Все лишнее я оставил у приметного камня сбоку штольни. Обмотал камень концом лески и закрепил. Фонарика не жалел и не выключал вовсе. Еще с полчаса на стенах мелькали надписи краской и сажей, внизу были следы от костерков, потом пошел сплошной чистый известняк. Потолок давно был низок, и я мучил попеременно то шею, пригибаясь, то ноги, приседая. Пока я еще узнавал места, до которых мы дохаживали с Валерием. Боялся пропустить ответвление. Вот и оно. Над ним мы тогда начертили белый крест. Вот он. По этому ходу, рассказывал Валерий, по преданию, можно было дойти до Митридата и выйти километрах в пяти-шести через другой выход в степи.
Усталости не было, только шея немного болела, и ноги, когда я лег и их вытянул, сразу перестали дрожать, хотя оставались напряженными. Заставил себя поесть. Запил горячим крепким чаем. Старался не думать, что придется ползти на животе. Ел на, ощупь. Так же на ощупь проверил катушку. Не отмоталось даже и трети. Я ее сильно не натягивал, но и слабины не давал. Сравнение с рыбалкой, что я враз и рыба и рыбак, заставило улыбнуться. Почему-то мелькнуло в памяти зрения зеркало. Проверяя свою привычку к полной темноте, я напрягся и вслушался. В ушах звенело, но обострилось какое-то чутье помимо зрения и слуха, я решил, что от меня до стены расстояние чуть больше вытянутой руки, и протянул ее. Но стена оказалась ближе, я ударился рукой и оцарапался. Я сильно боялся духоты, и, признаться, больше всего боялся, но, вдыхая медленно и сильно, с радостью чувствовал хороший воздух. Значит, штольня вентилировалась, а раз так, то был где-то другой выход.
Но ведь не выход же искать опустился (если еще опустился) сюда Валерий. Тогда он говорил: "Если надо будет уйти, да так, чтоб никто и никогда не нашел, только и всего, что заползти сюда, завалить за собой щель - и иге! - могила". - "А душа?" - наивно спросил я. "Что душа? Как-то же она вылетает из газовых камер. А здесь сколько умерших. Не здесь их души, тут, может быть, только призраки".
М опять и двинулся. Сумку привязал за пояс, катушку нес в одной руке, фонарик в другой. Вскоре осветился завал. Я подумал, что это тот, о котором говорил Валерий в том смысле, чтобы заделать за собой дорогу. Кой-как я стал распихивать крошки камня, наглотался пыли и даже расчихался, ударяясь при каждом чихании то лбом, то макушкой. Уже стал думать, что надо как-то обратно, как впереди, под нажимом, подался и куда-то скатился большой камень, и я выполз в пещеру.
Отдышался, вытряхнул из сумки известняковую пыль. Лампочка светила тускло, но я не сразу сменил батарейку, а при гаснущем желтом свете еще раз выпил горячего, потому что замерз и дрожал. Посмотрел на циферблат сквозь исцарапанное стекло - прошел всего час. Тогда мы на все затратили час с четвертью. Сейчас надо было дальше. Я уже был уверен, что Валерий здесь, кто же тогда привалил со стороны пещеры камень? Но никаких следов не было видно. Камень мог и скатиться, ведь недавно было землетрясение, хоть слабенькое, но здесь и такого хватит. Не давая себе думать о том, что землетрясения здесь постоянны, я сменил батарейку и разогнулся. Вот он, этот проход.
Дальше шел почти свободно. Иногда на коленях, иногда на четвереньках, но таких узостей больше не было. Катушка стала неприятно скрипеть: в нее набилась каменная пыль. Но все-таки это был хоть какой-то звук. Я попробовал вначале сказать, потом крикнуть: "Валерр!" - но почему-то больше не кричал, шел молча. В одном месте потолок был сырой, под ногами было красное пятно. Как раз я его вначале увидел и сильно испугался, но потом сообразил, что это от капель сверху.
Стало больше влажности и меньше воздуха. Пришлось снять и бросить свитер. Проход сузился и пошел в гору. В одном месте, сорвавшись, я ударился левой рукой о камень и разбил часы. Не все часы, а только стекло и стрелки, а часы шли. Когда я останавливался и сердце приходило в норму, то слышал, как они тикают.
Ссадил колени, плечи и локти ободрал, голову всю исстукал, но останавливаться перестал. С визгом и хрипом перемалывала катушка песок и почти вся размоталась, как черный продолговатый предмет бросился в глаза Эго был фломастер. Машинально провел я им по ладошке, он писал мерным цветом, то есть не был выброшен за ненадобностью. Дальше я почти бежал, согнувшись, примерно через десять минут катушка резко дернула меня, но я, как будто с крючка сорвавшись, побежал дальше без нее. И вскоре уперся в тупик. Идти было некуда. Я потыкался в стороны - стены. Одна, ровнее других, была исчерчена узорами. Конечно, Валерий! Его славянско-греческий узор, и эта его любимая надпись из античных времен: "ВОИН, СЫН РАБА, ПРОЩАЙ".
Весь тупик я исследовал, чего только не передумал, тщетно, никаких следов. Вернулся к катушке и пошел обратно, сматывая леску. Тут, как я его раньше не заметил, увидел маленький ход в сторону. Лески уже намоталось порядочно, и я решил зайти сюда на ее длину. Оставил сумку, взял только лопатку и фонарик.
Воздух стал гораздо свежее, я отдышался. Пот на лбу высох. Значит, в этом направлении дорога под Митридат. Катушка притерлась и только шуршала, а не скрипела. Вскоре я шел на четвереньках, потом почти полз, потом постепенно разогнулся. Только стал вдыхать, обводя пятном света штольню, как увидел груду белых палочек, и сразу, отшатываясь, понял - скелет. Все затряслось во мне. Но я уверил себя, что за такой короткий срок не может ничье тело превратиться в скелет, что это останки давние. Подошел. Ничего, кроме костей. Никаких следов. Видимо, он умер сидя, склонившись, потому что однажды череп отломился и упал вперед, падая, перевернулся глазницами вверх. Я разгреб пыль около него. Показалось, что она не вся белая, известняковая, что есть и желтая, крупная. В армии я изучал гранаты, видел их содержимое и подумал, что это остатки взрывчатки ручной гранаты. Может быть. Но тогда бы хоть крошка металла. Остатки взрывателя. А может, это и вовсе был человек из другой эпохи?
В мягком полу я вырыл ямку и сложил туда гнущиеся в руках косточки. Нечем даже было череп прикрыть, а сыпать землю в пустые глазницы было нехорошо. Снял рубаху и прикрыл. Потом все засыпал.
Обратно шел из последних сил. По дороге подобрал и надел свитер, а то уж совсем окоченел. В узком проходе немного раскопал вход и выполз. Дальше было проще. Когда вышел, свет так ударил по глазам, что я упал лицом в пыльные красные ладони и лежал на жгучем солнце, чувствуя, как внутри тает и выходит дрожью погребной холод.
У Тут или показалось, или в самом деле земля подо мной качнулась.
Потом украдкой, чтоб никто не видел, пошел к морю…
- Да, был, - сказали мне, едва я спросил у дежурной лапидария, был ли здесь художник такой-то. - С месяц назад. Но в этот раз ничего не рисовал, просто приходил и долго сидел. Я думала, от жары прячется. Пошутила, а потом, уж ладно, признаюсь, попросила отзыв написать. Согласился. Я тетрадь раскрыла, ручку даю, а он почему-то руку так резко отдернул: "Нет, извините, и своей".
В тетради я прочел надпись, сделанную черным фломастером: "Огромное спасибо хранителям непрочитанной страницы нашей истории".
* * *
Он увлекся Линой не на шутку, так как перестал говорить о ней в обычном ироническом тоне и проговорился однажды, что она предлагает устроит его выставку или несколько в западных странах. "Оно-та бы и заманчиво, - говорил Валерий. - Да хотелось бы обычным путем".
Вместе с Линой он был в каком-то посольстве на выставке хрусталя, сказав потом коротко о тамошних мастерах: "Умеют". И еще где-то они были, и еще. Тогда же начались ссоры с Валей. Она жаловалась мне, что Валерий стал груб, приходит поздно, ссылаясь на различные мероприятия. Мероприятий у Валерия хватало выше головы: он состоял едва ли не в десятке различных правлений, комиссий, советов, бюро творческих секций, но тут вдруг они понадобились ему, чтобы скрыть время, проведенное с Линой. Когда я выговорил ему за Валю, он сморщился и страдальчески заметил, что денег ей дет, и немало, что дети не голодают, более того, зажрались, что сил у него на притворство более не хватает. "Но Валя угрожает разводом". - "Она двадцать лет угрожает". Словом, разговор" был из тех, что никакого толка не приносят.
Недели за три до своего отъезда он спросил меня, не видел ли я его паспорт. Не объяснил зачем, но и так было ясно, что дело становится серьезным. Еще почему-то стал говорить о муже Лины, который, исповедуя лозунг - пушки вместо масла, - оказался тонким ценителем изящного и просил через жену исполнить и его заказ. "Лина не велела соглашаться, но я подумаю, этот вояка платит валютой, а я чего-то решил приодеться, да и Вале, и детям напоследок что-либо купить".
- А что Лина?
- Обычно. Разговор об акварелях. Что в акварели, в отличие от масла, больше чувства, чем работы. Чутье краски, количество воды на кисти, да что об этом. Я ей благодарен за мою решимость к разводу. Тянул лямку семьи в ущерб творчеству, в ущерб свободе выбора, делал только с прицелом на заработки, а надо делать то, что хочется.
- Но не ты ли говорил, что мастера древности всегда шли от необходимости, от заказа?
- Это в случае, если материал заказчика, а мне уже по чину свою базу иметь. Ой, только ведь опять будет то же Самое глодать - то, что работаю на потребу богачей, ну, скажи, откуда бы тебе купить хрусталь?
- Он мне и не нужен.
- Хотя как раз тебе и нужно его иметь, ты в нем понимаешь… - И опять он сидел понурясь и перебирая седеющую бороду. - Детям я не даю того, что должен давать отец - личный пример. Они видят меня только иногда пьяным, да лгущим кому-то по телефону, да деньги приносящим, а как я работаю, как это достается? Я ведь девчонок возил на завод, Митю-то еще раньше возил, он в этот раз не захотел, и что? Вообще, впечатлились. Эта жара, печки, стекло плавится, там как раз делали мои светильники для огромной площади, а так как заказ штучный, не серийный, то заводские экономисты не велели делать форм для механической выдувки, выдували вручную. И вот, ты-то видел, представь эти халявы по два пуда, там парень-орел Венька Неустроев, мокрый весь, ведь как достается, кричит: "Ну ты, Валера, в следующий раз пуда на четыре светильник сочини". Девчонкам, конечно, приятно, их водят везде, с отцом здороваются, отцу рады. А приехали домой и маме докладывают: папа выпил. Но как я мог не выпить с мужиками, кто я такой, чтоб хоть чем-то не отблагодарить? И куда я без работяг. Мне уже халяву на десять килограммов не выдуть. А-а!
- Бросишь детей, что? Спокойно будет?
- Нет, конечно. Но куда деваться? Хрусталем заниматься не хочу, акварель кончается, так как и чувства кончаются, что делать? Масло требует долгих лет, время упущено, скульптура неприятна мне, как что-то чересчур реальное, а разные абстракции в ней - не искусство. Я знаю, чем займусь, - витражом. Смотри, лет пятнадцать назад делал витражи в магазине сувениров, и никто их не купил и в шкаф не спрятал, смотрят и радуются. И чего я, дурак, думал, да за эти пятнадцать лет уже бы город солнца сделал. Конечно, тематика официальна, но душа прорвется, хотя бы в цвете, и не хотя бы, а именно в цвете. А если много таких радостных сквозных разноцветных стен, о!..
И как всегда в последнее время, он закончил неожиданным коротким словом "Устал!", но говорил и после него, сказал, видимо проверяя на мне, фразу Лины о том, что на Западе ему бы была настолько полная свобода творчества, что все его замыслы были бы воплощены. А ведь он не так уж молод, за сорок, пора думать о реализации себя как творческой личности. Я смолчал, он сам ответил за себя, что об этом даже и говорить-то глупо, куда он без родины.
- Вообще, она время от времени подводит к этому, я даже ей вчера резко сказал: брось ты ерунду говорить, - будто сама не русская, но она уже, по-моему, не русская, поживи-ка не на родине тридцать лет.
О разводе с Валей он говорил как о деле решенном, спросил, что я думаю о юморесках Мити (Митя тогда сочинял юмор, вырабатывая его не из потребности борьбы со злом, а из смешных ситуаций или из неловкостей, в которые попадают люди. Я так и сказал Валерию, он отвечал, что и сам это видит, но что Митя его советы в грош не ставит, и просил меня действовать на Митю, что он и для дочерей никакой не авторитет, лучше видеть их изредка).
И опять возвращался к Лине, звонил ей, и вдруг она перестала отвечать. Он записал мне номер ее телефона, прибавив, что, если что, чтоб я его искал по" этому номеру.
Больше я его не видел.
Валя звонила, что он запил и где-то скрывается, что спрятал от нее паспорт, но что их все равно разведут, если он еще два раза не явится в нарсуд. Я пробовал звонить Лине, она не отвечала, один раз ответил подтянутый мужской крепкий голос, я бросил трубку.
Грязная весна в городе. Снег зимой вывозят, а грязь копится, вся дрянь бросается в глаза, под окнами мусор. В этот раз весна была особенно тягостной.
Он позвонил мне с утра, говоря спокойно и ровно, предупредив о том, что у него всего пять минут и мне лучше слушать, а не спрашивать.
- Я попал в одну неприятность. Она касается только меня и на семье не отразится. Я но скажу, откуда звоню и куда еду.
Тут мне послышался рев самолетных турбин.
- Если я выкарабкаюсь, - говорил Валерий, - я объявлюсь, а нет, тогда буду без вести пропавшим.
- Да ты что? Ты из какого аэропорта? Я же слышу самолеты. Я сейчас приеду. Не вздумай ничего!
- Куда ты приедешь? Уже посадку объявили.
Я стал настаивать, он резко перебил меня, просил заботиться о Вале и детях, но о Лине ничего не говорил, и я спросил сам. Но, дернувшись что-то сказать, он перевел на другое, упрекнул, что я не взял вазу, все бы хоть чем-нибудь вспомнил, а как только я снова стал просить сказать, куда он, он сразу ответил, что посадка началась и что он специально позвонил именно так, чтобы не передумать.
- Ну, воин, сын раба, - сказал он, и у меня сжало горло, - прощай. Выгляжу я хорошо - в чистой белой рубахе. Там, в мастерской, и оставил просьбу, чтоб в случае чего тебя ввели в комиссию по наследству. Да, и скажи Вале, чтоб остановила развод, ведь всего лишится. Останусь живой, успеем развестись. Не говори ей, что я звонил. Вдовой-то быть все же приятнее, чем разведенной. Все-все, посадка заканчивается.
* * *
Вот тогда-то я и летал в Керчь. Ничего не найдя в катакомбах, я решил лететь в Великий Устюг. В это-то время я и прочел объявление о будущей публикации Митиной повести и говорил с Валей о выставке и других делах. Мастерская Валерия пока была опечатана, но из Худфонда нажимали, чтобы из нее вывезти произведения и вещи Валерия и отдать мастерскую другим. Валю в Худфонде слушали плохо, там знали, что развод все-таки состоялся, и она уже была для них никем. Из Худфонда была заявка в милицию на розыск, и вскоре портреты Валерия были расклеены на вокзалах и в других общественных местах среди тех, кого разыскивала милиция, кто тоже, как он, ушел из дома и не вернулся.
Раньше в Великом Устюге я не был, но много слышал о нем от Валерия.
- Первый раз меня там поразила архитектура, река, но особенно люди. Там в переделанной церкви музей. Внутри очень богато, сохранился резной иконостас, много редчайших вещей, словом, богатство. Но я не о богатстве. Посетителей, велик ли город, мало. Школьников привели и увели, я все хожу. Тут к дежурной старушке зашла другая старушка и сказала, что в магазине чего-то дают. И дежурная нашла выход. Думаешь, она попросила выйти и закрыла дверь? Как же! Она говорит: милый человек, ты побудь здесь, я за полчаса обернусь. И ушла. И вот я остался один. Солнце в окна, икон очень много, позолота горит, древнее серебряное и золотое искусство, витрины бесконечные, это же еще Великий Устюг, значит, чернение по серебру, шкатулки и посуда редчайшие, счет на миллионы! И опять-таки ты не пойми, что я о богатстве, плевать на него, я о доверии. Там камень лежит, пыль от него, по поверию, помогала от многих болезней, как было не прикоснуться к нему! А потом все казалось, что стал здоровее, сил прибавилось.
Еще об Устюге Валерий рассказывал - о чернении серебра. Там у него был знакомый художник, тоже строгановец, так вот они с ним, по словам Валерия, пили и ели не просто на серебре, а на штабелях серебра, в хранилище заготовок, на огромных стопах серебряных листов.
- Он попробовал задать форсу, принести выставочные серебряные бокалы, я отговорил. Да, старик, с ним мы тоже поговорили, на кого мы работаем. Поди купи серебряный кубок с черненым узором.
Валерий рассказывал о производстве черни.
- Узор сродни хрустальному, та же микронная почти точность, да нет, - засмеялся он, - нельзя бросаться микронами, самый тонкий волос двадцать микрон. У меня тонкие волосы, это удел русых, и Лина полезла с теорией, что тонкие волосы - мягкий характер, потом обожглась, не ко всем русым подходит теория. Эти девчонки, на черни, как на каторге: проведи они узор на миллиметр дальше - штраф, и все предварительные операции за их счет.
Еще он говорил о видах города со стороны Спасо-Гледенского монастыря через Сухону, об устье Северной Двины, которое недалеко, вообще говорил, чтобы и я когда-нибудь непременно побывал там.
Валя говорила о выставке, о Мите, о девчонках, о наследстве. Разойдясь, она потеряла все права, и главным наследником Валерия становился Митя.
- Что они слышали от него? - говорила Валя. - Как пастушил коров? Но сейчас же другое время, кого сейчас убеждает, что кто-то когда-то ходил в лаптях. И без конца телефон. Он же был во многих комиссиях, ты представь эти разговоры о наследстве художников, они все о деньгах, они без конца о деньгах. Валерка молодец, я помню всегда, как он слушает, слушает по телефону очередную вдову или наследника, хмурится и резко в конце, но непреклонно говорит: не разбазаривать я помогу. Как он много платил, кто бы знал! Господи, Митька - дурак, я ему говорила, сколько картин его отец спас, сколько фарфора, витражей, росписей, разве дуракам чего докажешь. Нет, они видели одно - отец пьет, отец мало с ними бывает, отец отсыпается после похмелья или после творчества, им не объяснишь, им не попять просто по возрасту. А теперь им говорят со всех сторон - ваш отец гениален. И они уверены, что все кругом врут, и приучаются к этой лжи. Легко ли?
Валя, хотя и не наследница, больше заботилась об установлении факта смерти бывшего мужа и его внезапного исчезновении. Митя об этом не заботился, он консультировался у юристов, и они его научили подождать определенные законом сроки, которые позволяли и без справки о смерти объявить себя наследником.
Когда я вернулся из Керчи, дома сказали, что меня просила позвонить какая-то женщина и оставила номер телефона. Я взглянул - Лина.
Голос у Лины был красивый, но русский язык был то замедленный, то в привычных оборотах быстрый, какой-то чуточку заикающийся. Волновалась?
- Вы что-нибудь знаете о Валерии?
- Я знаю не больше вашего, очень бы хотел чего-то узнать.
- Он говорил, что вы будете мне звонить.