6
Кемаль роется в пакете, протягивает мне белковый коктейль с банановым вкусом. Я сначала отказываюсь, но он настаивает, говорит, мне надо поесть.
Мы сидим на самом верху спортцентра. В шезлонгах, которые Кемаль поставил на крыше фабричного здания. С видом на Северо-Западный район. На обветшавшие заводики, авторазбор, красные кирпичные дома, увешанные "тарелками". Я откручиваю крышку, делаю глоток.
- Черт, на вкус как та паста со фтором в детстве.
- Ага, прямо ностальгия начинается.
- Ну так что, что случилось? Проблемы?
- Да нет, - смеется. - Или как посмотреть…
Он откидывается на спинку шезлонга, подкладывает под голову руки, вытягивает ноги.
- Я тут просто задумался о спокойной жизни…
- Да?
- Нет, я правда подумал…
Он поворачивается, смотрит на меня.
- У тебя усталый вид, Ник.
- Спасибо.
- Ты не спишь?
- Да это из-за соседа… Не важно. О чем ты думал? Он смотрит перед собой, понижает голос, как будто говорит о чем-то противозаконном:
- Я надумал жениться.
- Серьезно?
- Серьезно.
Я закуриваю, почесываю щетину, прямо не знаю, поздравить его или расхохотаться.
- Что скажешь?
- Попытаюсь себе представить.
Я делаю затяжку, медленно выпускаю дым. Кемаль нетерпеливо ерзает.
- Ну что? Что скажешь?
- Не могу…
- Что?
- Представить.
Кемаль смеется, берет из моей пачки, лежащей между нашими шезлонгами, сигарету. Кемаль ведет всю бухгалтерию спортцентра сам. И официальную, и ту, что держит заведение на плаву. Но в этом районе не принято хвастать интеллектом. Я лично слышал, как он в спортцентре орал на ребят, - с таким сильным арабским акцентом. И как потом по телефону говорил то ли о договорах лизинга, то ли об изменении условий аренды, - не уверен, что я сам смог бы все это настолько изящно сформулировать.
- В последнее время я начал об этом задумываться. По-настоящему…
- Дело не в том, что… Просто я, наверное, не тот человек, которого стоит спрашивать.
- Потому тебя и спрашиваю. Ты же знаешь моих ребят, у них в башке одни мускулы. И знаешь, что они скажут: женись, детское кресло так и просится в твою "хонду-сивик". Станешь нормальным арабским папашей с кучей малышни, а левак всегда себе обеспечишь…. Но уж если я женюсь, то хочу, чтобы все было как следует.
Я пытаюсь придумать толковый ответ. Но ко мне редко обращаются за советом.
- Почему?
- Почему?
- Ну да, почему, она что, симпатичная?
- Эй, мы говорим о моей кузине, давай-ка поуважительней.
- Ну да… Конечно… Так это симпатичная кузина?
- Да никакая это не кузина, соберись.
- Так она симпатичная?
- Конечно симпатичная. А ты как думал!
- И не кузина?
- Нет, черт, хватит уже говорить о кузинах. Что ты заладил про кузин, я за тебя уже волнуюсь!
Я допиваю коктейль, вкус лучше не стал. Кемаль протягивает мне бутылку воды, запить.
- У моей семьи в Тунисе есть соседи, так?
- Так.
- Она - соседская дочка. Или, точнее, этот сосед не совсем сосед, он из дома напротив, но ты знаешь, они там все соседи, весь район…
- И ты на ней хочешь…
- Да.
- Ты влюблен?
Он разворачивается, смотрит на меня:
Блин… да что с тобой? Разве можно вот так спрашивать?
Он поправляет козырек кепки, чтобы его не слепило ленивое послеполуденное солнце.
- Я с ней недавно познакомился. Пару месяцев. Ну, это, может, не совсем правда, я ее еще с детства помню. Когда приезжал туда на каникулы. У нее косички были, она собирала фарфоровых куколок. Меня ненавидела. Я у ее кукол головы отбивал из рогатки.
Он задумался, щелчком отправил сигарету в полет, она по дуге улетела за край крыши.
- Я… она мне нравится. Да, нравится…
- И поэтому ты хочешь жениться?
- Не знаю. Я не знаю, хочу ли я жениться. Думаю, да, но… Потому тебя и спрашиваю.
Мы сидим молча. Звонит его мобильный, он смотрит, выключает.
- И еще…
- Да?
- Знаю, это странно. Но я так устал. От всего устал. От всего. В воскресенье был в Беллевю. Но не помню, с Марией или с Линой.
- Бедняга.
- Правда?
- Правда-правда.
- Я похож на идиота?
Я смеюсь над ним, на вопрос не отвечаю. Мы с Кемалем не врем друг другу.
- Просто хочу покоя.
- По-моему, ты должен поступать так, как тебе хочется. Независимо от того, что скажу или подумаю я или идиоты из центра.
- Да… Так, наверное, и надо… Но если я женюсь, я женюсь как положено. Как следует, сменю стиль. Может, иногда даже в мечети начну появляться. Черт, все просто обалдеют.
- Забейте тельца, блудный сын возвращается.
- Да, что-то в этом роде. Скорее уж это будет ягненок, но смысл такой.
Мы складываем шезлонги и спускаемся в спортцентр. Кемалю еще нужно подсчитать выручку. Он кричит: осталось двадцать минут! Здороваюсь с двумя парнями, пришедшими, пока мы сидели на крыше. Или, точнее, они со мной здороваются. Так повелось с тех пор, как я вышел из тюрьмы. Если мне нужны гири, мне дают гири. Если остался только один шкаф, он мой. Да брось, Ник, мне не надо. Парни, с которыми я и словом не перемолвился, покупают мне кока-колу. Потому что я друг Кемаля. Потому что я сидел. С тех пор как я вышел, ко мне по-другому стали относиться. Как будто я через что-то прошел. Те, кто сидел сам, относятся ко мне как к члену семьи.
Здоровые мужики смотрят с восхищением. У меня есть научная степень: мой приговор, время, проведенное за решеткой. На лестнице со мной здороваются еще двое. Приветствуют, кивают.
Я хотел бы сказать им: это было нетрудно. Ерунда.
Я сидел за нанесение тяжких телесных повреждений с особой жестокостью. Нормальная такая статья, не стыдно предъявить. Как вооруженное ограбление; не то что изнасилование или истязание детей. Отсидеть восемнадцать месяцев особой проблемы не составило. В тюрьме господствовала та же размеренность, что и в детдомах, где я жил в детстве, пока маме не пришла идея воссоединить семью. В тюрьме плохо, если тебя с чем-то или с кем-то разлучили. Тогда время тянется. Но мне идти было некуда. Может, меня вообще могли бы оправдать. У них было два свидетеля, и они давали разные показания. Один говорил, что это вообще не я сделал, что преступник был намного выше. И у него на голове была кепка. Это уже после того, как я признался или, во всяком случае, не стал спорить с полицией. Один заключенный передал мне, что Кемаль без проблем может предоставить свидетелей. Если я хочу выйти, он найдет десять-двенадцать человек, которые матерью поклянутся, что тот парень ударил первым. Что они видели все от начала до конца. Что тот парень неудачно упал. Что меня вообще там не было. Что я был в Оденсе, Орхусе, в Исхойе.
Когда я вышел, однушка моя уже сплыла. У меня была коробка с кое-каким скарбом. Я жил в ночлежке, пока не настал понедельник и не открылась социальная служба, и тогда переселился в общагу. Конечно, временно. Я прожил здесь уже полтора года.
Покупаю пиво в дисконтном магазине у станции. Ем шаверму.
Каждый день одни и те же лица.
7
"Скорая" припарковалась на тротуаре неподалеку, задняя дверца открыта, рядом курит санитар. Прохожу мимо него, захожу в общагу. На лестнице мне навстречу спускаются Тове и санитар. Одной рукой он легонько поддерживает ее под локоток, другая - у нее за спиной, готовая подхватить. Они проходят пару шагов, и она вырывается.
- Я прекрасно могу идти сама, у меня не ноги болят.
Она так злится, что оступается. Успевает схватиться за перила. Санитар тут же подхватывает ее под мышки. Она протестует:
- Тебе за это не заплатят, пусти же…
На площадке, перегнувшись через перила, стоит София, смотрит.
- Видел бы ты ее, когда они приехали, Ник, я столько ругательств никогда не слышала. По крайней мере, от человека ее возраста…
Я прохожу мимо, роюсь в кармане в поисках ключа.
- Ник!
Даю ей окликнуть меня еще пару раз, потом поворачиваюсь. Она улыбается.
- Я тебе кое-что должна показать.
Я чувствовал бы себя более чистым, если бы пошел к себе и выдрочил. Распахиваю дверь в ее комнату. Она закрывает ее за собой и улыбается, будто я ей цветы принес.
- Они там.
Она встает у стены. К стене скотчем приклеены три новых детских рисунка.
- Правда, красивые?
Я не отвечаю ни словом, ни взглядом. Три рисунка. На первом нечто напоминающее дерево с большими лиловыми листьями и, по всей видимости, маленький мальчик, на другом рисунке - пожарная машина. Что изображено на третьем, я не понимаю, может, разноцветное солнце, может, он просто малевал фломастерами напропалую.
- Правда, он молодец? Не все дети так хорошо рисуют в его возрасте.
- Он молодец. Сколько ему?
- Пять. В мае исполнилось.
- Откуда они у тебя?
Она опускает глаза, изучает пол, не слышит меня.
- У тебя выпить есть?
Уже у холодильника, достает бутылку белого, два бокала. Борется с пробкой, зажав бутылку между ног.
Закуриваю, выпускаю дым в потолок.
Она наполняет бокал почти до краев, протягивает мне. Говорит: будь здоров - и снова улыбается.
- Так откуда у тебя рисунки?
Она глубоко затягивается. Наливая себе вино, старается ответить как бы мимоходом:
- Из детского сада.
- Я думал, тебе туда нельзя…
- Нет…
- Как же ты их достала?
Больше не улыбается, пьет вино, прислонившись к холодильнику.
- А мне и нельзя… Нельзя.
Она подносит руку ко рту. Как будто вытирает что-то несуществующее.
- Я была в саду. Мне надо было его увидеть. Знаю, нельзя, но я ничего не могла с собой поделать.
Она замолкает, снова ищет ответы где-то на полу.
- Я пошла туда, я уже почти дошла до их комнаты, когда меня остановила воспитательница, Марианна. Она раньше была такой любезной, когда я приводила его. А сегодня была такая непреклонная. Сказала, что мне придется уйти. Я сказала, что просто хочу его увидеть, я больше не буду его забирать. Просто поздороваться, я же его мать. Но нет, нельзя, сказала она. Я спросила, нельзя ли мне хоть посмотреть на него, я могу постоять в дверях, никто меня не заметит. Но она сказала, чтобы я прекратила создавать всем проблемы…
Я молчу, лишь киваю. Этого хватает, чтобы она продолжала. Закрываю глаза, пытаюсь увидеть внутреннюю поверхность век.
- Тут пришел один из помощников воспитателя, молодой рыжий парень, его Асгер зовут. Встал, все перегородил, и я никак не могла его обойти. Уходи, давай уходи, сказал он. А я пыталась объяснить ему, что это мой ребенок, мой сын. Я его родила. Он не слушал, и я попыталась его обойти. Много раз, ничего не вышло. И я… я ушла… Когда я шла вниз по лестнице, Марианна меня поймала. Она дала мне рисунки Тобиаса.
Мы сидим, пьем вино, молчим. Потом она ставит бокал на прикроватный столик, встает передо мной на колени. Расстегивает мне брюки.
Я смотрю на ее лицо, в то время как она… Хочется ударить. Бить ее. Она смотрит на меня, во рту вялый кусок мяса.
- Что-нибудь…
Я засовываю его в штаны, застегиваюсь. По дороге к двери слышу за спиной ее голос:
- Ничего страшного, правда, ничего страшного…
Я сижу на кровати. Не стал включать свет, когда вошел, пиво можно найти и при свете уличного фонаря. Выпив две бутылки, я встаю. Открываю третью, выпиваю половину, ставлю у телевизора.
Иду в конец коридора, стучу в дверь Кристиана Мэдсена, мужика, который будит меня по утрам. Теперь можно стучать громко: Тове нет, а другие из комнат не вылезут Продолжаю стучать. Стучу, буду стучать, пока дверь не откроется или пока кожа с костяшек не слезет.
Он открывает, видно немного, один только глаз на меня смотрит. Позади - темнота.
- Чего ты хочешь?
- Поговорить.
- У меня нет…
Он хочет закрыть дверь, но я подставляю ногу, толкаю и захожу.
Когда глаза привыкают к темноте, я понимаю, что он упал на кровать. Он медленно садится, кладет руки ладонями на матрас.
- Чего ты хочешь?
- Поговорить.
- Да?
- Не шуми по утрам. Не стучи дверью.
Теперь видно лучше, свет проходит через шторы, окрашивая все в зеленый цвет. Комната очень аккуратная, на нем все еще надет костюм. Галстук на столе, сложенный.
- Я рано встаю.
Он почесывает затылок, смотрит на свой портфель, лежащий рядом с галстуком.
- У меня есть работа, на нее нужно ходить.
- Мне все равно.
- Если вы плохо спите, совершенно необязательно, что это я….
Я закрываю за собой дверь. Я говорю:
- Я вел себя как цивилизованный человек. Я постучал в дверь…
- Вы колошматили в дверь.
Он снял очки и теперь протирает их краем рубашки.
Делаю к нему шаг. Мы так близко друг к другу, что он почти касается головой моего паха.
- Я постучал в дверь, и теперь я здесь, говорю с тобой. Я прошу тебя об одной простой вещи.
- Если у вас проблемы с моим..
- Я не отволок тебя в ванную. Не запихнул твою башку в раковину. Не держал тебя за волосы, разбивая твою морду об раковину. Я не ломал тебе рук Я не совал тебе член в рот, я не затолкал твои зубы тебе в задницу, я не вставил тебе в потрох, я не порвал тебя.
Он смотрит перед собой застывшим взглядом. Очки упали на пол. Руки на коленях ладонями вверх, словно они слишком тяжелые, чтобы их поднять. Бледные тряпки.
Отступаю на шаг. Он сидит с остекленевшими глазами.
- Ничего такого я не сделал. Я лишь вежливо попросил тебя не шуметь по утрам. Как сосед соседа. Не шуми по утрам. Можешь не отвечать.
Он так и сидит с застывшим взглядом. Думаю, даже не дышит.
- Не шуми по утрам.
Выхожу из комнаты, прикрываю за собой дверь.
8
Ану не выбирали. Выбирала Ана. Почему она выбрала меня, я не задумывался.
Тогда не задумывался.
Мы были на одной тусовке, на дискотеке, где Кемаль отмечал свой день рождения.
Мы с Аной шли, держась за руки. Вечеринка продолжалась еще несколько часов, но не для нас.
Мы оба были пьяны и устали. Она казалась довольной, смеялась, пописала между двумя припаркованными машинами. Когда мы практически дошли до ее квартирки, она сказала, что было хорошо. Но мне, наверное, стоит поставить на Марию. Что она видела нас там, за столиком, и мы отлично смотрелись вместе. Насчет нее можно не беспокоиться. Черт возьми, мы встречались не больше двух недель. Я смотрел на нее, на движения ее губ. Затянулся и потушил сигарету о запястье. Она взглянула на меня, взяла за руку, и мы пошли дальше. Больше об этом не говорили, утром она поцеловала ранку.
Ана о многом молчала. О войне. О жизни беженца. О том, каково это - приехать в Данию, имея только брата и мать, и больше ничего. Она быстро выучила язык, небольшой акцент ее только украшал. Словечки, которые она вечно коверкала. Как "трёшка". Когда она, работая официанткой, уронила двадцать тарелок, ей задали не трепку, а "большую трёшку". Достаточно было пообщаться с ней какое-то время, и ты уже не мог ее без этого представить.
Приехать в Данию, потерять отца, начать с нуля - даже это она сумела представить как свой собственный выбор.