебя деньги?
- В кушаке.
- Доставай, сволочь! Награбил, - прикрикнул офицер, направляя штык на мужика.
- Ваше благородие!..
- Молчать, а то положу на месте!
Мужик тяжело вздохнул и, развязав кушак, протянул его офицеру.
- Верить, бо що з вами зробишь. Жизнь дороже.
Офицер взял кушак и, подхватив винтовку на левый локоть, пощупал материю.
- Ого! Хорошая пачка.
- Ваше благородие, - тихо попросил мужик, - дайте хочь одну керенку, щоб жинку прокормить завтра.
- Это я могу. Поделимся. Мы не грабим, как красная сволочь, и жалеем людей.
Офицер стал развязывать угол кушака. Мужик неслышно шагнул к нему, рука его взлетела в воздух, послышался короткий хруст пробитой височной кости, и офицер без звука лег к ногам ограбленного.
Мужик огляделся и, подняв свой кушак, подошел к первой пушке. Он тихо открыл затвор, наклонился. Тихо звякнула сталь о сталь. То же произошло у всех остальных пушек.
Кончив свой обход, мужик выпрямился и ровными шагами пошел к середине села.