– И то... Помнишь, в "Момо" Серые господа воровали время у людей, делали из него сигары и курили? Превращали жизнь в ничто… Думаешь, я хотел бы, чтобы ты видела, как я превращаюсь в ничто? В ничтожество…
Лита уходила от него с тяжелым сердцем. Время всей жизни сжалось до одной недели.
Глава 13
***
Вечером Лита не пришла, а скорее приползла домой – так было тяжело там, где душа. Проклятые битые кирпичи... Только она вошла – зазвонил телефон.
Мама была дома.
– Да, пришла, наконец, – сказала она кому-то и вышла к Лите. – Тебе тут обтрезвонились.
Лита взяла трубку. Это был Кларнетист.
– Блин, наконец-то! – закричал он. – Куда ты делась? Мы тебя ищем с фонарями.
– Я заболела, – сказала Лита. Это было недалеко от правды.
– Да? Ты помнишь, что мы завтра едем в Питер?
Бац!.. До Литы вдруг дошло. В это воскресенье, послезавтра, они должны быть в Питере. Да, да, да. Там что-то такое должно быть. Что-то очень важное. Квартирник? Запись? Кажется, и то и другое. Собственно, все, что они делали эти полгода… В это воскресенье они должны быть в Питере! Именно тогда, когда Лесник попросил ее сходить с ним в церковь.
Когда Лита это поняла, у нее вдруг зажало что-то в голове и стало тошнить.
Она легла на кровать.
Какой-то четырехугольник – Лесник со своей болезнью и Лита со своей музыкой.
Можно, конечно, Леснику отказать. Он пойдет один. Снова потеряет сознание, разобьет голову, попадет под машину… Просто не дойдет до храма, он из комнаты в комнату-то еле переходит… Или вообще не пойдет. Потом уедет на свой Урал, будет мучиться там в больнице и знать, что не попал в церковь, потому что Лита поехала записывать с Фредди Крюгером альбом.
– Я ухожу, – мама заглянула в комнату. Лита с удивлением на нее воззрилась. Мама сияла, от нее пахло духами. – Я хотела картошки пожарить, но я опаздываю, – сказала мама. – Дочисти и пожарь сама. Или, хочешь, свари.
Уже из прихожей она крикнула:
– Может быть, я приду очень поздно.
И она ушла. Она не сказала ничего про Литину школу. И про то, что у Литы сигареты открыто валялись на столе. И вообще ничего не сказала про Литу. Интересно, она в курсе, что ее дочь выгоняют из школы? Вот будет оплот, когда она обо всем узнает. И Лите на этот раз, похоже, не вырулить…
А что вообще с мамой?
***
Месяца три назад мама рассталась с Сергеем Ивановичем. Лита это поняла, когда обнаружила, что исчезла его зубная щетка. До этого он исправно ночевал у них два раза в неделю. Увидев, что щетки нет, Лита тогда вышла из ванной и радостно спросила:
– Сергей Иванович от нас свалил?
Мама сидела в кресле к ней спиной. Она обернулась. Лита увидела, что она плачет.
Вообще Лита этого не выносила. Когда ей было лет пять, она однажды назвала маму "дурой". Мама после этого кинулась на кровать и зарыдала. Большего ужаса Лита не помнила. Она зарыдала вместе с мамой, стала просить прощения… С тех пор не выносила этих взрослых слез.
После своего бестактного вопроса про Сергея Ивановича Лита только вздохнула и ушла обратно в ванную. А ночью ей приснилась плачущая мама. И тогда, во сне, она, Лита, почувствовала какую-то невероятную острую жалость. Она бросилась к маме, обняла ее, заплакала тоже и все говорила: "Мамочка..." Ничего этого уже давно Лита не делала – не называла маму мамочкой, не обнималась с ней и не плакала. А мама, посмотрев на нее во сне, сказала: "Мне так одиноко…"
А когда Лита проснулась, то обнаружила, что глаза у нее мокрые. Значит, во сне она плакала? Значит, она могла плакать во сне! И до утра это чувство жалости не уходило. Лита лежала и думала про маму – про то, что папа ее бросил, Сергей Иванович ушел, и Лита от нее далеко, хотя и в соседней комнате.
Потом все как-то смазалось их обычной жизнью. Но сон свой Лита помнила. И вспомнила его сегодня, совсем некстати.
Лита лежала, и мысли сами собой думались в ее голове. И потихоньку наваливалась на нее мрачная тоска. Потому что ей нужно было решить: выходить ей в открытый космос без скафандра или нет?
Часа через два она медленно встала и поплелась на кухню – чистить картошку. Она автоматически водила ножиком по картофелине, и вдруг среди этого мысленного хаоса, который часто предшествовал состоянию "дерево под снегом", она вспомнила взгляд Лесника, когда он говорил про землянику.
– А!!
Это ножик соскочил, и она порезалась.
Сунула руку по кран. Текущая вода всегда на нее удивительно действовала. Она смотрела на убегающую из-под крана воду и думала, что Фредди Крюгер – гений. Но в космос она полетит с Лесником.
В кухне вдруг зажужжала муха. Откуда она взялась? Хотя сегодня был теплый день... Наверное, залетела через открытую форточку вместе с уличной весной.
Лита сидела около помойного ведра с недочищенной картошкой. И слушала музыку мухи.
Она слушала и понимала, что поедет вместо Питера в Свердловск.
***
Потом муха устала, присела куда-то и замолкла. Лита выкинула картошку в ведро к очисткам, взяла телефон и набрала Федин номер.
Когда он ответил, она начала нести что-то несвязное – про Кларнетиста, про концерт. Про то, что она не знает, как у нее получится поехать в Питер. То есть не получится, наверное…
– Я не понял ничего, – наконец сказал Крюгер.
Тогда Лита зажмурила глаза и рассказала ему про Лесника. Про рак, про то, что он уезжает. И что она уедет с ним.
Он выслушал все молча. И продолжал молчать, когда она закончила. Лите показалось, что от напряжения у нее сейчас лопнет голова.
Наконец он сказал:
– Я знал, что рано или поздно появится какой-нибудь Петя. Или Саша. И ты пошлешь все в п-ду… – Потом после паузы добавил: – Вперед, Лита. Тебе пойдет быть женой декабриста.
И повесил трубку.
Даже тут он угадал. Лита не говорила ему, что Лесника зовут Саша.
Ночью она почти не спала. Утром проснулась от крика ворон. Крик ворон – это воплощенная в звуке тоска.
***
На следующий день прямо с утра она пришла к Леснику. Села в прихожей и, не раздеваясь, спросила:
– У тебя выпить есть?
Он с тревогой на нее посмотрел. Потом сказал:
– Да, у меня есть одна бутылка. Со мной расплатились недавно за чертеж. Какой-то крутой коньяк. Пойдет?
– Пойдет.
Тетя была дома. Похоже, она смирилась с Литиными появлениями в своей квартире. По крайней мере, поздоровалась и больше ничего не сказала.
Они закрылись у Лесника в комнате и стали пить этот коньяк. Прямо с утра. Вернее, пила в основном Лита. Она пила и говорила, не останавливаясь.
Он слушал и не спрашивал, что случилось.
Лита говорила про Фредди Крюгера. Рассказывала всякие истории про Кларнетиста. Про Егорку. Про то, как они однажды почти подрались с Федей, когда репетировали. Как после первого квартирника она не могла спать двое суток. И даже про Фединых девиц.
Ей надо было все это рассказать. Она фонтанировала, как проснувшийся вулкан.
Сначала он слушал легко. Даже что-то уточнял. Даже пытался шутить. Говорил, что коньяк ей идет. Потом постепенно стала находить на него какая-то печальная медленная тень. Он замолчал, но слушал внимательно и жадно. Иногда в глазах у него застревал вопрос – но он молчал.
– Мне кажется, – сказала вдруг Лита, – что есть какой-то колодец, и там вода – оттуда, – она показала наверх. – Если удается из него зачерпнуть, это сразу понятно. Это ни с чем не спутаешь. То, что делает Фред – оттуда. Я это знаю…
После этого он наконец спросил:
– Почему ты говоришь так, будто это уже в прошлом?
Лита уставилась на него. Самого-то главного она ему и не сообщила!
– А, – сказала она как можно спокойнее, – ты знаешь, да, что я еду с тобой?
После этого она в первый раз увидела, как люди бледнеют прямо на глазах.
– Что? – наконец произнес он. – Что это ты такое придумала? Как это?
– Обыкновенно, на поезде. Твоей тете ведь не сложно достать мне билет?
Он посмотрел на нее, потом встал, прошел по комнате, сел обратно. Лита наблюдала за ним, не отрываясь.
Наконец она рассмеялась.
– Думаешь, это пьяный бред? Нет, я не настолько пьяная. Я вчера решила. Я решила, – повторила она серьезно. – Из школы меня все равно выгонят. И так и так. Я не смогу все это сдать...
Он молчал.
– Я могу жить на вокзале, – обреченно добавила она. – И не из чувства долга…
Он смотрел на нее и молчал.
Она тоже замолчала и стала глядеть через горлышко бутылки на коньяк. Потом произнесла с горечью:
– Ты мне не веришь? Ну, имеешь право… Ты, наверное, боишься, что через месяц мне все надоест и я тебя брошу, да?
Он не ответил.
– Конечно, – Лита поставила с грохотом бутылку на стол, встала, подошла к кульману и стала смотреть на чертеж. Чертеж – это ведь не рисунок. Кажется, тут все строго и без эмоций… – Конечно, ты же никому не веришь… Даже мне. Ну и дурак.
Она отвернулась от чертежа, достала из сумки учебник по истории, села обратно за стол, открыла учебник и стала яростно его читать. Через минуту подняла голову и сказала:
– Я хочу курить.
Он подошел к окну – оно было еще заклеено на зиму. Постоял перед ним несколько секунд, потом поднял шпингалет и дернул створки. Высохшая за зиму бумага с треском разорвалась. С подоконника на пол посыпались какие-то книжки. В комнату тут же влились весна и холод.
– Кури, – сказал он.
Лита подошла, закуривая. Прямо напротив окна были деревья – еще спящие, но уже размороженные.
Он стоял рядом. Лита посмотрела на него. Такого лица у него она никогда не видела. Там было полное смятение.
– Вообще, – наконец произнес он, – я еду в никуда.
– Отлично, – отозвалась Лита. – Значит, мы вместе едем в никуда. Я никогда не была в никуда.
– А… школа?
– Что-нибудь придумаем. Я поговорю с Зинкой. У нас же есть несколько дней? Что-нибудь придумаем.
– А... – он хотел еще что-то сказать, но закашлялся. У него начался какой-то просто приступ. Он отошел к другому краю окна и, не переставая кашлять, облокотился на подоконник.
Лита молчала.
Наконец он на короткое время остановился, обернулся к Лите, неожиданно рассмеялся и с трудом выговорил:
– Только без жертв, ладно?
Лита очнулась и кинулась к нему.
– Дурак ты, Лесник.
***
Потом они сидели на подоконнике, свесив ноги наружу, на улицу. Это, конечно, была Литина идея. Он держал ее – все-таки она выпила чуть ли не полбутылки коньяку.
– Ты же не сможешь без всего этого. Без музыки. Без этих людей. Ты загнешься.
– Посмотрим.
– Мне кажется, что ты разбиваешь что-то... Скидываешь вон туда, вниз.
Внизу была пропасть из шести этажей.
– Знаешь, – сказала Лита, зажигая одну за другой спички и глядя, как они чернеют, сгорая, – тоска – это такой вид страха. Но почему-то сейчас я не боюсь.
Это была правда. Тоска исчезла. Смятения, сомнения и вопросов не было. Все мучительные мысли, которые она думала всю ночь, растворились.
Может быть, это и есть свобода? Или это просто коньяк?
Хорошо, пусть коньяк. Не важно. У нее было острое и мощное ощущение человека, который много лет рыл подземный ход – и наконец вышел на свободу. Эта свобода – ее. Она до нее дорыла. Она может делать все что хочет. Невероятная свобода.
– Это время вошло в меня, – сказала Лита, кладя голову ему на плечо. – Я его съела, не успев прожевать как следует. Но я не забуду его никогда.
***
На следующий день, встав в какую-то рань, Лита надела мамину юбку, подвязав ее веревочкой, – у самой Литы не нашлось приличной юбки – и поехала к Леснику. Она очень боялась опоздать.
Он ждал ее в прихожей уже одетый. Взял с собой палку, на которую опирался. Они поплелись в храм.
Идти ему было очень тяжело, это Лита поняла сразу. Почему-то даже от медленной ходьбы он задыхался.
А нужно сначала было дойти до троллейбуса, потом проехать три остановки, потом еще сколько-то пройти пешком.
Началось с того, что троллейбуса не было и не было. Электричество, что ли, все в Москве кончилось? Хотя неудивительно – воскресенье, раннее утро. Можно было бы поймать машину – но у них не было денег.
Наконец троллейбус приполз.
Путь от троллейбуса до храма оказался вообще невыносимым. Это было покорение Эвереста.
Он почти не мог идти. У него не было сил. Ему не хватало воздуха. До Литы начало доходить, насколько все серьезно. Он садился на все лавочки по дороге. Сидел, потом они шли до другой лавочки. Когда не было лавочки, он садился то на ступеньки, то на заборчик. Лита пыталась как-то разрядить обстановку, шутила и говорила всякие глупости. На самом деле ей было не по себе. Главное, они уже ушли далеко от дома, и теперь ни туда, ни сюда. Он молчал, на шутки и глупости не реагировал.
В очередной раз сев на лавочку и опустив голову на палку, он сказал:
– Все, мы уже опоздали.
Когда, наконец, оставалось уже чуть-чуть, только перейти дорогу, и они ждали зеленый свет на светофоре, Лесник вдруг быстро сказал: "Только не пугайся…" – и стал падать. Лита вцепилась в него и заорала на всю улицу:
– Помогите!
Хорошо, какой-то мужик оказался поблизости. Они посадили Лесника на лавочку на автобусной остановке, он почти сразу пришел в себя. От скорой отказался.
Наконец они вошли, скорее вползли, в храм.
Там что-то происходило.
Он сел на скамейку в конце храма и с трудом сказал Лите:
– Спроси, где тут исповедь. И про Причастие.
Лита обратилась к какой-то женщине:
– Скажите, а чтобы причаститься…
– Так это исповедоваться надо.
– А где?
– Так вы опоздали. Сейчас "Отче наш" будет.
Лита посмотрела на Лесника. Он сидел, бессильно прислонившись головой к стене. Она испугалась, что он сейчас потеряет сознание, села рядом с ним, не зная, что теперь делать. Впереди что-то происходило, пели, кто-то ходил мимо.
– Вот, Причастие уже, – сказала женщина, обращаясь к Лите. – Чашу вынесли.
Лита встала, походила по храму, посмотрела на выстроившуюся очередь.
– Не уходи никуда, – наконец сказала она Леснику. Он сидел с закрытыми глазами, серый как стена. Похоже, он не смог бы никуда уйти, даже если бы очень захотел.
Она подошла и встала в конец очереди. Подвязанная юбка сползла, Лита периодически ее подтягивала руками, медленно приближаясь к священнику с чашей. Наконец подошла ее очередь.
– Вы исповедовались? – спросил ее священник.
Никого до этого не спрашивал! Конечно, у нее платок сполз, юбка на сторону, видок еще тот.
– Я – нет. Но я не сама, – заговорила Лита быстро. – Просто там мой друг. Он болеет. Он уезжает на Урал в больницу. Мы опоздали, потому что он не мог идти. Ему стало плохо по дороге. Он хочет причаститься. Ему очень плохо…
Повисла пауза. Наконец священник спросил:
– Где он?
– Там.
Священник развернулся с чашей, отнес ее в алтарь и вышел. Весь храм смотрел на них, Лита это чувствовала. Хор перестал петь. Народу, кстати, было немало. Лита пошла к Леснику через толпу, священник в развевающихся одеждах шел за ней.
Лесник сидел там же. Вид у него был, как будто он уже умер.
– Вот, – сказала Лита.
Надо было видеть лицо Лесника, когда он открыл глаза и увидел всю эту картину.
– Вы хотели причаститься? – спросил священник.
– Да, – сказал ошалевший Лесник и стал медленно вставать, опираясь на палку и подоконник.
– Вы готовились?
Лесник что-то ответил.
– Исповедуйтесь, – сказал священник. Потом обернулся к хору: – Хор, пойте стихиры.
Хор начал что-то петь, Лесник – что-то говорить. Говорил он недолго. Священник накрыл его, прочитал молитву.
– Помогите подойти ему к Причастию.
– Я сам, – сказал Лесник и пошел вперед, опираясь на палку. Лицо у него было… наверное, почти как у Моисея, когда тот смотрел на Землю обетованную.
Лита была счастлива.
После службы их отвез домой на машине какой-то человек из храма. Всю обратную дорогу Лесник молчал.
Потом они сидели перед подъездом на лавочке. Солнце грело почти по-настоящему. Лита смотрела на солнце через голые ветки.
– Как все-таки красиво устроено дерево, – наконец сказала она.
– Знаешь, что мне сказал этот священник? – произнес Лесник. – Он сказал, что мне нужно простить своего отца.
***
Во второй половине дня Леснику явно стало лучше. Тетя куда-то ушла, а Лита решила проявить хозяйственность и пошла на кухню чистить картошку. Лесник в это время решал ее уравнения по алгебре. Лита чистила картошку и думала, как будет жить с ним на Урале. Там будет он. Остальное как-нибудь. Лучше, конечно, не думать про остальное. А вообще – вот, она же умеет жарить картошку… Они не пропадут.
Зазвонил телефон. Через пять минут он вошел в кухню и, сияя, сказал:
– Все отложилось. Я уезжаю не в эту пятницу, а в следующую – этот врач заболел. Ура!
– И-и-е-ес!!! – закричала Лита, бросаясь к нему с ножом.
– Только не зарежь меня раньше времени...
– Подожди, – Лита сделала шаг назад, – но ведь это плохо. Так бы ты уже начал лечиться по-нормальному.
– Да плевать. Неделя ничего не решит.
Он очень ошибался.
Глава 14
***
На следующий день она привезла ему свою детскую коллекцию разноцветных стеклышек. И еще гитару. Потому что он попросил ее об этом.
В общем, это был праздник. Они смотрели на все через разноцветные стеклышки. Лита пела ему то, что должна была петь в воскресенье в Питере. В какой-то момент он снова стал очень печальным. На что Лита сказала:
– Ничего, еverything is gonna be all right .
Потом они орали под гитару вместе все, что знал Лесник и что громко поется. Вечером он вдруг сказал:
– Может быть, мне мерещится – но я нормально себя чувствую. Может быть, я уже выздоровел?
***
Потом было три дня, перевязанных золотой ленточкой. Ему правда стало немножко лучше.
За эти несколько дней Лита наконец увидела Лесника настоящего. Очень неровного, но очень близкого. Трогательного, но сбитого с ног. С ним было тепло – не всегда, не все время, но того, что было, было достаточно.
Они много говорили. Садились на кухне друг напротив друга и разговаривали. Обо всем – о детстве, фильмах, школе, математике, людях, животных, любви, болезни. Друг о друге.
Иногда он проваливался в какие-то свои мысли. Смотрел в себя – что-то там его мучило. Однажды Лита не выдержала и рассказала ему про сына дворничихи. Он выслушал очень внимательно, потом рассмеялся и сказал:
– Это просто дурацкая привычка... Дурацкая привычка страдать.
Часто они говорили о всякой ерунде и даже смеялись. Даже много смеялись. Один раз хохотали из-за какой-то глупости до слез.
В тот день, когда тетя пришла с работы, Лита не ушла сразу, как делала это обычно, а осталась пить чай. Лесник был веселый, всех смешил.