15 июня, вторник.
Эту запись делаю в снятом мною "углу" - в большущей комнате. Письменный стол с телефоном и настольной лампой, журнальный столик, кресла, пушистый во весь пол ковёр. Рай, живи и наслаждайся!
За плотно закрытой дверью то и дело раздаются отрывистые команды, многоголосое "ура!", треск пулемётов, грохот танков, разрывы снарядов: моя хозяйка Анна Феодосьевна смотрит телевизор. Она уже старенькая, иссушенная временем и болезнями, которых в подобном возрасте предостаточно. Лицо в трещинках, верхняя губа сморщена, нос, в прошлом, видать, довольно симпатичный, превратился в острый клюв, шея дряблая. А вот глаза - ну просто незабудки на солнце! А как они озорно заблестели, когда увидели меня с бумажкой - адресом - в одной руке и с чемоданом в другой.
- Адрес вам дал комендант? - спросила Анна Феодосьевна, уставившись на мои непокорно падающие на плечи волосы, подумала, наверное, что крашеные.
- Проректор.
- Сам?! Поставьте чемодан, девушка, тяжёл небось. Сам проректор, говорите? - переспросила она, и у неё в горле забулькал хриплый смешок. - Кстати, он вас проинформировал, что беру сто рубликов в месяц?
Я отшатнулась: какая жадность! Везде за угол берут пятнадцать, двадцать…
- …и за газ, электричество, другие коммунальные услуги - отдельно, - продолжает невозмутимым голосом старушка.
Потакать стяжателям не в моей натуре. Несмотря на поздний час, хватаю чемодан и - к двери.
- Вот как?
- Вот так.
- До свидания. Хотя с такими не прощаются… - бросаю уже с площадки.
Меня неожиданно останавливает смех. Оборачиваюсь. Анна Феодосьевна, вытирая платочком слёзы, смотрит на меня, как мать на своего ребёнка, не понявшего её шутки.
- Поздравляю. По моему предмету вы сдали на "пять". Странно, неужели Максим Тимофеевич не говорил, что комнату его заочникам сдаю без какой-либо платы?
- Ничего не говорил, - бормочу едва слышно.
Вспоминаю, что когда наша беседа с проректором кончилась, он позвонил куда-то, поинтересовался, не направили ли кого-нибудь к Анне Феодосьевне, потом на узенькой полоске бумаги написал: "Репинский переулок, 4, кв. 18. А. Ф. Таран" и пояснил: "Здесь вам будет неплохо. Хозяйка с ершистой натурой, с причудами, зато добрейшая женщина".
Выходит, она меня разыгрывала. Но без какой-либо платы? А это ещё что за фокусы?
Между тем хозяйка спустилась ко мне, взяла за руку и закрыла за собой дверь.
- Снимите плащик, жарко. Духота, как в парилке.
Потом заводит меня в этот кабинет.
- Мой тронный зал. Как прикажете вас звать, моя королева?
- Галя, - отвечаю едва слышно.
- Располагайтесь, как вам заблагорассудится. Здесь будете жить, готовиться к занятиям. - И вдруг: - Гриву свою чем красите? Химией, травками? М-о-да, - едко растягивает она. - Недавно все блондинками ходили, теперь - одни рыжие.
- Не крашусь.
- Натуральная?
- М-м.
- Признаться, рыжих недолюбливаю: уж больно хитромудрые они, палец в рот им не клади, откусят разом с рукой.
Чувствую, как кровь ударила мне в лицо. "…С ершистой натурой, с причудами, зато…"
- Однако нет правил без исключений. Например, мой первый муж был рыжим, но до удивления добрым, мягким, внимательным. Погиб совсем молодым, в партизанском отряде… Воевали мы вместе против фашистов. Он - командиром, я - стряпухой. Полтора года из леса в лес. Красная Армия уже в три шеи гнала Гитлера, вот-вот подойдёт к нам, а тут немчура на нас как навалилась… Танки, самолёты, автоматчики, дороги все отрезаны, бой, сами понимаете, неравный: у них-то техника какая, а у нас один пулемёт, винтовки, людей раз-два и обчёлся. Всё же держались.
Как-то раз борщ готовила для хлопцев. Вдруг чувствую сильный удар в бок, вроде топором. Упала, и меня поволокли. Фашисты! Двое верзил. В штаб свой потащили, допрос учинили: что за отряд, кто командир, сколько партизан? А я молчу. Бьют чем попало, я - молчу… Потом за хату повели, на расстрел. Не успели. Наш танк как ударит снарядом по этому штабу - он в щепки вместе со всеми фрицами. А танкист один на мушку верзилу взял, что расстреливать меня собирался. Догадываешься, кто был этот танкист?
Пожимаю плечами.
- Шамо, - произносит с нескрываемой гордостью Анна Феодосьевна. - Теперь проректор, доктор педагогических наук, профессор.
Я прямо-таки обомлела: в один день столько совпадений, неожиданных встреч!
- Да, Шамо Максим Тимофеевич, - повторяет хозяйка. - Ну, чего стоишь? Распаковывайся, вещички - в шкаф, что в моей комнате стоит. Утюг - на кухне, там гладим.
И следя за тем, как я, встав на колени, принялась распаковывать чемодан, она продолжала:
- Шли годы… Вышла замуж вторично - жизнь есть жизнь. Потеряла второго мужа. Ответственный пост занимал, электромонтажный трест возглавлял, днём и ночью трудился… Обругал его ни за что ни про что вышестоящий начальник - инфаркт…
Я сочувственно вздохнула и подумала: "Век электроники, космических полётов и инфарктов".
- Да, так о чём я?.. Ага, - подымает хозяйка указательный палец вверх, - вот о чём! Проходит ещё несколько лет, встречаю Максима Тимофеевича. Разговорились, напомнила ему, как он на танке своём меня в медсанбат доставил, на раны свои пожаловалась - ноют на непогоду. Словом, о том о сём, а он вдруг говорит: "Студентов бы взяли к себе. Всё же будет и к пенсии прибавочка". - "С бору по сосенке?.. Нет", - отвечаю. Обиделась я жутко, на официальный тон перешла: "За кого меня принимаете, товарищ Шамо? К вашему сведению, кубышки я не завела. Детей у меня нет, а копить деньжата просто так не хочу". Смеётся, вижу, доволен. Тогда говорю: "Студентиков ваших давайте, задаром ладных держать буду. Только долгогривых и канареек в бесстыжих юбках не присылайте, не пущу". Хорошо, говорит, пришлю вам ладных. Боже мой, раскудахталась, - всплёскивает руками Анна Феодосьевна, - фильм начался!
Через полминуты в другой комнате загремел телевизор, потом стало тише: хозяйка вспомнила обо мне.
…Максим Тимофеевич Шамо. Полный, с благодушным лицом, на котором под стёклами очков выделяются тёмно-серые понимающие глаза. Сижу неподвижно, а внутренне вся напряжена от волнения. Он не торопясь изучает мои документы. Слежу за каждым его движением, жду момента, когда он возьмётся за ручку.
Слабое, но назойливое жужжание вентилятора, стоящего на столике рядом с телефонами, непрестанный грохот улицы, от которого дрожат стены. Какое наказание жить в городе, думаю. С ума сойдёшь! Когда училась в сельскохозяйственной академии, вдалеке от шумных трасс, и то…
Почувствовав на себе взгляд, поднимаю голову. Проректор уже без очков, они лежат со скрещёнными дужками на моих документах. Максим Тимофеевич смотрит вроде на меня, но вряд ли видит. Он о чём-то думает. О чём? Отказать или принять? А может, вовсе о постороннем?
- Значит, вы родились не в Сулумиевке, а в Тумановке? - обращается он наконец ко мне.
- В Тумановке, - отвечаю.
Он опустил веки, прикусил нижнюю губу. В чём дело? Почему у него так сразу осунулось лицо? Почему в его взгляде мелькнула какая-то тревога?
- Товарищ Троян, по какой причине, интересно знать, вы оставили колхоз, куда были направлены по окончании сельскохозяйственной академии? - кивнул на мои документы проректор.
- Сцепилась с председателем из-за яблонь.
- Из-за яблонь?
Стараюсь быть предельно откровенной.
- Было дано указание высадить вдоль дороги фруктовые деревья и развести колхозный сад. Наш председатель старательно его выполнил. Минули годы, снят первый урожай и - новая директива: выкорчевать деревья, так как озимые рентабельнее, меньше требуют затрат рабочих рук. Ночью втайне от сулумиевцев выкорчёвываются посадки вдоль дорог. О случившемся мы узнали слишком поздно, утром. Немало грубостей наговорила я председателю, обозвала его и беспринципным человеком, и трусливым служакой, судом угрожала. Затем, никому ничего не говоря, подалась в райцентр, оттуда - сюда, в область… Словом, фруктовый сад удалось спасти от вырубки… Правда, благодаря директору школы товарищу Суходолу, который заявил, что всю заботу о саде берут на себя дети. "Может, Павел Власович, вместе с яблонями и Троян возьмёте? - спросил председатель. - Мы с ней, вижу, не сработаемся, кому-то из нас придётся уйти".
- А директор? - рассмеялся Шамо.
- Директор, не задумываясь, ответил: "С удовольствием, если Галина Платоновна согласна. Нам как раз нужен руководитель школьной производственной бригады". Я, конечно, согласилась.
Всё это я выпалила в один присест, не спуская глаз с проректора. Он глядел на меня, слушал внимательно, вместе с тем видно было, думал о чём-то своём. Меня это и коробило, и пугало.
- Вы правильно поступили, - заявил после продолжительной паузы Шамо. - А какие взаимоотношения с председателем у вас сейчас? Наверное, приходится с ним сталкиваться - пятьдесят гектаров земли, фруктовый сад…
- Бесспорно.
- Так как? Дружно живёте? - допытывался проректор, пряча улыбку.
- Лысый он, Максим Тимофеевич, за чуб не ухватишься, - отделываюсь шуткой.
Максим Тимофеевич рассмеялся, тут же, вздохнув, вновь посмотрел на меня с беспокойством и уважением.
- Узнаю Платона Трояна.
Я невольно заморгала.
- Вы знали моего отца? - И сама же ответила на вопрос: - Да, вы же до института были зав. облоно, отец - учителем…
- Мы познакомились с ним задолго до того. В одной тридцатьчетвёрке горели.
Горели… Невольно вспоминаю наш семейный альбом, пожелтевшие фото группы танкистов… Отец объясняет: "Это наш командир танка Максим Шамо. Однажды снаряд угодил прямо в бензобак. Горим, а тут ещё осколок зацепил мне ногу. Шамо вытаскивает меня через нижний люк и, не обращая внимания на обстрел вражеских пулемётов и пушек, выносит на себе с поля боя". Я тогда посмотрела на стройного молодого танкиста и подумала: "Вот это человек!" Понравилась мне его улыбка - скромная, застенчивая… Годы дарят человеку мудрость, опыт жизни, но меняют его внешность, старят его.
- Что ж, Галина Платоновна, мы вас принимаем на третий курс биологического факультета. - Он протянул руку и добавил: - Желаю успеха.
17 июня, четверг.
Не секрет: многим ученикам мешает непреодолимый страх перед учителями, особенно во время контрольных и экзаменов. Это настоящая болезнь, и ею, по-моему, болеет не менее трети каждого класса. Надо обладать удивительным даром проникать в душу таких ребят, чтобы помочь им постепенно, шаг за шагом, преодолевать этот недуг.
Вот, например, сейчас, - не дети, а взрослые! - сдают академзадолженности, а я - историю педагогики за четвёртый курс. Сижу на подоконнике, уперевшись локтями об колени, и с тоской наблюдаю за тем, как студент-балагур веселит ребят. Они смеются, но в смехе этом проскальзывают нотки волнения. Трудно, ох как трудно обманывать себя!
Из кабинета, где расплачиваются должники, выскакивает парень. На немой вопрос десятков глаз он отвечает взмахом руки и стремглав спускается по лестнице.
- Трофим Иларионович не выспался, безбожно убивает всех наповал, - заключает балагур.
Меня передёргивает. Как можно так безрассудно отзываться о незаурядном человеке, превосходном педагоге, который в тридцать пять лет стал деканом?!
А его смелые, проблемные выступления в печати? "Педагогика, известно, одна из древнейших наук, тем не менее она и сегодня находится в эмбриональном периоде развития. Утешает нас одно - зародыш крепкий", - вспоминаю. Метко сказано, правда, проникнутая оптимизмом!
Да и внешне Трофим Иларионович, надо признать, неплох. Я обратила на это внимание ещё во вторник, выходя из кабинета Шамо и не зная, что передо мной знаменитый Багмут. В приёмной стояло несколько мужчин, я была взбудоражена и всё же заметила именно его, больше никого.
На следующий же день увидела этого профессора в коридоре в кругу студентов. Девчата так и обстреливали его влюблёнными глазами. Странно, стоило ему повернуть голову в мою сторону, как у меня замирало сердце. Хорошо, что не заметил, а то кто знает, что подумал бы.
Из аудитории вылетает ещё одна заочница - Валя. Пунцовая, вся в испарине. Получасом раньше девушка возносила Трофима Иларионовича до небес, доказывая, что он похож на ковбоя из американского фильма "Три кольца": сильный, обаятельный, скромный, благородный.
А теперь? Теперь Валя сквозь зубы изрекает:
- Я скорее институт брошу, чем буду этому извергу пересдавать.
Между прочим, похвалы в адрес Багмута я слышала и от Оксаны Кулик, закончившей этот институт. Она кое-что знала и о личной жизни профессора - жена его, Алла Линёва, известная певица, погибла при воздушной катастрофе во время заграничных гастролей не то в Англии, не то в Канаде.
"Неужели и меня зарежет? - задаю себе вопрос, вспоминая наш вчерашний короткий разговор с Багмугом. Я остановила его на лестничной площадке третьего этажа, представилась и спросила, не примет ли он у меня историю педагогики за четвёртый курс.
- В четверг после шести вас устраивает? - спрашивает профессор.
- Да, конечно, - отзываюсь немедленно.
- Прекрасно. Знаете что? - Он задумался. - Приходите лучше в семь, не раньше. Вначале приму задолженности, затем, - он усмехнулся, - у идущих впереди. До свидания.
"Неужели зарежет? - задаю себе каждый раз вопрос, когда из аудитории экзаменатора выходит подавленный заочник, утешаюсь, когда показывается сияющее лицо. Собственно говоря, мне нечего было бояться. Благодаря Оксане Кулик я неплохо подготовилась. Оксана до злополучного совещания при директоре школы сказала: "Багмут не любитель словоизвержения. Для него важна суть. Гарантирую пятёрку. Только смотри, не влюбись".
Оксана… Переживает ли она сейчас за меня или жалеет, что потратила столько времени ради "бессовестной выскочки"? Не понимаю её, не понимаю: как можно так ставить с ног на голову понятие о чести и совести? Интересно, как бы расценил поступок Кулик профессор Багмут? В своей книге "Семья, школа, ученик" он подчёркивает, что порой ошибка педагога не менее опасна, чем ошибка хирурга.
Началось с того, что мальчишки из третьего "А" подкараулили свою сверстницу Наталочку Меденец, вырвали у неё портфель, высыпали всё, что было в нём, в лужу, затем пустили в ход кулаки. Я как раз возвращалась домой после занятий в одном из кабинетов производственного обучения. Услышав громкий плач, я кинулась на помощь. Кто-то из мальчишек, заметив меня, воскликнул: "Заместительница!" - и все, словно вспугнутая стайка воробьёв, разлетелись в разные стороны и до того быстро, что я не успела ни одного из них разглядеть.
Подхожу к девочке, плачущей, наверное, не столько от боли, сколько от обиды.
- За что тебя так? - спрашиваю, а сама с ужасом гляжу на лужу, в которой разбросаны потемневшие от грязи тетради, учебники. - За что, Наталочка? - повторяю вопрос, вытаскивая из талой мутной воды то, что ещё можно спасти.
- Ни за что, - бросает девочка с вызовом, размазывая слёзы на щеках.
Девочка, судя по всему, сердится не на тех, кто с ней так жестоко расправился, а на кого-то другого. На кого? Она, понимаю, сейчас ничего не скажет.
- Не плачь, иди домой. Потом разберёмся, - произношу как можно спокойнее. Появляется мысль: пойти с ней, а то ей и дома достанется. В моём присутствии родители не посмеют накинуться. - Пойду с тобой, ладно?
- Не хочу, я сама, - отвечает раздражённо девочка. Отвернулась и через плечо: - Больше председателем отряда не буду. Вот!
Иду рядом. В одной руке у меня Наталочкин портфель, под мышкой книги, тетради, с которых текут, катятся по моему светло-серому пальто тёмные ручейки. Пионерка не обращает на меня никакого внимания. Она занята исключительно собой, продолжает тихо всхлипывать. Вопросов не задаю. Мой расчёт прост: Наталочке самой захочется выговорить наболевшую душу. И в самом деле - она останавливается и категорическим тоном объявляет:
- Они не виноваты.
"Они", догадываюсь, те самые мальчишки, которые только что расцарапали ей лицо, высыпали из портфеля в грязь всё содержимое, порвали воротник. Девочка не только прощает им мерзкий поступок, но и заступается за них! Что это значит? Нет ли тут более виновного?
У директора нашего Павла Власовича учусь не торопить события, молчанием добиваться откровенности. Конечно, мне это не всегда удаётся - нет-нет да и сорвусь! Всё же стараюсь. Поэтому и сейчас упорно молчу.
Чавкают в талом снегу сапоги, хрустят тоненькие плёночки льда, урчит трактор позади фермы, чей-то петух ни с того ни с сего распелся.
- Оксана Ивановна виновата! - выкрикивает Наталочка со слезами в голосе. Тут же она, наверное, мне в отместку за то, что я своим молчанием заставила её заговорить, добавляет с возмущением: - Чему нас учите? Предателями быть, доносить на товарищей, да?
- Наталочка, нельзя так, - отзываюсь. - Никто нас не учит предательству. Напротив, мы хотим, чтобы вы были верными…
- Да? Да? - перебивает меня третьеклассница. - А наш классный руководитель? Сказала, чтоб я каждый день записывала, кто себя плохо ведёт на уроках и показывала ей. Я не хотела, а она заставляла. Вот!..
Эта печальная история и стала предметом обсуждения на совещании при директоре. Такие совещания, как и педсоветы, в сулумиевской школе никогда не были безмятежными, но на этот раз разыгрался двенадцатибалльный шторм. Поговорку "худой мир всегда лучше доброй ссоры" мы отбросили. Мы воевали, объявили войну тем наставникам, кто, сам не сознавая этого, превращает хороших ребят в маленьких классных надзирателей, ставит их в ложное положение, затрудняющее их жизнь в детском коллективе.
Поскольку я была "свидетелем обвинения", то слово для информации предоставили мне. Я резко осудила поступок моей подруги, назвав его толчком к "маленькому предательству".
Оксана вскочила, точно в неё впилось жало осы, взглянула на меня с отвращением и бросила гневно: "Бессовестная выскочка, неблагодарная!" У меня перехватило дыхание. Все ахнули от возмущения, накинулись на Кулик. Один лишь директор оставался спокойным. Выждав немного, он строго заметил: "Я бы на вашем месте, Оксана Ивановна, выслушал Троян до конца. Продолжайте, Галина Платоновна".
Мне потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Меня трясло, сердце колотилось, под левой лопаткой разлилась жгучая боль.