– Если только он надумает вывести их шайку на чистую воду, они просто разбегутся и исчезнут, как… как…
– Почему мы не закрыли Канал? Почему не бомбили Рим?
– И не понадобилось бы. Одна решительная нота…
– Одно решительное выступление в парламенте…
– Одна маленькая демонстрация силы…
– Все равно, Франко не сегодня завтра уберется обратно в Марокко. Мне говорил один человек, только что из Барселоны…
– …Один человек, только что из Форта Бельведер…
– …Один человек, только что из Палаццо ди Венециа…
– Нам только нужно показать им.
– Показать Болдуину…
– Показать Гитлеру…
– Показать их шайке…
– …не доживу до того, чтобы увидеть мою страну, родину Клайва и Нельсона…
– …мою страну, родину Хоукинса и Дрейка.
– …родину Пальмерстона…
– Будьте любезны, перестаньте, – сказала Гризель фельетонисту, который в порыве чувств пытался вывихнуть ей запястье. – Мне это не доставляет удовольствия.
– Не знаю, что отвратительнее, – сказал я, – искусство и мода Селии или политика и деньги Рекса.
– Что нам до них?
– О, моя любимая, почему любовь заставляет меня ненавидеть весь мир? Ведь она должна действовать как раз наоборот. У меня такое чувство, будто все люди, и Бог тоже, в сговоре против нас с тобой.
– Так оно и есть.
– Но мы все равно счастливы, им назло. Здесь, сейчас, мы счастливы вдвоем, и они ничего не могут нам сделать, правда?
– Сегодня ночью, сейчас не могут.
– Сегодня и сколько еще ночей?
Глава третья
– Помнишь ли, – спросила Джулия тихим летним вечером, напоенным запахами цветущих лип, – помнишь ли тот шторм?
– Болтающиеся бронзовые двери.
– Розы в целлофане.
– Господина, который пригласил всех на "суарею", а потом исчез.
– Помнишь, как вдруг выглянуло из-за туч заходящее солнце и осветило наш последний вечер? Совершенно так же, как сегодня.
Весь день низкие тучи висели над самой землей, летний дождь с порывами ветра то и дело стучался в окна, и я несколько раз откладывал кисти, пробуждая Джулию от легкого транса, в котором она позировала мне уже бессчетное множество раз; мне никогда не надоедало писать ее, находить в ее облике все новое великолепие и новую нежность; в конце концов мы рано поднялись наверх, и, когда, переодевшись к ужину, спустились в гостиную, мир предстал перед нами преображенным – тучи рассеялись, светило вечернее солнце, ветер улегся и только чуть веял, колыша ветви цветущих лип, чей свежий после дождя аромат смешивался со сладким запахом буксовых кустов и высыхающего камня. Тень обелиска перечеркивала террасу.
Я принес из галереи две садовые подушки и положил на бортик фонтана. И здесь сидела Джулия в узкой золотой тунике с белой накидкой, опустив руку в воду и безмятежно играя изумрудным перстнем, ловя зелеными гранями отблеск заката; фантастические каменные изваяния высились над темной ее головой, словно гора зеленого мха, сверкающего камня и густой тени, а вода вокруг струилась и бурлила, вспыхивая сотней маленьких пожаров.
– …можно вспоминать, вспоминать, – говорила она. – Сколько было после этого дней, когда мы не виделись? Сто наберется, как ты думаешь?
– Меньше.
– Два Рождества…
Эти унылые ежегодные экскурсии в благопристойность. Баутон, наше родовое имение, дом моего кузена Джаспера… С какими тяжелыми воспоминаниями детства я возвращался в его кедровые коридоры, его дышащие сыростью стены! С каким сердечным раздражением я и мой отец, сидя бок о бок в машине моего дяди, сворачивали в аллею веллингтоний, зная, что в конце пути нас встретят дядя, тетя, тетушка Филипа, кузен Джаспер, в последние годы еще жена и дети Джаспера; а кроме них, быть может, уже прибывшие или ожидаемые с минуты на минуту моя жена и мои дети. Это ежегодное рождественское жертвоприношение соединяло нас; здесь на Рождество с его гирляндами остролиста и омелы, с елкой, ритуальными рождественскими играми и угощениями, с деревенским хором на старинных кедровых антресолях, с пакетами из тисненой оберточной бумаги, перевязанными золотым шпагатом, здесь вопреки любым слухам, ходившим о нас в течение года, мы с ней считались мужем и женой. "Мы должны сохранять это положение любой ценой во имя наших детей", – говорила моя жена…
– Да, два Рождества… И три дня хорошего тона, прежде чем я последовал за тобой на Капри.
– В наше первое лето.
– Помнишь, как я остался в Неаполе, потом приехал, как мы сговорились встретиться на горной тропе и все это оказалось зря?
– Я вернулась на виллу и говорю: "Папа, угадай, кто приехал в гостиницу?" А он отвечает: "Чарльз Райдер, я полагаю". Я спрашиваю: "Как ты догадался?", а папа говорит: "Кара вернулась из Парижа с известием, что вы с ним неразлучны. У него, как видно, особая склонность к моим детям. Что ж, привези его сюда. По-моему, здесь хватит места".
– Еще как-то у тебя была желтуха и ты не позволяла мне тебя видеть.
– А в другой раз у меня была инфлюэнца, и ты боялся приходить.
– И бессчетные поездки к избирателям Рекса.
– И коронационная неделя, когда ты сбежал из Лондона. И твоя миссия доброй воли к тестю. И еще тот раз, когда ты ездил в Оксфорд писать картину, которая им не понравилась. Да, дней сто, не меньше.
– Сто дней, потерянных из двух с небольшим лет… и ни одного дня холода, недоверия или разочарования.
– Ни одного.
Мы замолчали; только птицы в липовых кронах щебетали на множество чистых, еле слышных голосов; только вода журчала среди резных камней.
Джулия взяла платок из моего нагрудного кармана и вытерла руку; потом закурила сигарету. Я боялся пресечь чреду воспоминаний, но оказалось, что мысли наши на этот раз бежали в разных направлениях, потому что когда Джулия наконец заговорила, слова ее были печальны:
– А дальше что? Еще сто дней?
– Вся жизнь.
– Я хочу стать твоей женой, Чарльз.
– Конечно. Что вдруг сейчас?
– Война, – сказала Джулия. – Ввечеру, поутру, не сегодня завтра. Я хочу прожить с тобою хоть несколько дней по-настоящему спокойно.
– А это неужели не покой?
Солнце клонилось к лесу на дальних холмах; обращенные к нам склоны покрыла вечерняя тень, только пруды внизу полыхали закатным огнем; свет перед смертью разгорался все пышнее, прочертив через луг длинные тени, вступив на широкие каменные пространства террасы, воспламенив окна, осветив карнизы, колонны, купол, разложив все пестрые ароматные товары земли, листву, камень и окружив сиянием голову и золотые плечи сидящей рядом со мною женщины.
– Что же тогда покой, если не это?
– Еще очень многое. – И холодным, деловитым тоном она продолжала: – Брак не совершается по первому побуждению. Сначала должен быть развод, два развода. Нужно выработать план.
– План, развод, война – и это в такой вечер!
– Иногда я чувствую, – сказала Джулия, – словно прошлое и будущее так теснят нас с обеих сторон, что для настоящего совершенно не остается места.
Тут по ступеням навстречу закату сошел Уилкокс и объявил, что ужинать подано.
В Расписной гостиной ставни были закрыты, шторы задернуты и ярко горели свечи.
– О, три персоны?
– Да, ваша светлость, лорд Брайдсхед приехал полчаса назад. Он просил передать, чтобы вы приступали к ужину, не дожидаясь его, так как он может слегка запоздать.
– Он бог знает как давно не был, – сказала Джулия. – Не понимаю, чем он там занимается в Лондоне.
Мы часто гадали об этом, теряясь в самых фантастических предположениях, ибо Брайди был личность таинственная, некое скрытное, подпольное существо, тупорылый зверь, который роет подземные ходы, прячется от солнечного света и долгие месяцы проводит в спячке. Всю свою взрослую жизнь он пребывал в полнейшем бездействии, разговоры о том, чтобы ему вступить в армию, стать членом парламента, уйти в монастырь, так и остались разговорами. Наверняка о нем было известно только одно – да и то потому, что как-то в пору газетного голода это послужило темой большой заметки под заглавием "Редкое хобби пэра", а именно что он собирает коллекцию спичечных коробков. Он наклеивал их на доски, завел на них картотеку и занимал под них с каждым годом все больше и больше места в своем маленьком вестминстерском доме. Сначала газетная известность смущала его, однако вскоре он нашел в ней большое удовлетворение, так как получил благодаря ей возможность установить контакты с коллекционерами во всех частях света и теперь переписывался с ними и обменивался дубликатами. Ни о каких других его интересах сведений не было. Он по-прежнему возглавлял марчмейнских охотников и неукоснительно, бывая дома, выезжал с ними раз в неделю; но никогда не ездил с соседями, у которых были лучшие угодья. Настоящего спортивного азарта он не испытывал и в тот сезон был на охоте считаное число раз; дружбу он ни с кем не водил, исправно навещал своих теток и присутствовал на официальных обедах, которые устраивались католическими кругами. В Брайдсхеде он исполнял все необходимые общественные обязанности, внося с собой на трибуну, на банкет и на заседания всевозможных комитетов туман прямолинейности и отчуждения.
– На той неделе в Уондсворте был найден труп девушки, задушенной куском колючей проволоки, – заметил я, возобновляя старую игру.
– Не иначе как дело рук Брайди. Он такой.
Мы просидели за столом с четверть часа, когда он наконец к нам присоединился, торжественно войдя в комнату в своем бутылочно-зеленом бархатном смокинге, который он всегда держал в Брайдсхеде и надевал, выходя к столу. В тридцать восемь лет он сильно облысел и обрюзг и вполне мог сойти за сорокапятилетнего.
– Гм, – сказал он, – гм. Только вы двое. Я надеялся застать также и Рекса.
Я часто пытался представить себе, что он думает обо мне и о моем постоянном присутствии; мне казалось, он с полным равнодушием принимает меня как члена семьи. Дважды за два прошедших года он удивил меня поступками, которые можно было понять как знаки дружеского расположения: на прошлое Рождество он прислал мне свою фотографию в одеянии мальтийского рыцаря, а вскоре после этого пригласил меня на обед в своем клубе. И тому и другому имелось объяснение: он заказал слишком много отпечатков своего портрета и не знал, куда их девать; и он гордился своим клубом. Это было удивительнейшее объединение людей, занимавших весьма видное положение в своих областях, они встречались раз в месяц и проводили вечер за церемонным дуракавалянием; каждый имел прозвище – Брайди звался Братец Гранд – и носил соответствующий, изготовленный по специальному рисунку бриллиантовый знак наподобие ордена; еще у них были особые клубные пуговицы на жилетах и очень сложный ритуал представления гостей; по окончании обеда зачитывался доклад и произносились шуточные спичи. Члены клуба щеголяли друг перед другом своими знаменитыми гостями, а так как у Брайди друзей не было, а я был довольно известен, он и пригласил меня. Даже там, за клубным столом, я чувствовал, что от Брайдсхеда исходят магнетические волны светской неловкости, образуя вокруг него словно маленькое море всеобщего замешательства, в котором он плавал невозмутимо, как бревно.
Брайди сел против меня и склонил над тарелкой розовую лысину.
– Ну, Брайди, какие новости?
– У меня действительно есть некоторые новости, – ответил он. – Однако дело терпит.
– Скажи сейчас.
Он сделал гримасу – в том смысле, что, мол, нельзя же при слугах, – и тут же спросил:
– Как продвигается картина, Чарльз?
– Какая картина?
– Ну, та, что там сейчас у вас на стапелях.
– Я начал набрасывать портрет Джулии, но сегодня свет очень переменчив.
– Портрет Джулии? Мне казалось, вы ее уже писали. Я полагаю, это совсем не то, что архитектура. И видимо, гораздо труднее.
Его беседа всегда изобиловала долгими паузами, во время которых сознание его казалось застывшим, но в конце концов он, изумляя отвлекшегося собеседника, неизменно возвращался к тому, на чем остановился. Вот и теперь, по прошествии не менее чем минуты, он произнес:
– Мир полон самых различных предметов.
– Несомненно, Брайди.
– Если бы я был художником, – продолжал он, – я бы всякий раз избирал совершенно новый предмет. Но обязательно что-нибудь динамичное, как… – И снова пауза. Что сейчас последует, гадал я. Летучий Голландец? Кавалерийская атака? Хенлейская регата? – … как Макбет, – неожиданно докончил он. – Было что-то нелепое в мысли о Брайди как о художнике-жанристе или баталисте. В нем вообще было немало абсурдного, и одновременно в его позиции стороннего лица, человека без возраста было какое-то достоинство; он был еще полудитя и уже почти старец, сегодняшняя жизнь даже и не теплилась в нем; он был прямолинеен и непробиваем и совершенно равнодушен к миру, и это внушало даже уважение. Мы много смеялись над ним, но он никогда не был до конца смешон; временами он оказывался грозен.
Мы сидели и обсуждали положение в Центральной Европе, как вдруг, пресекая эту бесплодную тему, Брайди спросил:
– Где мамины драгоценности?
– Вот это было мамино, – ответила Джулия. – И вот это. Мы с Корделией получили все ее собственные вещи. А фамильные драгоценности лежат в банке.
– Я давно их не видел – по-моему, всех мне не показывали никогда. Что там есть? Помнится, мне говорили, что там какие-то знаменитые рубины?
– Да, ожерелье. Мама его часто носила, неужели ты не помнишь? И жемчуга, они всегда были у нее. А многие вещи оставались в банке из года в год. Там, я помню, есть какие-то ужасные бриллиантовые подвески и викторианское бриллиантовое колье, которое сейчас никто не наденет. А что?
– Мне бы хотелось как-нибудь посмотреть на них.
– Послушай, папа не собирается их закладывать? Неужели он опять в долгах?
– Нет-нет, ничего похожего.
Брайди ел много и не торопясь. Мы с Джулией смотрели на него при свете свечей. Наконец он проговорил:
– Будь я Рекс… – Он был полон подобных допущений: "Будь я епископ Вестминстерский", "Будь я главой железнодорожной компании "Большая Западная"", "Будь я актрисой", словно он лишь по совершенной случайности не является ни тем, ни другим, ни третьим и может еще в одно прекрасное утро проснуться в своем истинном обличье. – Будь я Рекс, я бы жил среди своих избирателей.
– Рекс говорит, что, живя вдали отсюда, экономит себе четыре рабочих дня в неделю.
– Жаль, что его сегодня здесь нет. Я должен сделать одно сообщение.
– Брайди, не будь таким таинственным. Скорей скажи, в чем дело.
Он снова сделал гримасу "не при слугах".
Позже, когда на столе появился портвейн и мы остались втроем, Джулия сказала:
– Я и не подумаю уйти, пока не услышу твоего сообщения.
– Ну хорошо, – проговорил Брайди, откинувшись на спинку стула и пристально разглядывая свой стакан с вином. – Не далее как в понедельник вы бы все равно прочли об этом черным по белому в газетах. Я собираюсь жениться. Надеюсь, тебя это радует.
– Брайди! Как… как чудесно! На ком же?
– Ты не знаешь.
– Она хорошенькая?
– Я думаю, хорошенькой ее едва ли можно назвать. Приятная – вот, пожалуй, подходящее слово. Она крупная женщина.
– Толстая?
– Нет, крупная. Фамилия ее Маспрэтт, миссис Маспрэтт, зовут Берил. Я знаком с нею долгое время, но до прошлого года у нее был муж; теперь она овдовела. Что тут смешного?
– Прости, Брайди. Совершенно ничего. Просто все так неожиданно. Она… она твоих лет?
– Да, я думаю, примерно моих. У нее трое детей, старший мальчик в этом году поступил в Эмплфорт. Они живут в довольно стесненных обстоятельствах.
– Но, Брайди, где ты ее нашел?
– Ее покойный муж, адмирал Маспрэтт, собирал спичечные коробки, – с бесподобной серьезностью ответил он.
Джулия затрепетала от еле сдерживаемого смеха, потом, овладев собой, спросила:
– Но ты женишься не ради ее спичечных коробков?
– Нет-нет, вся коллекция передана в собственность Фалмутской городской библиотеки. Я испытываю к этой женщине самое сердечное расположение. Несмотря на все жизненные трудности, она неизменно сохраняет бодрость духа, любит театр. Она связана с Католической гильдией актеров-любителей.
– А папа знает?
– Я получил от него сегодня письмо, где он выражает свое одобрение. Он давно склонял меня к женитьбе.
В эту минуту нам с Джулией одновременно пришло в голову, что мы напрасно дали волю удивлению и любопытству; и мы оба стали поздравлять его с сердечностью, в которой почти отсутствовала шутливость.
– Благодарю, – ответил он. – Благодарю вас. Я считаю себя счастливцем.
– Но когда мы с ней познакомимся? Право, ты мог бы привезти ее с собой.
Брайди не ответил; он сидел, попивая портвейн и мечтательно глядя перед собою.
– Брайди, – сказала Джулия, – хитрый старый крот, ну почему ты ее не привез, скажи на милость?
– О, это никак нельзя, знаете ли.
– Да почему же? Я умираю от нетерпения скорее с ней познакомиться. Давай позвоним ей сейчас и пригласим приехать. Она сочтет нас очень странными людьми, если мы в такое время оставим ее одну.
– У нее дети, – сказал Брайдсхед. – К тому же вы ведь и есть странные люди, верно?
– О чем это ты?
Брайдсхед поднял голову и, важно глядя прямо в глаза своей сестре, спокойно продолжал, словно речь шла все о том же, что и раньше:
– Я не могу пригласить ее сюда при данных обстоятельствах. Это неприлично. В конце концов, я здесь только жилец. В настоящее время это, если угодно, дом Рекса. И то, что здесь происходит, его дело. Но привезти сюда Берил я не могу.
– Я не понимаю тебя, – довольно резко сказала Джулия. Я поглядел на нее; от ее веселой шутливости не осталось и следа; она казалась встревоженной, почти испуганной. – Само собой разумеется, что Рекс и я хотим ее здесь видеть.
– Да-да, конечно, я не сомневаюсь. Затруднение совсем в другом. – Он допил вино, снова наполнил свой стакан и пододвинул графин ко мне. – Видишь ли, Берил – женщина строгих католических правил, которые у нее подкрепляются еще предрассудками, свойственными среднему классу. Я не могу привезти ее сюда. Для меня не имеет значения, что ты считаешь для себя предпочтительным – жить в грехе с Рексом, или Чарльзом, или с обоими. Я никогда не вдавался в подробности вашего menage, но Берил ни при каких обстоятельствах не согласится быть твоей гостьей.
Джулия встала.
– Ты, надутый осел… – начала она, замолчала и бросилась к двери.
Сначала я подумал, что ее душит смех, но, открывая перед ней дверь, вдруг с ужасом увидел в глазах у нее слезы. Как я должен был поступить? Она выскользнула из комнаты, даже не взглянув в мою сторону.
– На основании моих слов может создаться впечатление, – как ни в чем не бывало продолжил Брайдсхед, – будто это брак по расчету. Не могу говорить за Берил; моя материальная обеспеченность, несомненно, оказала на нее некоторое влияние. Она сама мне в этом призналась. Однако с моей стороны, я хочу подчеркнуть, наличествует самая страстная привязанность.
– Брайди, как вы могли так оскорбить Джулию?
– Я не сказал ничего такого, против чего она могла бы возразить. Я просто констатировал хорошо известный ей факт.