К маме
Когда весна только-только начинается, первыми вянут меховые шапки и шапочки, за ними стареют, линяют и делаются смешными и неуместными шубы, пальто и теплые перчатки, пальцы которых к этому времени уже не переносят дальнейшей починки. Затем внезапно все девушки хорошеют, и не потому, что их красит весенний наряд, а просто потому, что они в это верят. Что касается до нас, студентов, то мы раньше всех выходим гулять без пальто.
И небо уже не просвечивает сквозь ветки деревьев Тверского бульвара. Акварель кончилась - начинается масло летних красок. Городская весна приходит быстро, сразу распускается, но держится подолгу, потому что она и в городе, как в деревне, все-таки медлительна, все-таки она русская весна, а не какая-нибудь.
И когда экзаменам подходит конец, уже все цветет давно, а иной лист-скороспелка успел пожелтеть и лежит на дорожке, плохо усыпанной песком. Может быть, впрочем, это был больной листик. Почтальон принес деньги, - и это деньги на дорогу, их не истратишь, их убережешь. Еще неделя, только одна неделя. Уже заранее делается жаль Москвы - скоро расстанемся.
Впереди идет стройная и высокая дама, одетая с особым изяществом, под руку с господином в сером пальто. Серое пальто знакомо мне по походке. И усы. И профиль. Это - архитектор Власьев. А с ним - да ведь это Катя в новом весеннем костюме, которого я еще не видал!
Я догоняю их не сразу. Мне приятно неожиданно встретить в городе сестру. Но я чувствую, что Власьев будет не очень доволен нашей встречей. Вероятно, он провожает Катю после работы и хотел бы подольше остаться с ней вдвоем. Как хорош сейчас воздух, как приятно пройтись под руку с красивой женщиной. Завидую Власьеву! Завидую, что Катя ему не сестра.
Я подхожу сзади со стороны Кати и слышу ее голос:
- Я-то понимаю… Я отлично все понимаю, ведь я не малый ребенок. И сердиться мне не за что, я вам верю. Но неужели вы не можете…
И Катя внезапно обертывается: она услыхала и узнала мои шаги:
- Костя?
Она высвобождает руку, прижатую Власьевым, и бросается ко мне с настоящей радостью:
- Как хорошо, что я тебя встретила! Ты из университета? Я хотела сейчас к тебе заехать, но боялась не застать дома. У меня к тебе дело, и такое… ты никогда не догадаешься.
Власьев здоровается и старается быть приветливым; но вид у него немного убитый. Во всяком случае, я ему больше не завидую.
- Ты можешь, Костя, поехать сейчас ко мне?
- У меня экзамен, Катя.
- Завтра?
- Нет, через три дня. Последний. Впрочем - пустяковый, готовиться почти не нужно. Все важные я сдал.
- Ну вот что, Костя, мы дойдем вместе до Страстного, а там возьмем извозчика и поедем к тебе, только на полчаса. Нужно решить одно дело.
- Я с вами распрощаюсь здесь, - говорит Власьев.
И вид у него совсем не счастливый. Почему-то мне это приятно.
Катя протягивает ему руку:
- Завтра мы увидимся в студии.
- Слушаю.
- Я боюсь, что работу сегодня не подготовлю. Ничего?
- Пожалуйста.
- А дня через два - непременно сдам вам все, и тогда…
Власьев приподымает голову в ожидании, а Катя продолжает:
- …и тогда вы дадите мне отпуск на месяц, а то и немножко больше.
- Отпуск? Дело ваше - но почему?
- Я вам после скажу. Я, кажется, уеду.
Он молча кланяется, слишком рыцарски и почтительно, и мы уходим.
- Куда ты хочешь уехать, Катя?
Она смеется возбужденно и весело:
- Никуда не собиралась, а вот сейчас, как тебя увидала, нечаянно решила. И я, Костя, ужасно рада! Я поеду с тобой к маме.
- Нет - правда, Катя?
- Ну да. Мне хочется видеть Волгу и Каму, и я соскучилась по маме.
- Мама будет так счастлива!
- И я буду счастлива.
- И я!
- Мы все, Костя. И это мне необходимо: уехать. Как это удивительно вышло, что я тебя встретила на бульваре. Точно судьба! Ты был мне в эту минуту всех нужнее.
- Какое же у тебя ко мне дело?
- Дело? Да никакого. Вот только это. Хочешь - поедем на Воробьевы горы или куда вздумается? Я не хочу домой. Сегодня чудесный день.
- Ты хотела ко мне?
- Нет, я просто хотела пробыть с тобой подольше, если ты только можешь, если твои лекции подождут. Я, кстати, голодна. Ты не обедал еще? Хочешь - поедем в "Прагу"?
- Лучше пройдем пешком, это ведь почти рядом.
- Ну вот и чудесно. Дай мне руку. Я тебя сегодня угощаю обедом. А скоро, Костя, мы будем есть пьяноборских раков и стерлядь кольчиком - на пароходе. Какая прелесть!
Мы обедали в "Праге" и даже пили вино. Катя была так весела и казалась такой счастливой, что я не мог приписать это только весеннему воздуху. Что-то с ней произошло.
Когда мы в третий раз чокнулись стаканами, она мне сказала:
- Я верю в судьбу. Мне сегодня очень нужно было немножко семьи, а здесь, в Москве, моя семья - только ты. Не к Лизе же идти мне с моими горестями! А детям не расскажешь. Мама далеко…
- Какие у тебя горести?
- Горестей, пожалуй, никаких нет, то есть новых. А могло бы случиться многое. Ну, теперь мы поедем к маме. Вот чудесно!
- Ты думаешь надолго поехать?
- Ну, на месяц, на два, пока поживется. Мне не хочется быть сейчас в Москве.
- Тут при чем-то Власьев?
- Он тебе не нравится?
- Почему же, он приятный человек.
- Да, он хороший человек. Он мне нравится очень. Но, конечно, он такой же, как все.
- Он объяснился тебе в любви?
Она ответила задумчиво:
- Это-то ничего. Может быть, он и действительно меня любит. Это-то ничего…
- А что же?
Катя отчетливо сказала фразу, которая, должно быть, давно в ней сложилась и которую она часто мысленно повторяла:
- Видишь, Костя, нигде и никогда ничего нельзя найти, никакой нельзя придумать себе жизни, чтобы сейчас же перед тобой не оказался человек, который смотрит поверх твоих желаний и интересов и который ждет от тебя одного и того же… Будь он самый хороший… Сначала ему нужна ты, а твоя жизнь - дело второе. И сразу все рушится. И так всегда.
Мне было приятно, что сестра так откровенна со мной. Я казался себе как бы старшим братом, призванным обсудить ее "дело" и дать ей мудрый совет.
- Ты странная, Катя. Но ведь так уж мир устроен, и ничего в этом дурного нет. По-моему, если тебе, например, нравится Власьев, ты могла бы развестись с Евгением Карловичем и выйти за Власьева замуж.
Она посмотрела на меня удивленно, но спокойно ответила:
- Да, конечно.
- Или… значит, ты его не так любишь.
- Не знаю, вероятно.
- Так в чем же дело, Катя?
Она отвечала рассеянно:
- Дело в том, что… я ведь говорю: так всегда и будет. Это очень трудно объяснить, Костя, и понять трудно. Нужно быть женщиной… Вот поэтому мне так хочется к маме. Мы поедем, правда?
- Конечно, поедем.
- Ну - вот и все. Вот и хорошо…
В предутрии
В юности, когда я еще всерьез мечтал сделаться заправским писателем и еще не угадывал, что жизнь моя незаметно протечет в работе, может быть и полезной, но далекой от области литературы, я нередко, любуясь картинами природы, мысленно пытался воссоздать их в слове. Никто тогда не сказал мне, что перо, даже в руках человека, всю жизнь посвятившего искусству слова, бессильно изобразить неизмеримую и поистине земную, близкую нам, почти домашнюю красоту тех мест, по которым лежал наш с сестрой путь из Москвы на нашу приуральскую родину.
Теперь, лучше зная бессилие искусства и полную беспомощность собственного пера, - я отсылаю к их воспоминаниям тех моих читателей, которым есть что вспомнить и из памяти которых картины чахлой европейской природы не вытеснили очарованья Камы, Волги, Урала, нашего Севера и нашей Сибири. Милостью судьбы, не скрывшей от меня ни одного уголка Европы - ни лазурных берегов ее Юга, ни ее скандинавских красот, - я мог проверить свои давние впечатления, мог сравнить и могу теперь сказать со спокойной уверенностью:
- Все, что есть прекрасного здесь, - есть и у нас; но и среднего нашего не найти нигде в Европе.
И я не буду лицемерить: это сознание вновь до краев наполняет русской гордостью мою душу, опустошенную рядом иных, слишком невыгодных для нас сравнений. Затерянный, затолканный в толпе чужих, самоуверенных, презрительных людей, - я снова чувствую себя сыном и гражданином великой, богатейшей и прекраснейшей из стран. И, страдая ее сегодняшними бедами, я радостно улыбаюсь ее будущему.
Я в него крепко верю. Это делает меня счастливым.
* * *
В те дни цвела липа, и наш пароход разом рассекал и воды Камы, и воздух, густо напитанный цветеньем этого милого и ласкового дерева. По ночам не спалось в каюте, хотелось дышать сладкой свежестью реки и любоваться отражением в спокойной воде высокого берега, освещенного луной.
Гудел шедший сверху встречный пароход, коротким басом отвечал наш, матрос выходил из будки и размахивал фонарем - и там мелькал такой же фонарь на левом борту.
А иногда на нас надвигался едва видный ночью длинный плот с горящим на нем костром, нам кричали в рупор: "Лег-ше-е!", мы задерживали ход, - и все-таки голоса на плоту провожали нас очень сложной бранью. Это была особая водяная жизнь, и плыли мы в объятьях трех стихий, очарованные музыкой ночи.
Когда луна скрылась, мы разошлись по каютам; как ни прекрасна ночь, но ведь и утро прекрасно, и его было бы стыдно проспать. Мы встанем завтра пораньше и будем пить чай на палубе.
Эти трехдневные прогулки на пароходе в конце и в начале учебного года были для меня не только наслаждением, но и днями итогов прожитого и планов будущего. Сейчас я в последний раз ехал на родину студентом; будущим летом я вступлю в жизнь уже как взрослый человек, - и в этой жизни должен буду ясно определить свое место. И как ни был я молод и самоуверен, я все же понимал, что будущий путь моей жизни, весь путь, определится последним годом студенчества. Обдумать и наметить его - осталось не так много времени. А что я знаю? Куда я хочу пойти? Не выйду ли я на бездорожье в чистое поле?
В каюте, где всегда немного пахнет краской и мятым паром, было душно, и я долго не мог заснуть. Занавеска на окне посветлела - близилось утро. Я оделся, не забыв и теплого пальто, и вышел на палубу.
Река и ночью и днем постоянно меняет цвет и оттенки - в том ее главное очарованье. Был первый свет утра, которое рождалось в легчайшем тумане и неясных очертаниях. Я прошел на нос парохода, дивясь безветрию и любуясь борьбой ночи и утра.
И там я увидел сестру, которая тоже не спала и вышла в теплом капоте и оренбургской шали. Она сидела на палубной скамейке, подобрав ноги и сгорбившись. Когда я подошел, она не удивилась, что я не сплю, не двинулась и только взглянула на меня мутно глазами, полными слез, которых она не вытирала.
Я не спросил, почему сестра плачет, - почувствовал, что спрашивать нельзя. В полусумраке раннего утра лицо Кати показалось мне некрасивым, осунувшимся, постаревшим. Может быть, мне не следовало подсаживаться к ней, но теперь уйти было уже нельзя.
Мы сидели рядом не менее получаса - и слезы Кати все лились, ровно и безудержно. Если бы она рыдала, билась в истерике, ломала руки, - было бы понятнее и легче. Но я видел, что у нее нет сил даже пошевелиться. Слезы не смачивали шерсти ее шали и скатывались на колени.
Стало светлее, сидеть было холодно. Я не знал, что делать, и смотрел на бегущий берег, чтобы не смотреть на Катю.
Наконец она пошевелилась, и я решился сказать:
- Холодно. Ты не пойдешь в каюту?
Она не ответила, но сделала попытку встать. Я помог ей, и она оперлась на мою руку. Я довел ее до двери каюты, как больную или старую женщину, и слышал, как она опустилась на диван. Я подождал у двери, - больше ничего не слышно.
Помню: я не задал себе вопроса, почему сестра плачет, что могло вдруг так сломить ее, всегда такую бодрую и выдержанную. Я увидал ее горе - и принял его как естественное. Оно меня огорчило, но как-то не поразило неожиданностью; может быть, потому, что я увидал его нечаянно, в час, когда все, кто не спят, живут своим - не ожидая свидетелей. Может быть, это была не первая Катина ночь в слезах, - только раньше я не видал ее. Ведь и я не всегда был наедине таким, как на людях.
Я очень озяб и утомился. Закутавшись потеплее, я не успел задуматься над Катиной жизнью, еще одна страничка которой мне только что открылась. Ровный стук пароходной машины хорошо убаюкивает.
О чем плакала королева?
В последний день нашей чудесной прогулки мы много говорили, и сестра впервые была со мной до конца откровенна. Она сказала мне:
- Ты не подумай, что я тогда плакала из-за разлуки, что ли… Тут, Костя, совсем другое. Мне очень нравится Власьев, очень, я тебе говорила. Ведь он отличный человек, и талантливый. И он меня любит, я знаю. Но он любит меня по-своему, а не так, как мне нужно. Я не осуждаю, но я так не могу. Ты понимаешь?
- Нет, Катя. Как же ты хочешь, чтобы тебя любили?
- Это так трудно объяснить… Ну вот мы работаем вместе - планы там, чертежи, вычисления. Меня это увлекает. И в каждую минуту я чувствую на себе его взгляд, если даже он в действительности и не смотрит на меня. И взгляд особенный, как смотрят мужчины на красивую женщину.
- Это так естественно.
- Может быть - но я не хочу. Он здоровается со мной за руку - и в его пожатье нет простоты; иногда он передает мне какую-нибудь бумажку, серьезно, без улыбки, - а я вижу и чувствую, что он не просто на меня смотрит, а точно дотрагивается до меня глазами, воровски и очень нехорошо. Он очень выдержан, я ни в чем его не могу упрекнуть, - но я перед ним стою… ты меня, Костя прости… точно неодетая, и мне хочется закрыться и отстраниться. И это так неприятно, так мучительно.
- Я думаю, это оттого, что ты его не любишь. Если бы любила - тебе бы это было даже приятно.
- Приятно? Нет, никогда! Я, Костя, женщина, я очень женщина, и чувствую, как женщина, и все я знаю. Но, понимаешь, есть моменты… нельзя так подходить к женщине, это обидно! Можно потом, когда уже близость… в какой-то особой обстановке. Но с этого начинать… очень трудно тебе объяснить. Стыдное я тоже могу любить - но тайно, не говоря об этом во всякую минуту, не убивая этим другое. Нужно приблизиться понемногу, может быть даже что-то скрыть, я не знаю…
- Оценить в женщине человека?
- Да, хотя это, конечно, звучит слишком сухо и торжественно или казенно, как формула. Оцени или недооценивай, только подойди просто, без этой… чувствительной дрожи. Я бы простила даже невежливость и грубость, а вот с этим помириться не могу. Вот твой Мартынов - он взял да и опрокинул стол.
- Ну, он был пьян.
- Пьян, а не позволил себе того, что позволяет иной трезвый и разумный человек. Никогда Мартынов не смотрел на меня дурно или обидно! И я его очень уважаю.
Я улыбнулся: стоит ли говорить о Мартынове!
Потом она говорила:
- Вот и у твоей сестры был роман; правда - довольно смешной. Ты знаешь, тогда на бульваре, когда я тебя встретила, он мне "объяснился". То есть объясняться-то было, конечно, нечего, и так ясно было, но он считал нужным изложить все это на словах, в соответствующих выражениях. Это было немножко смешно и настолько трогательно, что я в него почти влюбилась. Он понял и сразу стал говорить о каких-то своих надеждах, хотя, повторяю, он хороший и порядочный человек.
- И что же ты ответила?
- Я хотела ответить, что слова его излишни, что я и без них все знаю и понимаю. Но я не успела сказать, как подошел ты, и я внезапно решила, что уеду с тобой и тем кончатся все возможные объяснения.
- Ты назначила ему встречу на другой день?
- Да, но я не была. Я написала ему письмо, очень коротенькое, и отослала свою работу.
- И вы больше не видались?
- Нет. Я бы могла, конечно, но мне не хотелось.
- Вы еще встретитесь.
- Нет, Костя. То есть встретиться мы, конечно, можем, но тот разговор не вернется. И я не позволю, и он не захочет.
- Какой же это тогда роман! И какие вы не живые люди!
Катя рассмеялась. Она уже успокоилась совершенно:
- Да, это не роман. - Это - попытка твоей сестры иметь свой роман. Неудачная попытка.
- Тебе не жаль, Катя?
- Да, мне жаль. Но иначе не могло быть. И мне кажется, что мама меня одобрит.
- Ты все ей расскажешь?
- Да, все. И про дом, и про это. Я затем и еду к маме. Костя, ты не думай, что я трусливая или холодная. О, я на все могла бы пойти! Но я так трудно жила - и столько лет! - что ни на какой дешевый выход уже не способна.
- Ты - наша королева!
- Вот. Я - королева, которая плачет о том, что она не пастушка. Плачет под утро на палубе парохода…
Волос
Мне очень памятно лето, которое мы с сестрой провели у матери в провинции. Никаких событий не было, и памятно мне оно только тем, что вот опять я видел Катю прежнюю, какою жила она когда-то с нами. Хоть и не та девочка, что, ожидая ребенка, играла в куклы и обижалась, когда над ней подсмеивались, - а все-таки прежняя, домашняя, как будто бы она и не покидала нашего дома, всегда жила с мамой и не была отрезанным ломтем. Так было нам хорошо с нею, что и мне начинало казаться, будто и я не студент на выпуске, не почти готовый мужчина, а недавний Старый Директор, Котик во фланелевом костюмчике, азартный игрок в бабки, которого за эту страсть запирают вместе со старшей сестрой в темный чулан.