В скульптурной лепщики уже разошлись по своим местам к макетам и моделям, и только один Жорес с пустой трубкой в зубах стоял у торцового края большого стола, на пластиковой черной поверхности которого была нанесена тонкими белыми линиями координатная сетка. Выстроенные ровным рядом модели сверкали лаком под светом юпитера.
Григорий подвел девушку к столу, чуть пожал ее тонкий локоть.
- Жорес Сергеевич Синичкин - художник-конструктор, вместе работаем. Соня. - Ее имя выговорилось легко, непринужденно, и Григорий почувствовал, что напряжение и скованность уходят.
Жорес вынул трубку изо рта, дернул лохматой головой в строгом и светском поклоне, взглянул на нее пристально и коротко, словно сфотографировал своими цепкими светлыми глазами, и махнул рукой в сторону моделей. Григорий стоял сбоку, любовался Сониным тонко рисованным профилем, безупречной и точной линией подбородка и шеи. Краем глаза он видел ошалело восторженные лица двух лепщиков, бросивших накладывать гипс на деревянный каркас. Они стояли, растопырив выпачканные белым руки, и глазели на девушку. Григорий подумал о том, что гипс, разведенный в резиновом большом ведре, сейчас схватится, и потом его придется разбивать молотком, но тотчас забыл об этом и невольно улыбнулся, ощущая безотчетную, распирающую горло радость.
- Ой! - восторженно вырвалось у Сони. - Какие красивые!
Она прошла дальше вдоль стола, чтобы увидеть автомобильчики сбоку, потом отошла, склонив голову, долго и как-то проникновенно глядела. Есть люди, умеющие слушать, - она умела смотреть. Григорий вдруг увидел все ее глазами: ярко освещенный ряд цветных сверкающих моделей на черном с белой сеткой пластике; невысокую фигуру Жореса, зорко наблюдающего из-под приспущенных век; себя, глуповато улыбающегося, в немодном и старом сером пиджаке (хорошо, рубашку сегодня свежую надел), в синем мятом галстуке, но это почему-то не вызвало в нем недовольства или неловкости - радость распирала его, модели нравились еще больше, и сам он, может быть, впервые в жизни, нравился себе.
- Да-a! Такую бы и я купила. - Соня указала на красное спортивное купе, и Жорес довольно кивнул. - А сколько будет стоить такая машинка?
Художник взглянул на Григория, и она выжидательно посмотрела на него.
- Ну, сейчас трудно сказать точно. Цена, продажная, розничная, зависит от многих факторов, - стараясь быть хладнокровным, сказал Григорий, помолчал и закончил уверенно: - Но думаю, что в производстве обойдется не дороже самой простейшей из существующих машин. Потребителю выйдет в итоге дешевле, потому что автомобиль экономичнее, долговечнее, то есть дешевле в эксплуатации. - И, уже заволновавшись, не выдержал: - Да сравнения никакого быть не может, это же - машина. Она лет десять, а то и больше, не будет стареть морально.
- Григорий Иванович, пожалуй, близок к истине. Загадывать, конечно, дело неблагодарное, но если бы… - Жорес вдруг осекся с виноватой улыбкой, тряхнул головой. - Нет, тьфу-тьфу, не будем искушать судьбу. Рано говорить.
- Да, да, ты прав, - сам внезапно испугавшись, поддержал Григорий.
- А можно их сфотографировать? - Соня, наклонив голову, что-то нашаривала в своей большой сумке.
- Нет! Ни в коем случае! - замахал руками Жорес.
- Да, Соня, это нельзя. Даже показывать было нельзя. - Григорий озорно усмехнулся. - Так уж, в виде исключения. - Он повернулся к художнику. - Жора, я сейчас уйду. Сегодня тебе не понадоблюсь?
- Иди, - прищурился Жорес. - Завтра с развеской поколдовать надо будет в детском. Всего доброго, Соня. - Он снова отвесил ей свой светский поклон.
Когда они вышли за проходную института, Григорий спросил у Сони:
- Вы на чем от шоссе добирались сюда?
- Пешком, конечно. К вам же никакой транспорт не ходит. Удивляюсь просто, как столько людей добирается утром.
- У нас автобусы к метро на Московском подходят и всех привозят прямо к дверям, и так же - вечером. А вот нам придется топать - тут больше километра. Давайте вашу сумку.
- Ничего, дождя нет. - Она сняла ремень сумки с плеча, передала ее Григорию.
- Ого! Что у вас там такое, кирпичи?
- Почти что: диктофон, фотоаппарат, книжка и так, по мелочам, еще с килограмм наберется. Я уже привыкла и без поклажи чувствую себя неуверенно.
Они шли прямо по полотну уже просохшего асфальтобетона подъездной дороги. У Сони была упругая, с широким шагом походка, она нисколько не отставала от Григория.
Солнечные лучи, прорезав косыми лезвиями лилово-сизые облака на юге, вызолотили верхушки тополей, окаймлявших слева подъездную дорогу, а впереди, над шоссе, небо было серебристо-белесым и мягким.
Григорию, может быть, только один или два раза до сегодняшнего дня доводилось идти пешком по этой дороге, и он помнил лишь досаду от потери времени, но сегодня все было другим - ровная серая лента дороги, неподвижные, чуть заметные тени тополей на полотне, спиртной осенний запах от еще зеленой, но усохшей листвы и еле ощутимая при дыхании знобкость воздуха, наверное, оставленная истаявшим снегом, - казалось, все чувства его обострились, и сквозь рев моторов, доносящийся с полигона, он слышит короткий хруст черенков, когда порыв ветра срывает пригоршню тополиных листьев, и чувствует тепло от изредка касающегося локтя девушки. И дорога кончилась неожиданно быстро, он не успел сказать ей ни слова. Уже на шоссе спросил:
- Соня, вы везучая?
- Ну, когда как. Сегодня, может быть, да. - Она без улыбки посмотрела на него; Григорий увидел тревогу в ее темных глазах и заволновался сам.
- Тогда нам должно попасться свободное такси, - глухо произнес он, опустив лицо.
- А нельзя на автобусе? - Смешливые нотки слышались в ее голосе, но Григорий не поднял головы, волнение его можно было скрыть только словами.
- Автобусом долго и потом все равно пересадку делать.
- Не надо торопиться, прошу вас, - произнесла она тихо и, как давеча, дотронулась до его руки.
Григорий не ответил, он чувствовал: слова сейчас ничего не значат или значат слишком много - неточность и спешка могут развеять зыбкую, но ясно ощутимую связь, сразу возникшую между ними, а тогда рухнет все, ничего не поправишь. Он уже не мог представить себе, что два часа назад не был даже знаком с этой девушкой, что ее не было в его жизни. Он глядел вдоль шоссе, уходящего к освещенному краю неба, навстречу движению машин, и глаза влажнели от стылого ветра.
А потом старенькая "Волга" с пожилым молчаливым шофером везла их по дневному лиловому городу, по Московскому проспекту, шумному и просторному, мимо фасадов старых питерских домов на Фонтанке, по улице Дзержинского - к призрачно желтеющему в слюдяной искристости сизого неба шпилю Адмиралтейства. Пожилой, молчаливый водитель плавно делал повороты, плавно притормаживал у перекрестков, и казалось, что машина неспешно и ровно плывет в осеннем ленинградском воздухе, не касаясь асфальта. Еще на шоссе Григорий придвинулся к Соне (удержаться от этого было выше его сил), но она повернула к нему лицо, округлив глаза, с шутливым (или настоящим) страхом указала взглядом на спину шофера, чуть отодвинулась и крепко взяла его за руку, - так и ехал он всю дорогу, боясь шевельнуться и глядя только вперед. И странно: он, против обыкновения, не волновался и не испытывал раздражения, знакомого любому шоферу, который оказывается пассажиром в чужой машине.
Потом они сидели в ресторане-поплавке у невской набережной. Из окна за маслянисто-темной рекой были видны бело-голубое здание Кунсткамеры с астролябией на стройной башне, троллейбусы и машины, неслышно плывущие по Университетской набережной, слюдяное сизое небо. Было еще малолюдно в непритязательном чистом зале, радовали глаз нетронутой свежестью салфетки, свернутые пирамидкой. Тихо поскрипывал деревянный остов ресторана-поплавка, и чуть веяло сыростью из приотворенного окна.
Без куртки Соня показалась Григорию другой, новой и еще более красивой. На ней была синяя в мелкий желтый цветочек блуза, похожая на мужскую рубашку, тонкая шелковая ткань туго обтягивала плечи и небольшую грудь, широкие манжеты прикрывали запястья. В этой синей блузе она еще больше смахивала на мальчишку. Григорий через стол, не отрываясь, смотрел на нее и молчал. С того момента, как сели в такси, они не сказали друг другу ни слова и в ресторан завернули, не сговариваясь, выйдя из машины у памятника Петру на набережной.
Полная проворная официантка расставляла на столике бокалы, а они молча смотрели друг на друга. Когда она отошла, Соня первой нарушила молчание. Поведя плечом, она принужденно улыбнулась под взглядом Григория и тихо сказала:
- Так странно все… Вы либо очень искушенный и плохой человек, либо редкостно чистый и беззащитный - это одинаково плохо. - Она печально потупилась.
Григорий вдруг испугался, что девушка сейчас замкнется, перейдет на официальный тон, и тогда исчезнет иллюзия давности их знакомства, интимность развеется, как дым проходящего по Неве буксира.
- Я не знаю… Только вы не сердитесь. - Он умолк на минуту и потом заговорил медленно, будто думал вслух: - Понимаете, я долго жил один. Мне не повезло, не нашлось сердечного друга-сверстника. А потом, когда стал постарше, обстоятельства - случайные, этого могло и не быть - свели с людьми, которые были во всех отношениях выше, культурнее, образованнее, старше, умнее, - в общем, всё. Я многое перенял, кажется, что-то понял, но дружбы не было, и - как бы это сказать - мне не с кем было сравнивать себя изнутри, я не мог понять, так ли я чувствую, как другие. Словом, я душевный самоучка, и учиться-то начал поздно, когда другие уже достигают зрелости. Многое, наверное, от меня ускользнуло, понимаете, потому что эти люди, с которыми я общался, были сложными, тонкими, а я всего этого, конечно, не мог уловить, на тогдашнем уровне своем. Вот вы видели нашего директора… - Григорий водил пальцем по чистой скатерти, мучительно силясь выразить то, чего никогда не говорил ни одному человеку.
- Мне ваш директор показался Нарциссом, он, по-моему, немножечко, или даже не немножечко, влюбился сам в себя оттого, что стал таким умным, добрым, удачливым… Хотя красив, приятен - этого не отнимешь.
Соня утвердительно кивнула, по смуглому лицу прошла легкая и, как показалось Григорию, чуть презрительная усмешка. И он горячо возразил:
- Ну, вы ничего о нем не знаете. Какой же он Нарцисс… Он от многого умел отказываться, и вообще…
Тихо рассмеявшись, она не дала договорить:
- Черт возьми, какой вы все-таки еще мальчишка. Ни от чего он не умел отказываться. Просто, что бы он ни делал, он все записывал в победные реляции. - Она с грустью улыбалась Григорию.
Ему стало не по себе. Слишком многое соединяло Игоря Владимировича и его, Григория, чтобы так, сразу, вслух согласиться с этой оценкой, но самое неприятное, что и создавало чувство неудобства внутри, было какое-то молчаливое и машинальное полусогласие в душе с этими словами Сони. Григорий разозлился на себя.
- Вы же видели его всего один раз в течение получаса и - нате, уже и Нарцисс, и все такое. Неужели вы обо всех судите так сразу, и приговор окончательный, обжалованию не подлежит? - Видимо, в словах Григория слишком явно слышались обида или злость, потому что Соня торопливо и почти умоляюще выдохнула полушепотом:
- Нет, нет. - Она вся потянулась к Григорию через стол.
Григорий молчал, внезапно его захлестнула болезненная горечь. Кончился тот мечтательный обморок, в котором он пребывал с первой минуты, когда увидел Соню, - женщина сидела против него, женщина со своим непонятным, изменчивым, нелогичным внутренним миром; женщина с неизъяснимой прелестью и беспричинной несправедливостью, нежная и жестокая. Сказка кончилась, подступила неумолимая жизнь, и не сказочная, всепонимающая царевна сидела напротив, а человек со своими заблуждениями и поспешным судом - женщина из другого, незнакомого ему мира, опять из другого. Но и он не был теперь тем неловким слесарем, у кого была лишь одна защита - замкнутость, молчание, за которыми он скрывал сердечные порывы. И теперешний Григорий Яковлев уже не очень-то верил в сказки. Жизнь испытывала его, и он испытывал жизнь, и в этой жизни - сейчас ему стало понятно - он не откажется без борьбы от несправедливой, беспричинно жестокой и прекрасной женщины, что сидит напротив и улыбается беспомощной, грустной и уверенной улыбкой, потому что другой, лучшей, чем эта женщина, нет и не может быть.
- Никогда не надо, даже словесно, сечь чью-то голову с маху. Это не колесо от машины, потом не привинтишь, - сказал он, пытаясь улыбнуться и чувствуя ломкую деревянную неподатливость губ.
- Ой, бога ради, простите, я не совсем так выразилась… Я не это совсем имела в виду… И не в первый раз… нет, я знаю Игоря Владимировича давно, по рассказам. - Искреннее волнение было на ее лице, и это как-то примирило Григория, даже доставило ему удовольствие. Соня торопливо закурила, быстро затянулась и заговорила спокойнее: - Мы ведь с Гариком Владимировым вместе работали и дружили, так, насколько это возможно при… Словом, он когда-то был очень влюблен в меня, - закончила она грустно и стала смотреть куда-то в стенку, за плечо Григория.
- С Гарькой?! - он не мог скрыть своего удивления.
- Да, - еле слышно ответила она.
- Так это он вас послал? Зачем?
- Ну, очерки об ученых, конструкторах всем интересны. А потом, Гарик знал, что в институте что-то готовится или делается, он и ваше имя называл… Только я вас представляла другим…
- Каким? - не удержался Григорий и сам подосадовал на себя за это.
Соня лукаво усмехнулась, стрельнув глазами из-под ресниц.
- Ну, таким железным парнем, фанатиком, у которого одни автомобили на уме.
- Да, странно, - задумчиво сказал Григорий.
- Что?
- Как все связано, мир тесен, как говорят. - Григорий хотел добавить еще что-то, но промолчал, потому что подошла официантка.
Он стал думать о Гарике Владимирове. Они встречались, когда Григорий еще бывал в гостях у Игоря Владимировича и Аллы, и уже с год как не виделись. Сыну Владимирова было под тридцать, но он располнел от сидячей работы, в рано поредевших темных волосах уже отчетливо серела седина, и лицо было нездорово одутловатым и бледным - лицо человека, редко бывающего на воздухе, часто пьющего и много курящего. Но при всей внешней разнице между отцом и сыном было и что-то неуловимо общее - может быть, глаза, темные, глубоко сидящие, какие-то по-доброму умные. Григорий давно заметил, хотя и не высказал себе словами, что чаще всего глаза умных людей кажутся холодноватыми (как у Аллы Синцовой) - у отца и сына Владимировых этого холода в глазах не было.
Владимиров-младший был симпатичен Григорию. За желчным остроумием и чуть театральным цинизмом его речей чувствовался оригинальный живой ум, но и уязвленность какая-то ощущалась явно. Игорь Владимирович ушел от матери Гарика, когда тому было неполных шестнадцать, и, наверное, этот уход не прошел бесследно. Ему ли, Григорию, было не понять, что значит остаться без отца! И еще Григорий хоть и невнятно, но чувствовал себя виноватым перед Гариком, будто занял его место в жизни отца. Впрочем, познакомились они, когда Гарик уже закончил институт, и чувство вины у Григория было несколько запоздалым. Гарик относился к Григорию с насмешливой симпатией, в которой иногда вдруг проскальзывала нежность. Но Аллу не любил откровенно, всегда говорил ей колкости и называл не иначе, как "моя прелестная мачеха". Непростой человек был Гарик Владимиров… И тут Григория кольнула внезапная пронзительная, как детское озарение, но и по-детски наивная мысль: "Тогда Алла - Игорь Владимирович, теперь - Гарик?!" Дыхание у него сбилось, исподлобья, опасливо он взглянул на Соню и, когда официантка отошла, спросил с деланной веселостью:
- Ну а как вам показались модели? И художник? По-моему, он талантлив как черт. - А та пронзительная и наивная мысль не уходила, тревожно лихорадила ум.
- Машинки просто замечательные, ну прямо глаз не оторвать. Я, право же, не очень разбираюсь в этом, не знаю, как они будут выглядеть в натуре, может быть, в увеличенных размерах будут не такими трогательными, но впечатление очень… какое-то праздничное. Честное слово, - добавила она, заметив неуверенную улыбку Григория.
- Вообще-то, так и бывает. Автомобиль в натуральную величину отличается от модели и часто проигрывает по сравнению с ней, но изредка бывает иначе. Я почему-то надеюсь, что это - именно тот случай, хотя на это надеются, наверное, все. Я очень верю Жоресу, художнику. - Тревожная, лихорадочная мысль отошла, истаяла где-то в дальних потемках сознания, но оставила щемящую тесноту в груди, словно предчувствие грозящей беды, и Григорий чувствовал потерянность и бессилие что-либо изменить.
- Вы знаете, мне он очень понравился, добрый такой, лохматый, смешной немного, только очень грустный. Глаза у него такие, какие-то внимательные, а в них грусть. - Голос ее был тих и задумчив, и Григорию подумалось, что вот так же, при случае, Соня пожалеет и его, пожалеет - и тут же забудет. Он не знал, о чем говорить дальше.
Выручила официантка, расставила тарелки с закуской, откупорила сухое вино. Григорий вдруг заказал еще и водки.
- Что это вас на крепкое потянуло? - Соня чуть прищурила глаза.
- Все-таки событие, модели закончены, - небрежно ответил Григорий, наливая ей вино.
- А вообще? - осторожно, но настойчиво спросила она.
- А вообще - равнодушен, во всяком случае, не злоупотребляю. Я ведь шофер бывший. - Он помрачнел, спросил глухо: - Вы для статьи материал собираете?
Соня ответила не сразу, пристально, с тихой обидой глядя ему в глаза, пригубила вино.
- Нет, я не занимаюсь антиалкогольной пропагандой. Просто я уже насмотрелась на нашего общего знакомого и боюсь. А вы обидчивы, как ребенок. - Она улыбнулась примирительно.
- Не всегда, - тоже улыбнулся Григорий. - А что, Гарька по-прежнему? У него ведь, кажется, с сердцем что-то было.
- Нет, теперь не так, просто здоровья уже не хватает. Он ведь очень-очень способный человек, но вот… - Она мотнула головой. - Что-то грустные темы мы с вами все время обкатываем. Давайте-ка лучше выпьем за вашу удачу. - Она подняла бокал вровень с глазами, посмотрела без улыбки.
- Спасибо. Сегодня мне и самому очень захотелось удачи, всякой. - Григорий налил себе рюмку водки, и они выпили.
Он повеселел, что-то смешное рассказывал Соне, еда была вкусной, от выпивки тепло разливалось по телу. Григорию казалось, что просидели они в поплавке долго, но когда вышли на набережную и он посмотрел на часы, то удивился: прошло всего два часа. Соня взяла его под руку, и они шли к мосту Лейтенанта Шмидта.