ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Лето стояло благодатное. После посевной прошли мощные окатные дожди, и пшеница закустилась, быстро выметнулась в трубку. Ожидался богатый урожай.
На редкость нарядным и пышным было лето и в дачных пригородах, и в самом городе. Кусты сирени в городском саду, сомкнувшись над аллеей ветвями, сотворили зеленый туннель, и когда садовник набрызгивал воду, из туннеля тянуло прохладным цветочным настоем.
И народ этим летом расцвел. Парни и девчонки с привинченными на рубашки и пиджаки, на легонькие крепдешиновые платья значками гомонили в парке, на берегу реки до утра. А радиола возле Дома культуры повторяла и повторяла: "Сердце, тебе не хочется покоя! Сердце, как хорошо на свете жить!"
По воскресеньям с пивом, вином и патефонами гуляли в пахучем березняке пожилые. Они обнимали друг друга, растроганно выкрикивали: "Вот жизня-то началась, не надо умирать! Вот она какая, новая!"
В эти дни комдиву Макару Тарасову присвоили генеральское звание, и сослуживец его и всегдашний начальник, командир корпуса, Семен Викторович Екимов, ходивший в высоком звании уже около года, позвонил ему рано утром, зарокотал в трубку:
- Здорово, генерал! Поздравляю. В отпуск, поди, захочешь, к морю?
- Угадал. Мотор подлечить надо. Пошаливает… Впрочем, как прикажете!
- Сердце, Макарушка, не лечат. Оно без лекарей положенный срок работает. Срок кончится - без лекарей и остановится. А прикажу я тебе, извини, не думать об отпуске… - Екимов помолчал. - Погода плохая.
- Не шути, Екимыч, - Макар засмеялся. - Два часа назад ливень прошел - на опушке опята свежие уже выросли!
- Опята - это хорошо. Но ты потерпи.
- В чем дело-то?
- Сейчас в округ вызывают. Приеду - расскажу подробности. Жди!
В последние дни занемог Макар, кряхтел по-стариковски, вертелся на диване в своем штабном кабинете, и ординарец его, сверхсрочник Тихон Пролаза, прослуживший рядом более двадцати лет, ворчал:
- Я же говорил, товарищ генерал, не пей кофе… Опять не спишь… Как завтра в полки поедешь?
- Тебя не спрошу.
- Хм, не спросишь… Не дам больше кофе, и всё!
Макар поднимался, застегивал нижнюю рубаху, командовал Пролазе:
- Кру-гом! Арш!
Пролаза садился на деревянную кушетку, спрашивал:
- Что будет, Макар Федорович? А? Нутром чую, что-то неладное?
- Ты передай начштаба, Тихон, пусть позвонит в подразделения. Отозвать всех из отпусков.
- Есть передать. Вы, главное, не волнуйтесь.
Макар укладывался в постель, приказывал себе: "Спать!" Но боль не отступала и сон не приходил. Вставало из темноты белое, как мел, лицо Сани, провалившиеся в черных кругах глаза. "Макарушка!" - Он вздрагивал от этого зова. "Ну что тебе?" - "Так, ничего, Макарушка!"
…Это было в двадцать первом году, в феврале. Тихон Пролаза прилетел из штаба учений на гнедом дончаке, лихо спрыгнул, доложил:
- Товарищ командир, вам телеграмма!
Тревожные строки осели в памяти навсегда и теперь кажутся горячими, красными, как пожар: "Во время кулацко-эсеровского мятежа героической смертью погибла…"
Из маленького населенного пункта Славянки Приморского края, где стояла стрелковая часть, они ехали с Тихоном до Родников девять суток… В Родниках пришлось постоять лишь у могилы, послушать сочувственные стенания земляков. Личное горе, как-то уж так получалось, часто обходило Макара Тарасова стороной, хотя за годы революции повидать пришлось немало… И вот фотография мертвой, седой жены Сани с безобразно изуродованным лицом. Посмертный следственный снимок.
"За Советскую власть, но без коммунистов!" - лозунг кулацкого восстания братьев Роговых, Бурлатовых, Сутягиных. Они уничтожали коммунистов. Ее, единственную среди родниковских большевиков женщину, раздели донага и гнали по снегу тридцать верст… Мертвую, уже застывшую, пьяные, одичалые бандиты распилили и насыпали во внутренности пшеницу: "Вот тебе, коммунистке, хлебушко!" Большую надо носить в себе злобу, чтобы превратиться в такого лютого зверюгу.
Девятого февраля в глухом сибирском селе Куртан (девятнадцать верст от Родников) под руководством бывшего царского офицера Рогова и по сигналу из главного центра, располагавшегося в степном городе Ишиме, началось кулацкое восстание. Перед восстанием, восьмого февраля, главари его пили заздравные чары, произносили старинные русские тосты: "За веру и верность!", "За труд и честь!", "Не слыть, а быть!" К началу посевов покончить с коммунистами - таков был план.
Наутро во все окрестные села, в том числе и в Родники, были посланы отряды "освободителей". Начались зверства. И членов партии и сочувствующих большевикам рубили топорами, прокалывали самодельными пиками, обливали колодезной водой, превращая в ледяные статуи, жгли каленым железом, загоняли под ногти хомутные иголки.
Иван Иванович Оторви Голова, случайно уцелевший в дни мятежа, будто оправдываясь и извиняясь, рассказывал Макару так:
- Слышу под утро: куры в тепляке всквохтались. Не хорек ли, думаю? Накинул зипун - во двор… А они на большой дороге верхами стоят… Ну, я по чембарам понял, что это за вояки… И в дом не зашел. По задворкам, по загумнам - в лес. Так, крадучись, до укома добрался. А потом в ЧОН пошел.
- Может быть, последние слова ее кто-то слышал? - пытал Ивана Ивановича Макар.
- Нет, этого я не знаю… А зарубил ее Лаврушка, лавочник! Помнишь? Еще зубы у него навыскаль?
- И где эта сволота сейчас?
- Убег, по слухам, в Харбин. Город такой есть у китайцев. Ему тут нельзя оставаться. Быстро за ухо блоху посадим.
- А Самарин, Гришка? Где, думаешь?
- И этого тоже не знаю. Живет где-то. Он после Колчака письмо в волисполком послал. Кажется, раскаялся, что заблудился в жизни… А как прозрел, то Кольку Сутягина устукал. И документы Колькины выслал, и место, где он его кончил, - тоже указал. Все правильно, подтвердилось. Только сам Гришка домой не показывается. Тягостно, наверное, ему из-за брата!
Иван Иванович волновался. На глазах стояли слезы.
- Мы ведь этого не ждали, Макарушка.
…Хрустел под ногами снег. Бежали со всего села люди, провожали Макара. А он нес к запряженной волисполкомовскими конями крытой бурлатовской кошеве пятилетнего Степушку. Тихон вел за руку Поленьку. Слез не было. Было лишь ощущение какого-то нескончаемого отчаяния. Но впоследствии и оно стало притупляться. В военном городке, под крышей штабного домика, вздернувшего набекрень белую шапку, начиналась новая жизнь.
Макар шел на это, с волнением готовил себя к этому. Дети, будто сговорившись, стали называть его "папой". Поленька пошла в школу. Заботы о Степушке взял на себя Тихон. Мальчишка рос, как на дрожжах.
Тихон водил Степушку на батальонный пищеблок, к повару Устинычу, и они съедали по две порции второго, получая обидные выговоры от хозяйственной Поленьки:
- Аппетит у вас, дядя Тихон, и у тебя, Степушка, как у Борзи. Калачика вам на раз не хватает!
- Не ругайся, дочка, - спокойно говорил Тихон. - Еда для солдата - первейшее дело. Путь к солдатскому сердцу идет как раз через желудок!
- А на продскладе потом высчитывают!
- Ну и пусть! Ты не сердись. Ты нам "бог помощь" говори со Степушкой, что мы кушаем хорошо, - убеждал девочку Тихон. - У нас сейчас лошадям и то овес без выгребу!
Красноармейцы любили маленького Степушку. В час отдыха звали к себе:
- Спляши!
- А где гармошка?
- Нету.
- Без гармошки не могу.
Выручал, как всегда, Тихон. Он выносил из дому свою старую саратовку, заводил песню, и Степушка (у кого только научился!) начинал выделывать такие кренделя, что окружавшие ложились со смеху.
- Ты чей такой? - спрашивали.
- Я? Тарасов. Командира своего, Тарасова Макара Федоровича, не знаешь, что ли?
- Как не знать? Знаю. Комбат наш вроде бы не плясун. Ты в кого пошел экой?
- Я ни в кого не пошел. Сам вытворяю.
Степушка делил свои дни на три доли. Утро и первая половина дня почти всегда принадлежали Тихону Пролазе. Тут было полное братство, взаимодоверие и самостоятельность. Тихон дозволял все, и вся его немудрящая педагогика умещалась в довольно несложной фразе: "Хороший человек получается тогда, когда он с малых лет живет сам по себе: сам пашет, сам пляшет, сам кашу расхлебывает. Мы тебя, Степушка, таким и взростим".
Когда Тихон уезжал в часть, на смену заступала вернувшаяся из школы Поленька. Это было строгое время. Но Степушка, несмотря на запреты и заслоны, а иногда и довольно увесистые шлепки, переносил его легко и даже с радостью, потому что Поленька, прибрав в доме, читала сказки, и улетал мальчуган вместе с героями сказок в неведомые края, за моря-за океаны, в тридевятое царство, в тридесятое государство.
Поздно вечером приезжал отец. Начинались беседы о видах оружия и о красной коннице, о быстрокрылых самолетах и о рыбалке, о смельчаках-охотниках, уходивших в тайгу за соболями, вступавших в единоборство с медведями и даже тиграми.
Иногда отец приезжал верхом, усаживал Степушку в гладкое и мягкое седло, давал поводья. Умный командирский конь степенно вышагивал по двору из конца в конец, а у маленького всадника отрастали крылья. Он летел во главе эскадрона с боевой саблей на врага. У-р-р-р-р-а-а-а!
И спали они на одной кровати с железными пружинами. Свернувшись калачиком под теплым боком отца, Степушка принимался обычно рассказывать сказки, освещая события по-современному и не веря совершенно ни в какие чудеса. Иванушка-дурачок, по его разумению, мог запросто позвонить по телефону Змею Горынычу и предупредить его, что оторвет ему последнюю голову, а Серого Волка герои Степушкиных сказок пугали обычно выстрелами из трехлинейки образца тысяча восемьсот девяносто третьего дробь тридцатого годов.
Если сказка кончалась быстро, Степушка обнимал отца теплыми ручонками, терся носом о колючий отцовский подбородок, гладил волосы.
- Ты давай спи, папа! - полушепотом советовал отцу. - Учти, подъем в полшестого!
- Учту! - ухмылялся Макар. - И ты тоже закрывай глаза: сначала левый, потом правый.
…В те первые годы строительства Красной Армии по решению верховного командования было переформировано некоторое число дальневосточных стрелковых дивизий в воздушно-десантные бригады. Их укомплектовали лучшими бойцами.
Батальон, которым командовал Макар, одним из первых вышел на учебное десантирование. Готовились к этому важнейшему событию тщательно. Не на один ряд были проверены знания матчасти, каждый отлично владел укладкой, каждый совершил более двадцати тренировочных прыжков с вышки, аэростатов и самолетов. Но беда не обошла Макара. Погиб во время прыжков ротный командир Женя Богданов. Расследование показало: главный парашют не сработал из-за небольшого обрезка разрывной стропы, накинутой на края купола во время укладки, запасной, перехлестнутый стропами главного, тоже пошел "колбасой". Женя укладывал парашют лично сам, и подписи в контрольном талоне - парашютном паспорте - тоже поставил собственные. Вся рота его выполнила задание на "отлично". Женя разбился.
Были похороны с печальным оркестром, троекратный салют на могиле. Макар впервые получил в те дни от командования выговор, необходимый штабу корпуса как показатель того, что на событие (ЧП) среагировали.
И Оксана Богданова, оставшаяся вдовой! Встречаясь с Макаром, она бледнела и опускала глаза. Это задевало Макара.
- Вы могли бы объяснить ваше ко мне отношение? - спросил он ее однажды.
- Разве не ясно? Женя погиб… по вашему недосмотру.
- Женя тоже был командиром. Он сам имел право подписывать парашютные паспорта после укладки… Я верил ему. Вообще верю своим командирам.
- Послушайте, Тарасов! Вы хотя бы представляете, что случилось? Лучше семь раз погореть, чем однажды овдоветь…
- У меня тоже погибла жена… Я живу с двумя малышами. Мне тоже нелегко.
В глазах Оксаны мелькнул испуг. Она еще более побледнела.
- Может быть, я и не поняла еще всего, - смутилась она. - Вы как первая причина, в вас всю вину вижу… Простите!
А время шло. Нанизывались, будто сушеные грибки на белкину веточку, недели, месяцы.
Выровнялась, подросла незаметно для всех Поленька. Похорошела. Озорные, точь-в-точь, как у покойного Терехи, глаза ее сияли умом и лукавством. Закончив педагогический техникум, все лето хозяйничала в холостяцкой квартире отца. И опять ворчала на Степку, на Тихона, а за компанию и на Макара:
- Сладенько любите, солененько да кисленько… Против горьконького тоже не возражаете, а кашу добрую никто путем сварить не умеет! Ну, мужики! Ну горе с вами!
- Могу заверить тебя, дочка, - со всей серьезностью заявлял Макар, - лучше меня никто во всем батальоне кашу варить не умеет!
- Воображаю, чем батальон питается! - смеялась Поленька. - То недосол, то пересол.
- Поля, ты слушай! - привскакивал Степка. - Если хочешь знать, гретая каша всегда вкуснее свежей… Вот попробуй!
- Дядя Тихон! - обращалась Поленька к Пролазе. - Это он ваши мысли повторяет. Не знает только, что к чему.
- Умны мысли и повторить не грех, - кивал Пролаза.
И все вместе смеялись.
Деревня, где стояла часть, жила медлительной сельской жизнью и чем-то напоминала Родники. Макар часто гулял вместе с Поленькой около небольшой быстрой речки, и дочь сказала ему:
- Не хотела беспокоить тебя, но надо… Помоги.. Нет у меня желания ехать на работу по крайоновскому назначению… Хочу в Родники!
- Ты же комсомолка.
- Стоит ли объяснять, почему я приняла такое решение? Ведь Александра Павловна там лежит, братец Тереша и Марфуша. Хочу их дело продолжить… Что же тут зазорного?
- Ты просила об этом кого-нибудь?
- Пробовала. Слушать не захотели. В горкоме комсомола прямо сказали: не выедешь на место - попрощаешься с комсомольским билетом.
Поленька еле сдерживала слезы.
- Зачем они так?
- Ты, дочь, спокойнее, пожалуйста, - наставлял ее Макар. - Жизнь сложна… Бывает, выйдет дурак на дурака и получается… два дурака! Попробуем иные пути.
Добрый друг Сеня Екимов в то время был уже командиром полка. От его имени и от имени начальника политотдела пошло в Хабаровск письмо с подробным описанием маленькой Поленькиной жизни. В конце июля девушка получила разрешение уехать на работу в Родники.
Случилось так, что за неделю до отъезда Поленьки Макар после очередных прыжков попал в медсанбат с легким растяжением стопы.
- Денька три-четыре у нас полежите, а потом выпишем на домашний режим, - говорил врач.
- С гипсом?
- Да, конечно. Дома вам сподручнее.
- Ладно! - не стал перечить Макар.
В этот день пришел в палату Тихон.
- Вот яблоки тебе привез…
- Что-что?
- Да ты не думай ничего плохого, у председателя у самого разрешения спрашивал. И деньги отдал. За свой грош - везде хорош! - Он высыпал на стол свежие плоды. - Ешь - не хочу.
- Спасибо.
Тихон немного помялся, потом присел на койку.
- Слушай, что я тебе скажу… Только не волнуйся.
- Давай докладывай, что натворил?
- Ничего я не натворил. Вчера, как тебя увезли, Оксана Богданова к нам приходила: "Где он? Что с ним?"
- Ну, дальше что?
- …Сдается мне, виды она на тебя имеет.
- Перестань болтать. Выгоню.
- Можешь и выгнать… Только порассуди сам. Баба она завидная, что горох в поле. Кто ни пойдет, тот ущипнет. А ей какой в этом интерес. Ей надо жизнь устроить!
- Тебе-то что надо, Тихон? - начал сердиться Макар.
- Боюсь за тебя. Все-таки за тридцать ей… И как мы со Степкой будем?
- Иди ты к черту! - рассвирепел Макар. - Что ты все в мои дела путаешься? Марш отсюда!
Поссорились. А потом всю ночь Макар не спал.
И все близкие Макару люди, все говорили одно и то же. Поленька, стройная, загорелая и счастливая, прощаясь с отцом, смело взглянула ему в глаза.
- Папа, я уеду, а тебе надо о жизни подумать. О Степке. Он ведь, можно сказать, только что из пеленок выкутался. И ему нравится здесь с тобой и с Тихоном, вольготно себя чувствует. Но, не сердись, папа, ему нужна женская рука… Оксана Богданова тебя любит. И правильно делает. Такого не полюбить нельзя…
Макар смутился. Засмеялся неестественно, заговорил о другом:
- Пиши, дочка… Там фрукты в сумке тебе припасены.
А она продолжала свое:
- Не век вековать одному-то!
И Екимов на осеннем смотре позвал к себе в палатку, налил стакан.
- Давай! За тебя! Сколько можно ходить с несвежими подворотничками… Поезжай к ней. Я все знаю.
Макар всегда был откровенен с командиром. Пошло это еще с давних дней гражданской войны, когда прятались они, изодранные шрапнелью, после одного из боев в сосновом ветроломе. Тащил Макар раненого друга, обливаясь потом и кровью, к своему переднему краю… И поклялись в тот день в вечной дружбе. И клятва эта осталась незыблемой.
- Не сказать мне ей никаких слов. Поверь, Сеня! - горестно вздохнул Макар. - Не сумею. Давай лучше рекогносцировку на дивизию сделаю или ведро воды выпью.
- Да ты что? Ты в конце концов должен понять женщину! - налегал на друга Екимов. - Что, я за тебя к ней пойду?
На следующий день, в воскресенье, когда Тихон и Степка уехали за речку в тир, к дому подкатила екимовская легковушка.
- Принимай гостей!
Льняная шевелюра Екимова показалась в дверях. Следом за ним шли Оксана и маленький Рудька.
Макар захлопотал на кухне, пытаясь приготовить любимое екимовское блюдо - походную яичницу-верещанку, но тот, оставив Оксану в соседней комнате, вышел к Макару и заявил:
- Мне некогда, комбат. Прости. В штаб срочно вызвали. Так ты уж тут не подкачай.
- Погоди немножко.
Но Екимов уже топотал по крыльцу. Машина, взревывая, побежала вдоль улицы. Вошла на кухню Оксана.
- Слушай, Тарасов, ну какой же ты несуразный! - она улыбнулась, потом смутилась… - Не могу без тебя… Этого тебе хватит? И нельзя тебя дальше оставлять одного со Степкой! Я тебе не противна?
- Что ты, Оксанушка?
Потом Макар разговаривал со Степкой:
- Это будет твоя мама. Понятно?
- Понятно, - весело взглядывал на Оксану парнишка. - А Рудька? Он что же? Наш будет?
- Ну да.
- Хорошо, папа. Я согласен.
Она стала для Макара хорошей женой, для Степки - матерью.
Однажды откровенно сказала Макару:
- Часто во сне ты называешь меня Саней. А потом я чувствую, испытываешь неловкость… Ты, Макарушка, не переживай за это… Не может быть неловкости от этих хороших слов. Я все понимаю. Я не баба, готовая в порыве ревности вцепиться в волосы… Нам надо жить, Макарушка. Куда мы от всего этого деваемся.
И как-то сами по себе исчезали копившиеся в сердце недомолвки. Время - великий лекарь. Когда Степан и Рудольф, окончив военное училище и получив по два "кубаря", приехали в отпуск и по-военному доложили о прибытии, они, отец и мать, много пережившие, плакали от счастья.