- Давай, только сначала еще выпьем.
Мы вышли на Восьмую авеню и стали ловить такси. Тротуары были запружены людьми. Продавец фруктов толкал сквозь толпу тележку с яблоками.
- Поезжай через Таймс-сквер, - велел Фил таксисту. Потом обернулся ко мне и громко сказал: - Надеюсь, тело не сразу найдут.
- Хорошо бы, - ответил я также громко. - Наверное, кровищи там целая лужа.
- А то! - рассмеялся он. - Я его в лоб топором - хрясь! Кровь так и брызнула, всю крышу залила. Внизу во дворе, небось, еще больше натекло.
- Да, - сказал я, - сработано на славу.
- Здесь останови! - скомандовал Фил, когда мы проезжали Таймс-сквер.
Таксист затормозил у тротуара и повернулся, выключая счетчик. Деньги у Фила он взял с улыбкой - мол, нашу игру просек, да только где уж ему!
- А как же музей? - спросил я, вылезая из машины.
- Сначала здесь погуляем, - ответил Фил и зашагал по Сорок второй улице.
Мы миновали театр "Аполло", где все еще шла "Набережная туманов", и итальянскую забегаловку, затем перешли на другую сторону к залу игровых автоматов.
Фил разменял на центы четверть доллара, и мы принялись увлеченно гонять шарики, сбивать вражеские самолеты и смотреть сквозь глазок на движущиеся картинки с голыми женщинами. Я бросил пятачок в автомат, выбрав "Мир ждет рассвета" Бенни Гудмена.
Наигравшись, мы побрели к Шестой авеню. Накупили жареного арахиса и обстреливали им голубей в парке у публичной библиотеки. Рядом на скамейке сидел мужчина без пиджака и читал троцкистский памфлет.
- Куда бы меня ни послали, - сказал Фил, - я смогу делать то же самое, что в плавании.
- Знаешь, - признался я, - я так и чувствовал, что никуда не уедем. Обычно перед плаванием мне снится море, а тут не снилось.
- Я буду сочинять стихи.
На Сорок второй возле Шестой авеню в кино шли "Четыре пера" Александра Корды.
- Отлично, - улыбнулся Фил, - пошли смотреть.
Мы сели в первом ряду партера, но кондиционер работал плохо и дышать было совершенно нечем.
Картина началась с текстовой заставки, где рассказывалось о тысячах британских солдат, погибших в Судане от рук безжалостных повстанцев. Филип повернулся ко мне.
- Ну да, им вот можно убивать по тысяче разом.
Я молча кивнул.
Там была сцена засады, где англичане и негры рубят друг друга саблями и ножами, и кровь льется рекой. Были и другие места, напоминавшие нам об Аллене, лежавшем в луже крови во дворе склада. В общем, настроение было не очень. Кроме того, один из персонажей фильма носил фамилию Деннисон.
Из кино мы вышли, обливаясь потом, но снаружи оказалось еще жарче. Было уже около половины четвертого. Мы заглянули в бар и выпили по кружке-другой холодного пива.
- Мне скоро уходить, - сказал Фил.
- А как же музей?
- Хороший был фильм, - продолжал он, - жаль только, напомнил, что времени осталось мало.
Дальше мы пили молча.
- Ладно. - Он поставил кружку. - Музей так музей.
Мы вышли и поймали такси.
В музее было прохладно, работал кондиционер. Фил долго стоял перед портретом Жана Кокто кисти Модильяни. Я решил получше рассмотреть обширные полотна Блюма, посвященные упадку Запада - все эти разбитые коринфские колонны, заговорщики в подземельях, жрецы и жертвоприношения, восточные варвары, грабящие города… Потом мы вместе разглядывали "Прятки" Челищева.
Высокий блондинистый педик в полосатой тенниске и бежевых брюках бродил неподалеку, не выпуская Фила из поля зрения. Даже внизу, когда мы спустились посмотреть фильм, он обнаружился в заднем ряду.
Фильм был старый, итальянский, 1915 года. Мы с Филом пришли к единому мнению, что Элеонора Дузе - великая актриса. В ее интерпретации трагедии было что-то мужское, она словно бросала вызов самому Творцу.
Я хотел пойти выпить еще пива, но Фил решил остаться в музее до самого закрытия. Он снова пошел к портрету Модильяни и стал с улыбкой рассматривать его. Я огляделся, но белобрысого педика нигде не заметил.
- Давай встретимся в баре на Пятьдесят третьей улице, - сказал я. - Жажда замучила.
- Договорились.
Выходя из музея, я вновь заметил педика - он беседовал с каким-то парнем в холле.
В баре я занял столик в углу и заказал бутылочку "Шлица". Официант поставил ее передо мной на белую скатерть с несколько снисходительным видом. Ему явно не нравилось, как я одет. Не понимаю, почему люди так переживают из-за одежды. Я стал об этом думать, но мысли об убийстве продолжали крутиться в голове.
Вдруг захотелось есть, и я заказал рубленый бифштекс. Официант подал столовое серебро, белую салфетку и стакан воды. В зале было прохладно и уютно, как в винном погребке, чувствовалась стильная истсайдская атмосфера. В ожидании обеда я стал рассматривать публику, потом попросил двойной бурбон и выпил его в два глотка. Ел я лениво и рассеянно, будто слишком налегал на мартини перед ужином.
Фил пришел, когда я уже потягивал пиво. В дверях он огляделся, я помахал рукой.
- Я проголодался и поужинал без тебя.
- Да ладно, не оправдывайся, - сказал он. - Я сам умираю с голоду.
- Нет проблем.
Фил заказал то же самое и бутылку пива, а я - еще один двойной бурбон.
Официант уже иначе относился к нашему столику. Он стал говорить "сэр" и стремительно кидался к пепельнице, опорожняя ее и протирая влажным полотенцем.
- У меня осталась десятка от дядиных денег, - сказал Фил. - Думаю, мы можем смело ее потратить.
- Отлично.
Он доел и оплатил чек. Мы вышли на Пятьдесят третью и направились на восток к Третьей авеню, там зашли в дешевый салун и сели к стойке.
- Между прочим, Дон Бирнам в "Потерянном уик-энде" как раз тут напивается, на Третьей авеню, - заметил я.
Фил заказал два виски, и мы выпили. В распахнутую дверь бара врывался прохладный вечерний ветерок. Фил заметно нервничал. Он то и дело повторял, что пора идти домой, а я говорил ему о Болдье из "Великой иллюзии" и его белых перчатках.
Недалеко от нас за стойкой сидели двое солдат, выглядевших так, словно провели зиму на североафриканском фронте. Один из них все оборачивался, а потом наклонился ко мне и спросил, есть ли в городе бордели. Я написал ему адрес.
- Не знаю, может, его уже прикрыли, но сунуться стоит.
Другой солдат заговорил с Филом и спросил, нравится ли ему торговый флот.
Филип ответил, что там здорово, а потом встал и протянул мне руку.
- Ладно, Майк, пока.
Я вздрогнул от неожиданности.
- Пока.
Он вышел на улицу, я выскочил за ним, забыв на стойке сдачу и сигареты. Он остановился, вынул руку из кармана и снова протянул мне. В руке остались монетки, и при рукопожатии несколько со звоном упало на землю. Фил посмотрел на свою ладонь, перевернул ее, высыпая остальные.
- Я подберу.
- Хорошо. Пока, Майк.
- Пока, Фил.
Он направился к Шестидесятой улице. Я смотрел вслед, и мне хотелось догнать его, еще раз попрощаться. Он скрылся за углом, шагая целеустремленно, словно на работу. Я вернулся в бар, потом вспомнил про деньги на тротуаре и вышел их подобрать. В баре я взял пива и сел в пустую кабинку.
Это было самое одинокое пиво в моей жизни.
Я стоял на Третьей авеню, совсем один, в конце летнего дня. Над головой грохотали поезда, мимо проносились грузовики. Я стоял совсем один, все было кончено.
В тот момент я решил снова отправиться в дальний путь, повидать холмы Пенсильвании и сосны Северной Каролины. Я раздумывал об этом и вдруг увидел Фила. Он бежал ко мне. Я кинулся навстречу.
- Что случилось?
Фил вытащил из кармана окровавленный платок и протянул мне.
- Я не знаю, что с ним делать, - сказал он. - Вот, возьми.
- Зачем?
- Это его платок.
- Ага.
- От него нужно избавиться.
- Нет проблем, - сказал я, взял платок и бросил в канаву.
Мы оба вдруг расхохотались, истерически, как ненормальные, страшно довольные, что встретились еще раз.
- Посидим в баре? - предложил я.
- Давай.
Мы зашли в другой бар на Третьей авеню и выпили еще. Вокруг толпились завсегдатаи, бармен был толстый, с ирландской физиономией.
- Мне пора, - все повторял Фил. Потом сказал: - Меня тошнит от белых перчаток, - и поднял растопыренные пальцы. - Я слаб, они жгут мне руки.
На душе было скверно. Мы только начинали понимать, что произошло.
- Я тебя провожу.
Мы выпили еще и отправились в путь. Разговор не клеился. То один, то другой начинал фразу и обрывал ее. Нам было что сказать, но некуда - воздух давил, не пропуская слова.
Вот и Центральный парк, дом, подъезд. Фил помахал швейцару, обернулся ко мне.
- Нервный он… Такой вот тип.
- Да.
Мы помолчали, потом одновременно протянули друг другу руки.
- Ладно, - сказал Фил, - сколько можно. Увидимся через решетку.
- Я обязательно приду.
- Книжек хороших принеси.
- Хорошо.
Мы снова пожали руки, похлопали друг друга по плечу, поулыбались.
- Ну что, пока?
- Пока.
Он повернулся и исчез за дверью, а я направился к площади Колумба, где мчались грузовики, заставляя вспоминать о дальних дорогах.
18 - Уилл Деннисон
Дядя Филипа все устроил, и парня отправили в психиатрическую лечебницу штата. Едва ли он просидит там больше полугода - старик знает несколько врачей из правления, с которыми можно договориться.
Власти были не слишком довольны моим поведением в этой истории. Любой законопослушный гражданин, то есть, в их понимании, добровольный шпик, должен был тут же кинуться к ближайшему телефону. На всякий случай, не желая излишней популярности, я на месяц-другой отбыл в Чикаго, чтобы заодно освежить старые знакомства.
Город стал совсем не тот, что прежде. Все, кого я знал пять лет назад, либо в могиле, либо за решеткой, либо в армии. Удалось застать Лишь нескольких, кто по-прежнему околачивался в наших краях - в Норт-Сайде и Хальстеде. Я вернулся в Нью-Йорк, а там меня дожидалось письмо из Чикаго. Отправитель представился другом Чарли Андерсона и предлагал встречу, мол, есть выгодное дельце. Похоже, ему надо было срочно кое-что пристроить, но он не знал, к кому кинуться. В письме был номер телефона, я звонил несколько раз, но никого не застал.
В Нью-Йорке я зашел повидать Агнес, которая после убийства переехала в квартиру Ала. Она собирала вещи. Миссис Фраскати продала дом, и миссис Роджерс, новая хозяйка, решила избавиться от неблагонадежных элементов, а Криса Риверса выкинула сразу за тунеядство и грязь.
- Она сделает ремонт и повысит плату, - объяснила Агнес.
- Что с Мэддоксом?
- Получил три года, но есть шансы, что возьмут в армию. Точно никто не говорит.
Мы поболтали еще немного, потом Агнес вспомнила:
- Да, еще одно. Я собрала вещи Ала и отправила его брату в Мемфис. Так вот, радио пропало, кто-то заходил в комнату и забрал.
Не иначе как Банни, та самая воровка из Бостона.
- Кто же еще, - согласился я.
Мы сидели в комнате Ала до темноты. Агнес рассказывала о планах миссис Роджерс, но я уже не слушал. Наконец я поднялся и стал прощаться.
- Слушай, будешь в Неваде, навести мою старушку - спроси в Рино бакалею миссис Деннисон, там все знают.
Агнес обещала, что если доберется до Рино, то обязательно зайдет. Мы обменялись рукопожатием и расстались.
Я поужинал в полном одиночестве. Возвращайся домой, и тут из подворотни меня окликнул Дэнни Борман:
- Привет, Уилл!
- Как дела, Дэнни? - подмигнул я. - Как сажа бела?
Однако юмора он не оценил. Когда мы поднялись ко мне и он начал свой рассказ, я понял почему.
Как оказалось, сгорел не только нужный дом, но и несколько соседних. Все бы ничего, но какой-то непатриотический жлоб хранил у себя в подвале невесть сколько бензина. Пламя поднялось до небес и перекинулось на военный завод, у которого выгорело целое крыло. Начались разговоры про саботаж, и тут уж делом занялось ФБР.
Гонорар Дэнни получил и теперь собирался рвать когти. У меня не хватило духу просить его поделиться, а он и не настаивал.
Мы попрощались и пожелали друг другу удачи. Дэнни поинтересовался, что случилось с Филипом. Я рассказал.
Он задумался.
- Ну что ж, когда выйдет, сможет заняться политикой.
- Пожалуй, - согласился я. - У него получится.
Послесловие
В октябре 1967 года в гостиной дома номер двести семьдесят один по Сандерс-авеню в Лоуэлле, штат Массачусетс, Джек Керуак пил и беседовал с группой молодых поэтов. Тед Берриган, Арам Сароян и Дункан Макнотон пришли взять интервью для "Парижского Ревю". После вопроса о его первом романе "Городок и город" Керуак заметил:
- Мы с Берроузом написали и другую версию этой истории, которая так и осталась в столе. Она называется "И бегемоты сварились в своих бассейнах".
- Да, - сказал Берриган, - до меня доходили слухи об этой книге. Все мечтают ее добыть.
Как следует из диалога, "Бегемоты" был и легендой уже сорок лет назад. Текст написан в 1945 году никому тогда неизвестными авторами, которые еще нигде не публиковались. Сочинения, принесшие им непреходящую литературную славу, "На дороге" Керуака (1957) и "Голый завтрак" Берроуза (1959) появились только десятилетие спустя. Эти книги, так же как "Вопль и другие стихи" Аллена Гинзберга (1956), стали флагманами литературы бит-поколения, и вряд ли кому-то из читающих эти строки не приходилось слышать о них.
Даже если вы прочли лишь описание на обложке "Бегемотов", вам уже не удастся оценить роман беспристрастно, как текст из литературной песочницы, подписанный двумя фамилиями, которые никому ни о чем не говорят. Благодаря целому океану биографических, библиографических, мемуарных и художественных материалов, в том числе из недавно открытых архивных источников, большая часть персонажей Керуака и Берроуза в наши дни легко узнаваема. К лучшему или к худшему, "Бегемоты" оказались "раскрученными" еще до выхода в свет: "Убийство, породившее бит-культуру! Утраченный шедевр Керуака! Пропавшее творение Берроуза!"
Сегодня, через шестьдесят с лишним лет после написания, место действия романа - Нью-Йорк конца Второй мировой войны - неизбежно делает его произведением историческим, и читатель, безусловно, привнесет в свое восприятие текста все яркие реалии того времени - музыку, автомобили, моду, кино, литературу и газетные заголовки. Между тем скорее всего он предпочтет отбросить предвзятые представления, основанные на реальной истории с участием Люсьена Карра и Дэвида Каммерера, в какой бы версии она до него ни дошла, и дать возможность персонажам романа - Филипу Туриану и Рэмси Аллену - говорить самим за себя.
Для тех, кто вообще не в курсе: запутанные отношения между Люсьеном Карром IV и Дэвидом Имсом Каммерером начались еще в 1936 году в Сент-Луисе, штат Миссури, когда Люсьену шел двенадцатый год, а Дэйву уже исполнилось двадцать пять. Спустя восемь лет, пять штатов, четыре школы и два колледжа отношения этих людей становятся настолько напряженными и бурными, что, по свидетельству Уилла Деннисона, "когда они оказываются вместе, что-то происходит". Нарыв зрел и должен был рано или поздно прорваться.
Жарким летним утром в понедельник 14 августа 1944 года Люсьен и Дэйв оказались наедине в парке Риверсайд в Верхнем Вестсайде. Они напились, затеяли драку на лужайке, а потом Люсьен два раза ударил Дэйва в грудь своим бойскаутским ножиком. Обливаясь кровью, Дэйв потерял сознание. Люсьен решил, что он мертв, и сбросил тело в реку Гудзон, связав руки шнурками от ботинок и набив карманы камнями, чтобы не всплыло. Лишь через сутки убийца сдался властям, а спустя еще день труп выловили в районе Западной семьдесят девятой улицы.
Новость неделю не сходила с первых страниц нью-йоркских газет, но особенно она потрясла троих друзей, которых познакомил Люсьен, в то время первокурсник Колумбийского университета: восемнадцатилетнего Аллена Гинзберга из Патерсона, Нью-Джерси, который учился в одной группе с Карром, двадцатидвухлетнего Джека Керуака из Лоуэлла, штат Массачусетс, отчисленного из того же университета, и тридцатилетнего Уильяма Берроуза, выпускника Гарварда, ходившего в школу вместе с Каммерером в далеком 1920 году.
В наши дни любопытному читателю предлагается множество исследований, объясняющих длительные напряженные отношения Каммерера и Карра. В большинстве из них, однако, Дэвид предстает в виде жалкой карикатуры - одержимого стареющего педераста, который настойчиво преследует свою невинную жертву и не оставляет Люсьену другого выбора, кроме как "защитить свою честь" насильственным способом. На самом деле таковой и была линия защиты, избранная адвокатами Карра и рассчитанная на то, чтобы вызвать сочувствие у суда и публики - ведь дело слушалось в далеком 1944 году. Однако многие подробности ранней юности Люсьена Карра и его бисексуальные наклонности не упоминаются даже в самых полных и достоверных биографиях ключевых фигур бит-поколения. К примеру, на протяжении 1944 года Люсьен неоднократно вступал в сексуальные контакты с Гинзбергом, как, впрочем, и Каммерер - это стало ясно после публикации ранних дневников Гинзберга в 2006 году в "Книге мучений и уловок". Тем не менее Люсьен не имел таких контактов с Дэйвом - ни разу, согласно воспоминаниям Берроуза, хотя Каммерер постоянно общался с ним и наверняка рассказал бы старому другу, будь оно иначе.
Почти для всех, кто лично знал участников драмы, цензурирование задним числом сексуальной жизни Карра выглядело, учитывая обстоятельства, вполне простительным. В конце концов, от него не отвернулся даже лучший друг убитого. Уильям Берроуз первым выслушал признание Люсьена всего через несколько часов после роковой драки. Он сразу посоветовал юноше найти хорошего адвоката и сдаться властям, придерживаясь линии "защиты чести" в расчете на снисхождение суда. Берроуз не видел никакой пользы в том, чтобы Люсьен получил максимальный срок.
Отношение Джека, которому Карр поспешил рассказать обо всем после Берроуза, было более противоречивым. Каммереру он более чем симпатизировал. Бисексуальность Керуака была неясной и скрытой, однако несомненной, и домогательства Каммерера не вызывали у него брезгливости. Тем не менее, хотя они с Карром дружили менее полугода, привязанность к нему одержала верх.
Друзья провели день вместе, перекочевывая из бара в бар, заглядывая в картинные галереи, сидя в кино и посещая места, где происходили драматические события, приведшие к роковой развязке. Ближе к вечеру они почувствовали, что время, отпущенное им, подходит к концу, и неохотно расстались. Оба хорошо понимали: то, что произошло, изменит всю их жизнь.