- Верно! Карусели!
- Вот же. Все места и займем. Чтоб только свои - здорово!
Поднялись в гору, снизу неслись всхлипы Лениного баяна, а здесь уже тишина стояла, сонный шелест деревьев, раннее оживление птиц.
Но то было лишь короткое мгновение тишины: снова донеслась до них музыка, и это звали их к себе аттракционы.
Эдуард Хиль пел "Даже время отступает, если счастлив человек". Пластинка кончилась, раздавалось шипение, но, верно, у карусельщицы и без музыки было много забот.
- Здорово, Манюня, - узнал Константин Андреевич женщину, пускающую карусель, - довоенную еще знакомую.
- Здорово, Костяшка. Что за веселье у тебя?
- Дочь выдаю.
- Так покружить?
- Ну. Только всех разом. Уместимся?
- Постараюсь.
- И про музычку веселую не забудь.
- Это уж как есть.
Шумно рассаживались, Манюня следила, чтоб люди тяжеловесные садились на скамейки, а тех, кто полегче, разместила на конях, оленях и слонах.
- Готовы? - крикнула снизу Манюня.
- Готовы, - ответили ей.
Карусель пошла, и перед глазами Константина Андреевича Черномор нес Руслана, черный кот грустил на плече Иванушки, конек-горбунок летел со своим седоком и жар-птица разрезала огневое небо.
Манюня была занята и не стала менять пластинку, и снова Эдуард Хиль пел "Даже время отступает, если счастлив человек".
Это была ровная езда по кругу, без тряски и остановок, вращались деревья, маски людей, оставшихся на земле, на соседней площадке вращались высоко в небе самолеты, на верблюде сидел брат Петр, он что-то кричал Константину Андреевичу, но тот из-за музыки не слышал его, на скамейке сидели Таня и Коля, и за Таней летела по воздуху прозрачная фата.
У Константина Андреевича было состояние той размягченности, когда кажется, что вот так плавно летишь ты уже много времени, потому что размягченность души никак не по силам сквозняку времени, и Константин Андреевич снова поймал себя на том, что беспрестанно улыбается.
Константин Андреевич был, пожалуй, сейчас счастлив, и вот верная причина его счастья: свадьба удалась, это точно, более того, он уверен был, что все люди, кружащиеся на карусели, как и он, счастливы.
И уже не первый раз за сегодняшний день Константин Андреевич с сожалением подумал - вот как жаль, что Маша не дожила до такого праздника, вот как порадовалась бы за дочь.
Музыка кончилась, и Манюня, бросившись в свою будочку, поставила, верно, первую попавшуюся пластинку. Константин Андреевич, погруженный в собственное счастье, поначалу не разобрал, что за пластинку поставила Манюня, но потом понял, что это Бернес поет "Не осуждай меня, Прасковья, что я пришел к тебе такой", Манюня быстро сообразила, что не ко времени печальные песни, и поставила другую, но уже что-то стронулось с места, поплыло в душе Константина Андреевича, не дожила, повторял он про себя, не дожила, и вот ведь как жаль, и уж окончательно понимал, что возврата к счастью больше не будет.
Да что ж за устройство это такое, душа человека, - слова неосторожного, взгляда косого, легкого дыхания ветра достаточно, чтоб смешать стеклышки, спутать призмочки, белое превратить в черное, счастье в несчастье; малое движение неосторожное - и покатился под гору снежок, а вот уж и ком, и - моргнуть не успеешь - лавина обрушивается с грохотом, да, лавина, и сейчас Константин Андреевич сожалел, что нет жены, так же безнадежно, как в день утраты.
А улыбка счастья, что приклеилась к лицу, так и не улетела прочь. Это была не улыбка даже, а гримаса, липкая гримаса, и она больно давила лицо, согнать же ее Константин Андреевич никак не мог. Да в чем причина главная печали, отчего все человека в печаль заносит, что именно не нравится ему - жизнь ли собственная, жизнь ли всеобщая, или, подумать даже странно, вселенная ему не по душе.
Сейчас причина была не так важна. Сейчас важно было лишь то, что, когда, пошатываясь - Манюня устроила им вертушку на совесть, - Константин Андреевич ступил на чуть уходящую из-под ног землю, чувствовал он себя непоправимо несчастным.
Тут к нему подошел брат Петр, и Константин Андреевич почувствовал, что Петр чем-то очень встревожен.
Брат потянул Константина Андреевича за руку, подвел к покатому фанерному боку карусели - а там, наверху, уже была суета людей, тоже желающих получить свою долю верчения, - и, вплотную приблизившись к Константину Андреевичу, спросил:
- Скажи, Костя, почему люди так живут?
- Как они живут, Петр?
- Да что - дите малое, сам не знаешь, что ли? Скучно они живут.
- Да как же скучно, брат? - удивился Константин Андреевич.
- Да вот так, скучно, и все. А тебе-то, Костя?
- Что - мне?
- Жить не скучно?
- Нет, не скучно.
- А не верю. Вот ты для чего живешь?
- Это как?
- Ну для чего ты живешь, Костя?
- А не знаю, Петя. Правда, не знаю.
- Вот видишь, а говоришь - не скучно.
- Вообще-то я знаю, раз дело такое, но и говорить как-то совестно. Уж больно ты впрямую.
- А как не впрямую, раз момент такой подошел: вот ты скажи мне да и все. Но ты, я вижу, просто боишься признаться, что тебе, как и всем прочим, жить того, скучновато.
- Ну, раз ты так, то я скажу, раз для тебя такой момент присквозил, раз приспичило тебе. А не скучно мне, Петр. Грустно - да. Печально - тоже да. Я, может, для того и живу, чтоб мне было печально. Может, я так и отмечаю про себя - вот если мне печально, значит, все со мной в порядке. Да вот еще для того живу - чтоб с тобой иной раз поговорить. Да на Танюху иной раз поглазеть. Да чтоб машины кое-какие наладить, чтоб они картошку исправно возили.
- Ну, хватил. Ты все свое: работа да работа, труд да труд.
- А как же не труд, как же не работа? Труд-то и есть показатель, что за человек перед тобой, а то говорунов теперь много, а вот мастеров настоящих маловато. А уж если человек мастер - вот он и есть человек настоящий.
- Старая это песня, слышали ее.
- Старая, говоришь? А вот сегодня, вспомни, какие часы Павел Иванович принес. Никто никогда таких не видел. А человек, думали, неприметный, слова лишнего из него не вытянешь, а вот на тебе.
Константин Андреевич вспомнил про часы, и сердцу стало веселее: уж как он рад был за Павла Ивановича, и за себя, и за всех, что вот не перевелись на свете настоящие мастера.
- Так что из того? Он же один такой.
- Это я тебе пример привел. Есть и другие мастера. Может, и не такие, как Павел Иванович, например, но тоже в своем деле все насквозь видят. А если б даже и один, так мастер - он именно и один в поле воин.
Константин Андреевич чувствовал, что брат, захваченный своими мыслями, вовсе его не слушает, он словно бы глухой, делает вид, что слушает внимательно, а сам тянет все одну и ту же песню.
- А вот скажи мне, Костя, не разговаривал ли ты с зятем своим о его будущем?
- Как раз сегодня.
- Ну, и что он тебе обещает? - усмехнулся Петр.
Лгать Константин Андреевич не мог.
- Мебель новую обещает. Тане модные наряды.
- А, видишь! - торжествовал Петр. - Ты небось думал - по молодости учиться станет, ум будет развивать, надеялся ведь?
- Надеялся, - признался Константин Андреевич.
- Узнаю тебя. Вот и проглоти. Слава богу, займется тряпками, хоть гулять не будет. А ты говоришь, это не протест против скуки. Да это и есть скрытый бунт. - Только сейчас Константин Андреевич заметил, что брат на взводе основательном, вот и топчется на одном и том же месте, жуя одно и то же простенькое соображение. - Ты погляди, сколько развелось рыбаков, охотников да грибников? Когда раньше их было столько? Это что такое? Это уход от жизни однообразной. Но ты-то, я вижу, лицо кислишь, не согласен со мной.
- Нет, брат, жить не сладко, - признался Константин Андреевич. - Жизнь моя горькая. Горькая, как полынь. Жизнь - она и есть горькая полынь, брат.
- И она не обрыдла тебе?
- Нет, не обрыдла.
- И ничего в ней менять ты не станешь?
- Нет, не стану.
- А что, Костя, случись дело такое дикое - вот если твердо знать будешь, что завтра исчезнешь, не обрадуешься ли?
- Так нельзя, Петя. Так человек жить не может. Жизнь, знаешь, не заводная игрушка, чтобы без большой ошибки ты мог сказать, когда она остановится.
- Значит, интересно тебе жить?
- Да, интересно.
- И что же за интерес такой у тебя?
- А тот интерес, что вот как любопытно мне знать, что будет с тобой, со мной или с Таней лет через пять или десять. Интересно, и все тут. Люди вон кроссворды разгадывают, а тут своя жизнь, - да разве не интересно? Ну, а ты-то, Петр, согласился бы завтра испариться?
- Да, с удовольствием, - сказал Петр и осекся.
Константин Андреевич понял, почему брат осекся. А ведь думал, что в этот раз Петр уцелеет. А вот жизнь ему и плоха, смысла в ней маловато, это же дело ясное - приступ перед тем, как исчезнуть на несколько дней, иначе как же себя перед самим собой оправдать, не ты виноват, нет, не ты плох, нет, - жизнь плоха и во всем одна виновата.
- Вот что, Петя, - сказал Константин Андреевич. - Наши, гляди, ждали нас, ждали да и разбрелись. Теперь их уже в парке не соберешь. Только за столом. Так давай-ка к дому двигать. Все сейчас тоже подтянутся. Посидим, ночь долгая, еще потолкуем, а, брат?
Но Петр покачал головой, и Константин Андреевич понял, что уговаривать его бесполезно.
16
Нетерпение охватило Петра Андреевича, он вдруг вспомнил, что восемь месяцев не видел Валю, и желание вновь увидеть ее было так внезапно, что он даже задохнулся. Да как же мог он так долго не видеть ее, как жить он мог, и вот что странно - жить Петр Андреевич без нее не мог, это яснее ясного, но ведь все-таки жил - и это всего удивительнее и непонятнее. Хотя жизнью эти прошедшие восемь месяцев назвать никак нельзя. Так - жевал повседневную жвачку, ложился спать и просыпался, ходил на дежурства, потому что надо же спать, просыпаться и что-то там работать, но жизнью то время, что он не видел Валю, назвать трудно.
Он попытался вспомнить ее, но не сумел: только халат ее помнит, только улыбку застенчивую, только черную аптечную резинку, что схватывала ее светлые волосы. И ведь не вспоминал ее все это время, - конченый человек. А если вспоминал, то сразу всякую память о ней гнал прочь.
Так скорее. Сейчас же к ней. Дорого всякое мгновение.
И ведь как-то сумел спрятать свое нетерпение, чтоб брат ничего не заподозрил.
- Так я пошел, - сказал Петр Андреевич. - Тут дело одно есть. Срочное такое дело.
- Даже до утра подождать не может?
- Нет, никак. Только сейчас.
- Смотри, Петр.
- Да уж смотрю.
Костя отступил, и еще бы - разве же Петра Андреевича удержишь.
- Может, все-таки пойдем досиживать?
- Нет, Костя, это потом. Это все потом. Дело такое. Будь здоров, - и, резко повернувшись, он быстро зашагал прочь.
И уходя, Петр Андреевич про себя поругивал брата - имел такое обыкновение Петр Андреевич поругивать всех, кроме себя самого, - и поругивал за то именно, что брат вспомнил про часы, которые сделал Павел Иванович Казанцев. Петр Андреевич так сообразил, что эти часы отсчитывают время человека, на которого они установлены, но ведь возможно, что есть где-либо часы, что отсчитывают и время самого Петра Андреевича, этого, конечно, даже и представить нельзя, но и без таких часов Петр Андреевич чувствовал, как впустую протекает его собственное время; вот именно когда он разговаривает с братом, оно и протекает впустую, вот тогда-то и схватило его нетерпение, вот тогда он и вспомнил, что восемь месяцев не видел Валю.
Что-то говорил с братом, что-то спорил, еще рассчитывал, что это случайное, временное нетерпение и оно скоро пройдет, но оно - вот беда - все сильнее жгло Петра Андреевича.
Скрывшись за деревьями, он даже побежал под горку к мостику над речкой - дорога каждая минута.
На мосту он шаг сбил, глянул вниз, в долину, - там, повторяя изгибы речки, цепляясь за прибрежные кусты, ползли густые сизые туманы.
Он постарался снова вспомнить Валю и снова не сумел. Ну, ничего, успокаивал себя, это уже недолго осталось, это всего десять минут. Думать о том, что Вали нет дома - она могла уехать в отпуск, либо за это время уехать вовсе, либо могла встретить человека понадежнее, чем он, Петр Андреевич, - думать об этом не было воли.
Нет, быть этого не может - она дома и ждет его, как обещала когда-то, много лет назад. Должно ведь и ему повезти.
Торопливо вышел он из парка, не забыл, разумеется, оглянуться по сторонам, нет ли кого из своих; это не то, чтобы человек, собирающийся с разбегу прыгнуть в пропасть, боится, что его кто-либо остановит, нет, тут дело в другом - его не остановить, тут дело конченное, но видеть, как он разбегается, видеть его белое перекошенное лицо вовсе никому не следует.
На улице посветлело. Звезды и луна почти растаяли, остались лишь малые, тонкие их оболочки, едва заметные, словно дыхание ранней осенью. Небо на востоке, там, где готовилось взойти солнце, было светло-зеленым, как бы разреженным. Все было тихо. Шелестели липы у детского сада номер пять. Вдали раздался гудок паровоза - это на Чайку - значит, сейчас десять минут второго. Ночь была прозрачна.
Передохнув, успокоив дыхание, Петр Андреевич заспешил дальше. А вдруг ее нет дома, все-таки осмелился подумать. На то, что она может быть не одна, смелости не хватило. Она должна быть дома, это точно. Только бы так.
А если ее нет, он сядет на ступеньки крыльца и будет ждать, пока не дождется.
Он свернул на Дегтярную улицу, ее рассекала глубокая канава, валялись водопроводные трубы. Петр Андреевич никого не встретил - улица пуста. Пуста была и узкая Колхозная улица.
Скорее, скорее, подстегнул себя Петр Андреевич, малость самая, триста, что ли, шагов. Еще чуть нажать, и он увидит Валю, а увидев, поймет, что все вокруг в полном порядке и что он спасся и на этот раз.
Над большим, в ухабах и ямах, пустырем уже вовсе посветлело - солнца еще видно не было, но оно уже угадывалось по рыжим пожарам на краю неба.
Каждый день Петр Андреевич ходит этим пустырем, но только сейчас вспомнил он, что именно здесь стоял гармонист, когда они брели с Валей в первый день знакомства. А уже прошло семь лет. Так пусть пройдет еще семь и ничего не изменится.
Пустырь упирался в глухую красную стену, и над ней виднелось слово "Лира" - в этом доме музыкальный магазин.
Он обогнул стену, вошел во двор дома, доспешил до среднего подъезда, и здесь, у крыльца, на мгновение остановился - он сейчас увидит Валю. Квартира спит, он всех разбудит, но что за беда такая, если ему этот звонок важнее, чем сон соседям Вали.
Так скорее, и кто-то словно толкнул его в спину, да с такой силой, что Петр Андреевич, споткнувшись о ступеньку, взлетел к звонку и, уже не раздумывая, четыре раза нажал звонок, и сердце его, испуганное, трепещущее, сдавившее горло сердце, четырежды взорвалось.
Вслед за звонком наступила тишина, не та тишина, что была до звонка - тишина сна, - но тишина испуга, настороженная тишина. Было понятно, что звонок услышан и квартира затаилась.
Раздался осторожный скрип, кто-то бегло прошуршал к двери и шепотом спросил:
- Кто там?
- Это я, - шепотом же ответил Петр Андреевич и не сдержался: - Да я же это, - и нетерпеливо дернул ручку.
- Вы? - растерянность и удивление. Он уже узнал голос Вали. - Вы подождите. - И уже испуганно: - Только не уходите.
- Да куда же я уйду? - удивился Петр Андреевич. - Здесь я.
Она снова ускользнула в комнату - за ключом, это понятно, - и вскоре вновь слышно было ее присутствие за дверью, все никак не могла попасть ключом в скважину, и Петр Андреевич подергал дверь - да когда же это, когда.
Дверь распахнулась. В дверях стояла Валя.
- Ты… ты, - говорил он, - не зябко ли тебе?
Она прижалась к нему, закрыв глаза, зубы стиснув, молча стояли они, привыкая друг к другу. Подбородком касался он ее лба. Зубами скрипел, чтобы смириться с долгожданным, невероятным счастьем - вот он здесь, с нею рядом.
- Вот и вы, - сказала Валя и погладила его лицо.
Он задержал ее руку, и, когда поцеловал ее ладонь, стало так спокойно, словно никогда и не было тревог - все тревоги схлынули, утишилось сердце. Сейчас в нем не было нетерпеливой страсти, нет, он согласен был всегда длить эту минуту - все по местам, все тихо и в полном порядке, он согласен был вечность целовать эту ладонь, смотреть на ее худое, в прежних и новых морщинках, может даже некрасивое, но для него-то самое прекрасное лицо. И теперь Петр Андреевич уверен был, что жизнь его дальнейшая будет течь ровно и беспечально, и время его - кольцо за кольцом - восстановилось полностью.
Пальцами чуть касался он ее худой шеи, так они и стояли в дверях коммунальной квартиры, счастливо улыбаясь тому, что нашли друг друга после долгой разлуки.
- И все спокойно, - сказал Петр. Андреевич. - Я теперь уверен - все будет хорошо. А больше не разлучимся, верно?
- Конечно, зачем же нам разлучаться.
- Мы посидим, верно ведь?
- Да, посидим.
- И поговорим, верно?
- Верно.
- Мы поговорим, и все будет хорошо.
- Да, - кивнула она. - Поговорим, и все будет хорошо.
17
Его звали в парк на гулянье - пойдем с нами, Павел Иванович, пошумим еще маленько, времечко вовсе детское, даже за руку тянули, но Павел Иванович уперся и всем дал полный отказ.
Было потому что желание тихо, никого собой не озабочивая, постоять у дома, на улицу поглазеть и так это обдумать кое-какое соображеньице.
- Пойдем домой, Паша, - звала его Евдокия Андреевна. - Не малые дети - всю ночь бродить. Людям от нас тоже отдых требуется.
- Постою малость. - Ей тоже был отказ.
- Потом домой придешь или в сарае заляжешь?
- Не знаю. Посмотреть надо.
- Так ведь что делать-то тебе в сарае?
- Как это?
- Вещь-то того… уплыла, караулить нечего.
- Выходит, так. Но малость постою.
Оставшись один, он подошел к старой липе у дома и, привалясь спиной к шершавому стволу, долго смотрел на улицу. Он ожидал хоть каких-то соображений, но все было пусто: вот ведь вещь какую с плеч свалил, надо бы радоваться, но радость что-то не предвидится, надо б, может, печалиться, но и печаль не наклевывается.