…И вот это новое место службы. Новое звание. Тревожные весенние дни. И этот звонок Екимова: "Плохая погода!". Макар за годы долгой совместной службы научился понимать тайный смысл многих высказываний Екимова. Понимал и, честно сказать, боялся. Может быть, это была и не боязнь, а лишь невнятное ощущение тревоги. Но оно вырастало вместе с опытом. И росла боль. Боль физическая, застарелая, опасная.
Пролаза знал этот генеральский недуг.
Войдя на цыпочках в кабинет, он решил потушить сумрачные мысли командира шуткой:
- Я тебя не бужу, я только решил спросить: спишь ли?
И тут же увидел крепко сжатые губы, посиневшие от страдания щеки. Генерал был в полуобморочном состоянии.
В восьмом часу утра штабная "эмка" увезла Макара Тарасова в гарнизонный госпиталь. Здесь, в большом городе на Волге, на Лысой Горе, в больничной палате и встретил он Великую Отечественную.
2
В народе, что в туче в грозу, все наружу выходит: и ненависть, и радость, и горе, и слезы. За три месяца войны лейтенант Степан Тарасов многое увидел и пережил, многое понял в себе.
Вначале был страх. В первом же бою, во время минометного обстрела, прямым попаданием мины на глазах Степана разнесло ротного пулеметчика. В военном лагере летнего назначения пулеметчик этот, длинный, жилистый парень, был признанным волейбольным "гробилой". Во время игры он, весь напружинившись, ждал паса, и когда Степан вывешивал над сеткой "свечку", лупил широкой сухой ладонью по мячу так, что слышался протяжный звон. "Расшибешь шарик-то!" - хохотали красноармейцы-болельщики. "Ничего! Он, чай, резиновый!" - расплывался в улыбке пулеметчик.
Стояли на границе. Субботним утром двадцать первого июня пролетел над расположением немецкий разведывательный самолет.
- Войной пахнет, - говорили бойцы.
- Лиха беда полы у шинелей загнуть, а там, чай, и в наступление можно! - шутил пулеметчик.
И вот оно, страшное мгновение. Не стало пулеметчика. И Степан очень скоро понял, что он, средний командир, не умеет по-настоящему организовывать отступление. Его, как и многих молодых офицеров, учили только наступать, оперативно выставив головной и боковые охранения, идти вперед, преследуя противника по пятам… Отступать… Этому не учили.
Оставляли села, города. Шли по горевшим на огромных пространствах хлебам.
Шли днями и ночами, по лесам и глухим проселкам. Тащили с собой раненых, с боями выдираясь из вражеских клещей. От полка остались только жалкие его остатки: два офицера - Степан, взявший на себя командование группой, и его товарищ по училищу, бывший командир взвода Игорь Козырев, двое сержантов - высокий, богатырски сложенный Никола Кравцов и белокурый заводила Костя Гаврилов. Всего в группе не насчитывалось и полуроты бойцов. Несли с собой полковое знамя и документы погибших командиров. В гиблом зыбком болоте наткнулись на вырезанную немцами-десантниками санитарную часть. Чудом уцелевшая санитарка выла над изуродованными товарищами:
Часты дождички вымоют,
Буйны ветры вычешут,
Ясно солнышко высушит!
- Прекратить! - приказал ей Степан. И она мгновенно замолкла, оборвав плач.
- Что за часть была?
- Санбат наш, миленькие мои!
Даша, так звали санитарку, была включена в группу Степана.
- Раз уж осиротела, пусть идет с нами, - сказал Степан Игорю.
- Пусть.
И вновь шагали, преодолевая топи. Изможденные, обносившиеся вконец, грязные.
Однажды ночью, во время короткого отдыха в маленьком лесном хуторке, в замшелую избушку Степана пришла Даша. Легла рядом, задышала часто, обняла горячими руками: "Давай, лейтенант! Все равно война!" Впервые в жизни своей обложил Степан Тарасов женщину злым трехэтажным матом. Но она не дрогнула, не струсила. Она ответила ему так: "Не лайся! Днем ты командир, а ночью мужик… Засветло все мы душой и сердцем державе служим, а ночь - наша. Понял?"
После этого случая Даша начала почти ежесуточно менять свои симпатии. Уводила по ночам в кусты то одного, то другого солдата. Это было какое-то сумасшествие. Кровь, смерть, ежедневный бой… и Даша, жаждущая любви, тихо смеявшаяся поздними вечерами в потаенных местечках.
Дашу убило в середине сентября. Шальная "разрывка" угодила ей в живот, оставив крохотное отверстие, а на спине - огромную рваную рану. Женщина шагнула к сосне, села к ней спиной, по-бабьи вытянув ноги, как будто не замечая плывущей крови. Потом застонала. Степан подскочил к ней первым, отвалил слегка от сосны, приподнял сзади гимнастерку и увидел вываливающийся наружу кишечник. Даша говорила:
- Прости меня, лейтенант! Я жадная… Я жалела их. Ни разу не целованных… Мне жалко их…
Потом дико захохотала, безумные зрачки потускнели.
Страх на войне - состояние все-таки преходящее. Фашисты наседали постоянно. И, следовательно, каждый день и час надо было быть начеку. Уходя от противника с боями, Степан незаметно затаптывал в себе вспышки страха, возникавшие особенно часто в первые дни. И когда группа оказалась в окружении и надо было искать выход из кольца, Степан о страхе уже не думал. Он вглядывался в лица бойцов, тревожился за судьбу каждого. Сержант Костя Гаврилов, несший под рубахой полковое знамя, позвал Степана, козырнул:
- Вернулся с задания Никола Кравцов. …Так вот, он говорит: поток машин по шоссейке теперь другой… На запад повернулся.
- Прекрасно! Хотя, в общем-то, это ни о чем пока не говорит.
- И еще Никола старика одного на пепелище повстречал. Коридор тут есть, километров семьдесят по болотам и гарям. Без столкновений можно выйти к нашим.
- Давайте сюда вашего старика!
Шли еще несколько дней.
Установились морозы. Куржаки-колдуны разукрашивали колдовскими узорами березовые и сосновые рощи, превращали большие болотные кочки в сказочных усатых чудовищ. В группе кончились трофейные галеты, иссякли запасы патронов. И не было сил. Поздним вечером разведчики неутомимого Николы Кравцова нашли в кустарнике убитую лошадь. Степан объявил дневку. Разделывать тушу вызвалось немало желающих. Вскоре в лесу, защищенные твердыми снежными плитами, замельтешились небольшие костерки. Варили конину.
Сжевав свой кусочек мяса, Степан почувствовал, как по всему телу иглами заходил холод. Он прилег на еловый лапник, втянув голову в воротник, старался надышать тепла, чтобы согреться.
Снился сначала Игорь Козырев, будто написавший в политотдел дивизии клевету на Степана: приказывает он и солдатам, и командирам есть мясо дохлых лошадей, нарочно не выдает соль, нарушает инструкцию командования об организации питания, самовольно уменьшает нормы выдачи продуктов.
…Игорь, Костя Гаврилов и разведчики Николы Кравцова много километров несли командира на самодельных носилках. До самой встречи со своими.
Очнулся Степан в полевом госпитале, в бывшей земской больнице под Москвой. За окном, по взгорью, двигались огромные колонны великанов в новеньких белых полушубках и шапках с черненым, сверкающим на солнце оружием. Колонны казались нескончаемыми и призрачными, а потому Степан спросил соседа по палате:
- Что это за люди, друг?
- Это сибиряки… Пошли на передок… Эти, брат, почистют фрицу и дульную, и казенную части. Будь спок!
- А мы, значит, вышли?
- Значит вышли, коли ты четвертый день лежишь тут возле меня и руками все машешь!
3
Осенью тысяча девятьсот сорок первого года по приказу Верховного формировались гвардейские воздушно-десантные части. Командиром одной из дивизий был назначен генерал-майор Макар Федорович Тарасов. В первый же день войны он, несмотря на протесты врачей, оставил уютный госпиталь на Лысой Горе.
Дивизия, как и многие другие десантные подразделения, была скомплектована за счет ста тысяч комсомольцев, пришедших в военно-воздушные войска по призыву Центрального Комитета комсомола. Были это веселые, сильные, немножко самонадеянные и гордые парни, изучившие азы военной науки еще на "гражданке", в первичных организациях Осоавиахима.
Макар и некоторые другие командиры, стоявшие когда-то у колыбели воздушно-десантных войск, радовались успехам десантников в боевой и политической подготовке. Получив оружие и снаряжение, бригады вели тренировочные прыжки с самолетов, ходили в ночные атаки, вступали в рукопашные схватки с условным врагом, пуская в ход лимонки и саперные лопаты.
Пролаза, ездивший с генералом по подразделениям, довольный, покрякивал:
- Если этих трошки поднатаскать, изувечат они Гитлера.
С большим вниманием и неподдельным радушием относились к десантникам жители окрестных сел. Началось с того, что на продсклады дивизии сверх наряда сельчане завезли около ста тонн картофеля. Макар, бывавший в колхозах, заходивший в сельские хаты, видел, что люди живут, перебиваясь с хлеба на воду. Поэтому-то он и спросил секретаря райкома довольно жестко:
- Народ у вас от голода скоро станет пухнуть, а вы картошку нам везете! К чему такой "патриотизм"? Хотите поссорить нас с населением?
- Напрасно так думаешь, товарищ генерал, - объяснил секретарь спокойно. - Это не по приказу сверху и не по призыву… Это они сами… Не вздумай где-либо еще сказать об этом… Обидятся наши.
С этого дня вместе с учениями, боевыми тревогами, ночными прыжками все подразделения дивизии, по мере возможности, стали помогать крестьянам.
Макар умел четко понимать события, оперативно реагировать на них. Здоровье его улучшилось значительно. Он будто помолодел. И одна только ранка не закрывалась, а продолжала кровоточить: не было никаких вестей от Степана. Оксана Павловна, уехавшая к сыну Рудольфу, который служил в Зауралье, писала часто. Частенько давал знать о себе и Рудик. А Степа исчез…
Ночи напролет просиживал генерал в своем штабе. Часто уходил мыслями к любимому "мальчишке", ласковому, верящему в отца безгранично… Как они любили оставаться дома вдвоем. Макар вставал ранним утром, стараясь не разбудить Степку, разметавшегося на постели, уходил на кухню и сам стряпал колобки на сметане. И когда вкусный запах долетал до Степкиной постели, слышал отец шлепанье Степкиных ног, видел его озорные глаза.
- Пап, а нам сейчас только поесть - и можно на рыбалку?
- Можно. Садись за стол.
Степка взбирался на стул, усаживался покрепче и весело уплетал приготовленные отцом кушанья.
В тот последний раз, когда проводил он своих лейтенантов в разные части, какое-то тяжкое предчувствие, будто камень, легло на сердце. Списывал все это на усталость и нездоровье… А беда все-таки пришла!
Одно знал генерал, был твердо уверен в этом - в плен сын не сдастся, погибнет, но не сдастся. Горячий, сильный, он может пойти на любой риск, на любой беззаветный шаг. Генерал понимал это, но тревога его не уменьшалась, а росла.
Приближался Новый год. Установились крепкие морозы. Ясные, без единой ветринки, стояли дни. В молчаливом покое замерли подмосковные березовые рощи. Никогда они не были так красивы, как в эту зиму. Никогда не были так печальны.
Перед Новым годом в дивизии начались групповые тренировки - высадка подразделений. Уклонение от прыжков приравнивалось к дезертирству. Все на прыжки: интенданты и врачи, работники службы боепитания и штабов. Все!
Тихон Пролаза ехидничал, спрашивал генерала:
- И мне, старику, прикажете парашют укладывать?
- И тебе.
- Хватит, я уже напрыгался… Шесть раз в тайге на сучках висел, стропы боялся обрезать, мошку телом своим питал!
- Придется еще раз прыгнуть.
- Не поеду на прыжки. Садите на губу.
- Тихон! - Генерал начинал багроветь. - Как ты смеешь так разговаривать! Я, комдив, прыгаю первым. А ты? Трус?!
Это взорвало Пролазу.
- Спасибочки, товарищ генерал, заслужил от вас доброе слово!
- Да ведь позор это… От всех наших солдат и офицеров глаза прятать, что ли?
- Болен я, товарищ генерал. Потому прыгать не могу.
- Если болен, иди в санчасть. Принесешь справку - не буду неволить!
И Тихон пошел в санчасть. Молодой не знакомый Тихону врач в эти дни принял уже не один десяток подобных Тихону. Он осматривал тщательно, заглядывал в рот, положив страждущего на кушетку, мял живот, ощупывал ноги, руки, шею, проверял уши, а затем выписывал рецепт, главным лекарством в котором значилась "Aqua is kolonki". "Больные" уходили к провизору Арсентию Филипповичу, брали пузырьки с лекарством и, в расчете на сочувствие окружающих, пили его глоточками, морщась от "боли". Арсентий Филиппович, тоже, как и Пролаза, сверхсрочник, хохотал, падал на кровать, задирал ноги: "Ну и дает этот новый эскулап! Ну и проходимец, видать!" Слово "проходимец" в устах Арсентия Филипповича звучало редко и было выражением высшей степени похвалы. "Проходимец, - говорил он, - это такой человек, который везде пройдет… Это хороший, даже великолепный человек!"
Над старым другом своим, Тихоном Пролазой, провизор насмешничать не стал, рассказал ему всю правду.
- Аква, Тихон, это по-латыни значит "вода", "is kolonki" - это и значит из колонки, можно с колодца или фонтана… Я уже целое ведро этого лекарства по рецептам роздал!
- Тьфу! - Тихон плюнул. - Опозорил, паршивец!
Перед отбоем он, смущаясь, доложил генералу:
- Парашюты готовы, товарищ генерал.
- Отлично! Завтра прыгаем первыми.
- Так точно, товарищ комдив. Пускай все эти молоденькие паршивцы со всей дивизии знают, кто мы и что мы!
Утром Пролаза принес генералу меховой комбинезон и ботинки, а сам облачился в зеленый ватник, обул огромные серые (сорок девятого, "раздвижного", как он говорил, размера) валенки.
- Так мне удобнее будет при моем недомогании.
ТБ-3 вырулил на старт в половине восьмого, взлетел спокойно. Потом его тряхнуло всего три раза на "выбоинах", и загорелись сигнальные лампочки: "Приготовиться!" Бесшумно открылись люки. "Пошел!"
В парашютных книжках генерала Тарасова и его бессменного ординарца Тихона Пролазы было записано более чем по сотне прыжков разной сложности. Прыгали они и ночью, и в воду, и в полной боевой, и затяжными. И такого позора Тихон никак не ожидал! Не ведал, что именно с этого бока он к нему подкрадется. А случилось следующее: хорошо уложенный парашют Тихона раскрылся довольно интенсивно, при раскрытии, естественно, произошел сильный динамический удар, и огромные валенки, сорвавшись с Тихоновых ног, пошли к земле без хозяина, трепыхаясь и переворачиваясь в воздухе.
Легкий ветерок отнес старого десантника от валенок на значительное расстояние, и пришлось ему, приземлившись, бежать почти босиком по снегу в центр площадки приземления, к костру. Оглушенный неимовернейшим хохотом, матерясь и отплевываясь, он второпях сунул ноги в огонь и зажег носки. Дежурившие на площадке офицеры, врачи и сестры, а также взвод охраны - все смеялись от души.
- Ведь знал, старый дурак, - ругал себя Тихон, - что в валенках в старое время даже в церковь ходить запрещали, а я прыгать! Допрыгался!
И не заметил Тихон в смятении, что генерал тискает в объятиях какого-то молодого щеголеватого офицера. Только после того, как офицер, в новенькой, хорошо подогнанной форме, подошел к нему и козырнул, улыбаясь, он понял, что перед ним Степан.
- Вот, едрить твою налево, а я тут со своими валенками чуть ЧП не наделал, валандаюсь… Степушка, родной мой!
Заплакал старый Пролаза.
К Новому году, а также по случаю приезда своего любимца, Пролаза стряпал пельмени. Делал он это искусно и красиво, так, что даже Оксана Павловна, когда еще служили на Дальнем Востоке, восхищалась его первоклассной техникой "владения пельменями". Просила Тихона: "Вы, Тихон Петрович, наделайте побольше, они у вас очень уж какие-то удаленькие получаются. И склеиваете вы их так ловко!" - "Если который худо склеится, - советовал ей Тихон, - погрози ему пальчиком - ни за что не разварится!"
Степан пытался помогать Тихону, но далее раскатки сочней старик его не допускал.
- Каждый сверчок должен знать свой шесток! Я буду пельмени делать, а ты сочни готовь.
- Так точно, - сверкал белозубой улыбкой Степан. - Как вы тут живете с папой?
- О-о-о! Это дело у нас давно отшлифовано. Двадцать два года вместе - это ведь не двадцать два дня.
- Ворчите друг на друга?
- Он - больше, я слушаю, - как и обычно обвинял генерала Тихон, хотя Степан хорошо знал, что, опекая и храня своего командира, именно он, Тихон Пролаза, чаще всего и ворчит на него. Степан знал также, что это добродушное брюзжание Тихона нравится отцу, и он сияет по-детски, выслушивая нотации старого вояки, или хохочет над ним, командует: "Кру-гом! Арш!"
После тяжелых фронтовых мытарств и перенесенного крупозного воспаления легких, Степан Тарасов радовался жизни. Молодой и сильный, с детства обладавший завидным здоровьем, Степан поправлялся быстро. Он получил месячный отпуск и назначение на командирскую должность в Уральский военный округ. Он разыскал отца - самого близкого ему человека - и был беспредельно счастлив.