9
Не спалось волостному писарю Сысою Ильичу. Повернется на правый бок - никого нет рядом, повернется на левый - тоже. Мучили его обе пагубы: и душевная, и телесная. Стояла перед глазами румяная Марфушка. Виделся жаркий, голубой день. Вот забрела она в озеро, наклонилась к воде, забелели тугие икры. Оглянулась стыдливо, одернула юбчонку, засмеялась. Прошла мимо бестия - огнем обожгла! И бедра крутые, и косы, и глаза - все блазнится Сысою.
Зачастил в школу, с учительницей важные разговоры разводит. На Марфушку масляный глаз косит.
- Если нужда какая, Александра Павловна, ко мне адресуйтесь. Я все улегулирую!
- Спасибо. Пока все хорошо.
- Ну и слава богу. А какова сторожиха?
- Добрая. Работящая.
- Сам подбирал. Знаю.
Писарь похлапывал Марфушку по плечу, пытался обнять.
- Так ведь? - спрашивал, расплываясь в улыбке.
- Да ну вас, Сысой Ильич! Не шутите!
- В жизни не люблю шутить, Марфушенька, для тебя стараюсь!
Незадолго до страды, вечером пришел в школу посыльный из волости, Терехин одногодок и дружок Федотка Потапов.
- Айда, Марфушка! Сысой вызывает чегой-то!
Марфуша накинула платок, пошла вслед за Федоткой. Было душно. Солнышко словно зацепилось за церковные купола и остановилось. Звоном звенела за околицею степь. Когда пришли в контору, Федотка, сдернув картуз, вытер подолом рубахи потное лицо, боком пролез в писареву комнату. Девушка осталась в коридоре. Прислушалась. Из-за стены, отгородившей писарев кабинет от чижовки, куда сажали пьяниц, воров и бродяг, слышались стоны и вздохи.
У Марфушки зашлось сердце. "Неужто мачеха правду выболтала! Господи! Не приведи ты к этому, господи!" - молилась. По-своему, по-девичьи, разговаривала с богом. Две горячие светлые горошины ползли по щекам.
Наконец появился Федотка, сказал:
- Заходи.
Писарь важно сидел за столом, углубившись в бумаги. За правым ухом - карандаш, за левым - папироска. Остатки волос прилизаны, свернуты в замысловатую загогулину: спрятал лысину, молодится. Стукнула в дальнем конце коридора входная дверь: это Федотка ушел в караулку. Хозяин оторвался от бумаг, усадил Марфушку на широкую, затертую до блеска мужицкими штанами, деревянную софу. Глаз его в сгущающихся сумерках казался черным.
- Ну, Марфушенька, чего сегодня во сне видела?
- Ничего, Сысой Ильич. По какому делу вызывали?
- Дело у меня к тебе важное. Только тебя да меня касаемое.
Он подсел к Марфуше. Пухлая нерабочая рука его будто невзначай прикоснулась к теплому колену. Девушка не двинулась с места. Это взбудоражило писаря. Он на цыпочках подошел к двери, замкнул ее на кованый железный крючок.
- Не трогай меня, проклятущий! - Марфуша, как кошка, вспрыгнула на стол, со стола на подоконник.
- Постой, Марфуша!
А она - в открытую створку. Лишь бумажки, лежавшие на столе, запорхали следом да сиреневый куст под окном покивал немного ветками и замер.
На другой день кто-то нароком заронил горящую спичку на пашне Ивана Ивановича Оторви Головы. Две десятины пшеницы, весь посев, выгорели дотла. Сгорело и соседнее поле, Терехиного отца, Ефима Алексеевича. Терешка, находившийся при стаде, первым заметил пал. Хлестал его березовыми прутиками, топтал. Весь обгорел, а потом уж побежал в деревню звать на помощь. Пригнали мужики к полям и руками развели: поздно.
В потемках к убитому горем Оторви Голове приехал писарь.
- Не бедуй, - сказал. - Мир поможет. С миром беда - не убыток. Пригоняй ко мне подводу, бери хлеба сколько надо, сочтемся.
Закрутила, заколобродила после пожара непогодь. Дождь не дождь, снег не снег. Каша какая-то, ненастье. Ни жать, ни молотить, ни сенокосничать. Увез в эти дни Иван Иванович из сутягинских кладовых два воза чистой пшенички. Без копейки отдал ему зерно писарь: "Кто в беде не бывает! Как не помочь!" Понимал Иван Иванович, что добровольно залезает в писарев капкан, да куда податься-то? Некуда.
10
Только через неделю после Семена-летопроводца, первого сентября, закончили в тот год родниковцы страду. Начали класть клади. Пошла на гумнах молотьба. Поплыли в чистом покойном воздухе белые паутинки-пленницы - запоздалые признаки ядреного бабьего лета. В воскресенье утром Иван Иванович выгнал Пеструху в стадо, прибрал на дворе, пощипал горевшими руками бороду и, усевшись на сосновую колодину под крышей, вынул кисет. Яркое проглянуло солнышко. Ворона с вырванными на хвосте перьями шлепнулась на прясло, закаркала. Оторви Голова взял было палку, чтобы прогнать проклятую вещунью, но звякнула калитка. В избу шли двое - мужик и баба. Как кипятком ополоснуло бедного Ивана Ивановича появление этих гостей. Он давно знал, что соседский парень Терешка сохнет по его любимой доченьке. Знал, что лучшего жениха нечего и ждать. Вот-вот зашлют Самарины сватов. Но полошила мысль о писаре. Неспроста наведывался он в дом, хлеба дал взаймы - тоже неспроста. И Секлетинья, жена Ивана, не раз уж говорила, что писарь набивается в женихи. Оторви Голова в этих случаях хулил на чем свет стоит и Секлетинью, и писаря.
- Креста на нем нет, что ли, на старом упырке. Он ведь и меня-то старше года на три, а Марфушку за него?!
- Не лайся, отец! Счастье девке выпадает, а ты лаешься!
- Счастье? Выдра ты мокрохвостая! Не болит у тебя сердце об дитенке, чужая она тебе! Сплавить рада!
- Гляди сам как.
- Чего гляди, чего гляди? - взрывался еще пуще Иван Иванович. - Замолчи!
А на душе кровянило: "Посватает - не откажешь. Заморит с голоду!"
Сейчас, когда увидел, что под матицей с полотенцем через плечо стоит родниковский псаломщик, а рядом, словно сытая кошка, щурится жена старшины Бурлатова, Татьяна Львовна, считавшаяся лучшей свахой во всей волости, охнул. Не Терехины сваты, писаревы. Чтоб им сдохнуть!
- Доброго здоровьица, Иван Иванович, Секлетинья Петровна! Низко кланяемся! - запела сваха.
- Проходите, гостеньки! Не поморгуйте! - торопливо подала табуретки Секлетинья.
Минуту неловко помолчали. Заржал привязанный у калитки рысак.
- От Сысоя Ильича мы, - сказал псаломщик. - Вдовый он и здоровый. Две головешки в поле горят, а одна и в печи гаснет!
- Князю - княгиня, боярину - Марина, да и Сысою Ильичу нужна своя Катерина. Марфу Ивановну приглядел, в пояс кланяться велел!
- Рановато ей.
- Восемнадцатый годок - в голове-то холодок. Не худой жених сватается. С достатком.
- Ах ты господи, - побелел Иван Иванович. - Не с богатством жить-то!
- Хозяйкой в дом придет, не гостьей!
- Не ровня она ему.
- Ничего! Оботрется, обмелется - мука будет!
- Жена не сапог - с ноги не скинешь!
- А добра-то вам мало ли делал?
- И средствов на свадьбу не пожалеет! И долги не помянет!
Иван Иванович молчал. Синяя жилка на виске дергалась все сильнее.
- Дак как же, Иван Иванович?
- Ох, и не знаю как!
- Стало быть, согласен?
…Пришлось Оторви Голове выпить за счастье Марфушки объемистую чарку крепкой, на совесть прокупорошенной водки. Поневоле, да пришлось. Знал Иван: не согласишься - обует писарь из сапог в лапти. А когда сваты укатили, стукнул он кулаком по столешнице, расплескал вино, отрывисто, по-собачьи завыл.
- Что за жисть, в душу, в креста мать, господи!
В писаревой доме в это время уже шел пир-ряд. Застолье веселое: и сват со свахой, и старшина, и урядник, и поп.
- Ломался еще?
- Не шибко. Испугался он.
- Ну, господи благослови!
Звякали гранеными, опрокидывали один за другим, закусывали обильно полуостывшими пельменями с горчицей и перцем, телятиной с хреном и отборными твердыми рыжиками в сметане. Запивали излаженным на смородине квасом.
11
Такое иногда спрашивали школьники, что Саня едва сдерживала смех. "Коли земля круглая, так пошто без лошади ездить нельзя?" Часто вместо ответов давала книжки: "Прочтите - узнаете. Только берегите, не теряйте!" Теплом загорались синие Макаркины глаза в такие минуты. Он не расставался с книгой. Пойдет ли лошадей поить рано утром, убирает ли навоз в пригонах, ходит ли за пермянкой-сохой, книга всегда с ним, под зипунчиком, притянута опояской.
- Чудной какой-то, или придурковатый, или нарочно придуривается, - говорили мужики. - Ему бы работу тяжелую воротить, а он книжки читает.
- Ты, поселенская морда, не лодырничай, а то я тебя попру отседова к едрене-фене, гра-мо-тей! - рычал, словно зверь, Сысой Ильич. - И чтобы того… не было этого.
- Ничего этого и нету. И ни того, и ни этого.
Вечерами он, дав коням овса, прибавив сена, надевал старый чапан, постоянно висевший в конюховке, задворками пробирался к школе. Всю жизнь встречавший льдинки в глазах людей, он потянулся к учительнице, согретый ее вниманием.
Легко давалась грамота Терехе. Он схватывал все на лету и очень скоро наторел в письме и чтении. Хуже дело шло у Марфушки. Никак не могла она научиться складывать слоги. Нараспев, по-детски, читала букварь.
- Мы-я-сы-о, - называла буквы.
- Что вышло? - спрашивала Саня.
- Не знаю, - вздыхала Марфуша.
- Прочти еще раз.
- Мы-я-сы-о.
- Ну.
Хмурила лоб учительница. Затаив смех, глядели на девчонку парни. А у нее кривился от обиды рот, катилась непрошеная слезинка.
- Ну чо вы шары-то на меня уставили, - чуть не рыдая, говорила она. - Ну, мясо, мясо, мясо.
- Хорошо, - откидывалась на спинку стула Александра Павловна. - Правильно. Только ты не отчаивайся. Не все ведь быстро освоишь. Придется помаяться. Учеба никому легко не дается. Я вот, как и ты, тоже долго не могла научиться читать по слогам! А потом все стало на свое место.
- Она тоже одолеет. Она же упрямая, - подбадривал любимую Тереха.
Никто не заговаривал о Марфушкиной беде, не задевал писарева сватовства. Не хотели теребить наболевшее: и так убивается.
Сох Тереха. Слез он не знал и не ведал и притушить горе ему было печем. Налегал на работу, читал. Бродил ночами, как лунатик, возле писарева подворья. Что-то замышлял.
12
За озером, около кладбища, на Сивухином мысу, березовый подлесок. В середине его елань, густо охваченная спелым боярышником. Тут всегда тихо. Только опавшие листья шепчутся между собой, да волны у берега денно и нощно трамбуют синий песок. Запахи увядшего копытеня, сурепки и богородской травы сливаются воедино.
Страхи-небывальщины ходили про Сивухин мыс. Нечистое место, правда. Кто бы ни пошел туда - заблудится непременно, на лошади поедешь - то гуж порвется, то супонь развяжется, то колесо у телеги спадет. Многие крестились-божились, что встречались там с самим сатаной в образе по-человечески улыбающейся кобылы Сивухи, которую пристрелили за то, что была она разносчицей худой болезни - сибирки. Закопана была Сивуха на мысу. И вот встает по ночам с тех пор и пугает людей, окаянная.
- Пойдем, Александра Павловна, боярку собирать, - пригласила учительницу Марфуша.
- А куда пойдем?
- На Сивухин мыс. Я бы одна сходила, да боюсь.
- Ну что ж, пойдем.
Полянка была поистине сказочной. Она привораживала красками и покоем. Ветер расшибался о березняк, преграждавший путь к елани, и на елани острая стояла тишина.
- Ой, Саня, гляди, ягод-то, ягод-то! - кричала Марфуша, и оттуда, из подлеска, вторила ей еще одна девушка:
- Ягод-то, ягод…
Они набрали полные лукошки, решили отдохнуть. Учительница прилегла на мягкую, сухую траву. Прислушиваясь к ветру, гулявшему па озере, спросила:
- Марфуша, а ты сильно любишь его?
- Кого? Терентия?
- Да.
- Одной тебе скажу: все сердце выболело о нем. Шибко люблю, Саня. Никого мне не надо, кроме Тереши… Вчера сон видела, будто падаю с неба на Родники, а он стоит и руки тянет ко мне, и слезами обливается. А я не знаю, к кому идти: к нему, али домой, али к писарю.
- Я бы к Терентию пошла, будь на твоем месте.
- Дак и я - тоже. Да жизнь-то не по-моему кроится. Горемычная я, видно, уж такая. Ну куда кинуться? С Терешей уйти - сгубит писарь отца и нас обоих съест… А к писарю… Это хоть сейчас моток на шею.
- И как ты все-таки решила?
Марфуша сжала кулак, погрозила Родникам.
- Я принесу вам приданое! Я вам устрою!
Тянулись над головами белые громады облаков. Рвался на поляну ветер.
- А ты, Саня? Как ты жить думаешь?
Учительница улыбнулась:
- Я же тебе когда-то об этом говорила… Пряма стежка моя, и никто меня с нее уже не свернет. Ты одно знаешь, что я "политическая", а больше-то ведь ничего.
- У тебя, поди, отец и мать тоже против царя?
- Отца, Марфуша, я совсем не помню. Ушел искать счастье на Алдан, да так и не пришел. Погиб, по слухам, от обвала на шахте… Мать умерла, когда мне еще и двух лет не было. Взросла у тетушки, у маминой сестры. Она в то время в городе учительствовала. Домик у нас свой был. Жили незаметно. А потом отправили меня в Ялуторовск, в епархиальное училище к знакомым учителям… Молилась перед экзаменами, на исповеди ходила, верила…
- Сейчас не веруешь?
- Обманул меня бог, Марфуша! Когда приехала после училища в свой город, тетя уже замужем… Дядя Костя - редкий человек, знающий… И оба они были связаны с революцией… И обоих в седьмом году взяли ночью. Осталась я одна. Упрашивала бога: "Спаси их!" Тетю не знаю за что застрелили, а дядя Костя от скоротечной чахотки в тюрьме скончался. Вот так обернулись молитвы-то мои. И ненавижу я сейчас, Марфуша, всех этих! Палачи казнили, а бог благословлял! Ненавижу!
- А если арестуют тебя, да в каторгу?
- Арестуют - ты останешься, Тереха, Макар… Всех не арестуют… Вы тоже по моей же тропинке пойдете. Я знаю. Потому, что она правильная, эта тропинка.
- Ой, страшно, Саня!
- Ничего. Крепись. Настанет добрый час.
13
В тот день уходили к югу последние косяки журавлей, гневалось Родниковское озеро. Макарка лежал на крыше и думал. Вечером в школе они долго спорили с Терехой.
- Придет время - возьмутся мужики за топоры, - говорил Макар.
- Это не впервой.
- Ну и что?
- Стенька Разин брался? Брался. Емельян Пугачев брался? Брался. В пятом году было? Было. А чем кончилось?
- Ни лысого беса ты не понимаешь! На старое глаза лупишь! Пятый год - это, братец, как это… Савраску перед бегами и то наганивают, готовят… Это ре-пе-ти-ци-я!
- Не понимаешь! - передразнивал Тереха. - А ты скажи, вот у нас в Родниках подымутся мужики, а в Елошном или в Падеринке нет. Тогда как? Надо же в одно и то же время. Да и кто тут подымется? Которые богатые - ни за какие коврижки! А бедные, наподобие Оторви Головы, темны еще!
- Что ты на Оторви Голову показываешь? Нас-то больше.
Вчера и дала Александра Павловна Макару эту книжку. В ней и есть ясный и точный ответ на Терехины и Макаровы сомнения: во главе революции будет стоять партия большевиков, рабочие и беднота - главная ее сила! Терешки и Макарки и в Елошном и в Падеринке есть!
- Вот твой калган до чего как раз и не дошел. Партия! Это, братец ты мой, сила, которая объединяет всех.
По-кошачьи тихо подкрался Колька. Выхватил из рук книжку - и наутек. Но Макарка проворнее. Пока писаренок семенил по лестнице, спускаясь вниз, Макарка спрыгнул с крыши сарая и встретил его мощной оплеухой. Книжка запорхала на ветру.
- Ты что, гад, бить? - ощетинился Колька.
И еще последовал удар. Колька винтом отлетел к бричке.
- Где взял книжку? - захлебываясь, орал он. - У потаскухи учительницы?
- У потаскухи? На еще, собачье мясо!
На шум выбежал Сысой Ильич. Кровяной глаз его заблестел по-волчьи. Вывернув у брички валек, он хлестнул батрака по спине. Парень упал. Но тут же вскочил, схватил лежавшую на земле книжку и метнулся к забору. Перевалился через него, упал в крапиву.
- Собак спускайте! - неистовствовал писарь. - Чтобы клочья от него летели!
- Чо они его, искусают, что ли? - сказала стоявшая на крыльце Улитушка. - Он сам их всех кормит.
- Молчать! - налетел на нее Сысой Ильич. - Вон отсюдова к едрене-фене!
А Макарка уже бежал к озеру. Рубашка прилипла к телу. Ныла спина.
Всю ночь и весь следующий день пролежал в сухих камышах, отхаркиваясь кровью. Вечером, когда стемнело, пришел к учительнице:
- Вытурили меня.
- Знаю. А книга где?
- Вот… Только красным закапана.
- Молодец, сохранил книгу… Садись, поешь немного.
Глаза их встретились.
- Что делать теперь, не знаю?!
- Дело есть, - Саня приложила палец к губам. - Вчера получила из города письмо, пойдешь туда. Надо.
- Надолго?
- Там скажут. К покровской ярмарке вернешься. Спросят, где был, говори: поденно работал у того, у другого. Волость-то большая.
Саня рассказала Макару, кого искать в городе, куда приходить, что спрашивать.
Брякнула калитка.
- Спрячься, Макарушка, - она так назвала его в первый раз. - Вот сюда, в чулан.
В школу заявился писарев сын.
- Извините, сударыня, - весело заговорил он, - я к вам по делу… Книжечку бы какую почитать. Заняться совсем нечем.
- Разве только вот эту, - сказала Саня и подала Кольке "Житие Иннокентия, епископа Иркутского".
Колька обшаривал взглядом комнату, подбитый глаз его чуждо уставился на Саню.
- Разрешите, ручку вашу поцелую?
- А зачем?