- А через каких-нибудь полмесяца на поле, где я жала, снова пришел Барабак. И опять за свое: иди кухаркой. Я и тут отрубила: не пойду. Он ушел, как и тогда, с усмешечкой. Даже доброго здоровья пожелал. А тут уже вскоре и ты нашлась. Ну, думаю, вдвоем нам будет веселее. Ты хоть ничего еще не понимала, а я на второй день уже разговаривала с тобою, как с большою, советовалась. Да не долго довелось нам так ворковать… Подошла осень. Начали картошку копать. Я спеленаю тебя - и в поле. Ты была спокойная, терпеливая, будто понимала, что нет у меня времени нянчиться.
Один раз утром копаю картошку. Глядь - а в селе пожар. Чи то не моя хата горит? Схватила тебя и домой. Да не успела. Пока добежала, хата наша сгорела. Пожили мы с тобой у соседки с неделю. А тут зашли холода, выпал снег. У соседки своих как гороху по хате насыпано, да еще и я с тобою. И опять же эта проклятая красота! Ревновать стала мужа своего соседка, хоть я и сном-духом ничего не знала.
Куда деваться? И пошла я в Морочну, к свекрови. Кое-чем закутала тебя и несу. Думаю: бабушка ж, не откажется. А она, старая карга, и на порог не пустила. Шипит как змея, что я ее сына свела в могилу. Горько мне было, Олеся! Ох, как горько! Я ж его любила… Иду я от нее, плачу… слеза слезу побивает…
И что же думаешь? Навстречу мне опять Барабак. Едет на подводе, веселый, ласковый. А я, говорит, за тобою. Узнал, что у тебя горе, и решил выручить. Думала я тогда только о тебе и готова была на все. Села в бричку и поехала. Жена у него была из богатых, да уродливая. С первого же дня она поедом ела меня за мою красоту. Два года промучилась я у стражника. Ни кухарка, ни жена, ни хозяйка. А потом ушла в барак. Но и там он еще долго не давал мне покоя. Чего только не вытворял! Правда, все это тайно, но я теперь уже знала, кто мне на каждом шагу ногу подставляет. Знала, да ничего не могла поделать. Вот и начала чахнуть. А тут еще ж и побил он меня. Да это ты знаешь…
- Жаль, что Гриша мало ему… - процедила Олеся сквозь зубы, и, спохватившись, замолчала.
- Что ты сказала, доченька?
- Да то я так, ничего. Больно мне за тебя, мамочка.
- Ты опять про Гришу? - мать посмотрела в глаза Олеси. - Ох, доченька, давно я хотела сказать тебе, да все жалко.
- Про что, мамця?
- Боюсь за тебя.
- Чего ж за меня бояться?
- Полюбишь такого же бедного, как сама, выйдешь за него - и не будет доли ни тебе, ни ему. - Тонкими худыми пальцами мать перебирала тяжелые черные косы дочери. - Подружились вы с Гришей. Ягоды вместе рвете. Рыбу ловите. А потом и полюбитесь.
Олеся молчала, затаив дыхание. Все в ней напряглось, натянулось, как струна, ей стало жарко.
- Полюбитесь, да и выйдешь за него. А ни постлать, ни прикрыться…
- Мама, мамочка… - Олеся задыхалась от слез, подступивших к горлу. - Что же делать?
Но мать продолжала свое:
- Мы с батькой твоим любили друг друга, а что от этого, раз не пришлось пожить? Уж лучше б он женился на такой, чтоб никто не завидовал. А я бы свою лямку тянула и хоть редко, да видела б моего любимого Ивася. Вон Гашка вышла не по любви, а привыкла и не жалуется на свою долю, хотя и не забыла Семку Коваля, с которым гуляла два года. По любви жениться могут только богатые, да и то они этого не делают. А вам надо прилаживаться так, чтоб муж и прокормил семью, и сумел постоять за нее. Что же поделаешь - такая наша доля.
Олеся молчала, чтоб не огорчить мать. Когда она расстроится, то кашляет так, будто все нутро выворачивается наизнанку.
- Лучше не надо мне этих денег, не ходи ты больше по рыбу.
- Мамочка! Так я ж пообещала прийти до полдня. Как же я… Гриша зря будет бродить по речке. Да еще и дождь собирается.
- Если у него добрая душа, он только обрадуется, что ты не пришла в дождь.
- Ну а потом как же? Он подумает, со мной что-то случилось. Вечером прибежит сюда.
- Вот и хорошо. Я с ним и поговорю.
- Бронь боже! Бронь боже! - замахала Олеся руками. - Лучше я сама…
- Да ты не бойся, моя красная ягодка, я не обижу его. Нет, за что ж обижать хлопца. Он так помогал нам… Скажу ему, что приказчик видел тебя с рыбой и теперь будет следить.
- Мама, это ж неправда, это грех!
- Лучше раз согрешить, чем всю жизнь мучиться!
Олеся уткнулась лицом в колени матери, притихла, только плечи ее время от времени вздрагивали.
- Не горюй, доченька. Не горюй. Вот же поселился аист. Не зря ж он выбрал место прямо над твоим уголком. Придет твое счастье, придет… - Мать вздохнула и посмотрела на дождевую тучу, тяжело нависшую над бараком. - Зимой ты уже пойдешь на вечорки. Полюбишься хорошему хлопцу. Не батраку, а такому, что сам хозяином будет. Конечно полюбишься. Только не чурайся, когда будет с тобой говорить хлопец из хорошего дома. Не гони свое счастье. Прилаживай свое гнездышко к надежному дереву.
Она умолкла. Верба тихо шумела, точно повторяла про себя то, что нечаянно подслушала. Зеленый побег черемухи качался, гнулся от ветра и все клонился к раскидистой, самоуверенной вербе, словно боялся, что и сам он зачахнет возле родного, но прогнившего старого пня.
Тоскующим, ничего не видящим взглядом Олеся смотрела куда-то далеко-далеко и думала: "Может, и правда лучше быть простой вербой, чем красивой, но искалеченной черемухой".
* * *
В этот вечер Грише не удалось поговорить с Олесей. Когда загонял коров в хлев, она пробежала мимо и горячо шепнула:
- Завтра приду туда. Не сердись.
И убежала, даже рыбу не взяла.
* * *
Утро после дождя наступило свежее, ясное. Деревья стояли чистые, веселые, словно дети после купанья. До восхода солнца они молчали, прислушиваясь к заливистому пению птиц. А когда зеленые макушки многолетних великанов вдруг вспыхнули ярким румянцем, а с озера потянуло сквозняком, деревья вздрогнули, точно струны: березки зашелестели, елки зашушукались, как девушки, завидевшие незнакомого парня, стройные сосны загудели низким раскатистым басом, и только дубы лишь изредка чуть слышно вздыхали.
Гриша сидел на березовом пеньке и слушал эту музыку утреннего леса. Он так размечтался, что не заметил, как сзади кто-то подошел и руками закрыл ему глаза.
По тонким ласковым пальцам Гриша сразу же узнал Олесю, вскочил. Девушка стояла перед ним босая, в голубеньком вылинявшем платье. Гриша восторженно спросил:
- Олеся, ты слышишь, как поет лес?! Слышишь?
- Ты как та чуткая скрипочка, - тихо ответила девушка. - Тебе не только лес, а и вода в озере, и трава на лугах, и даже капли дождя - все тебе поет.
- Когда я стану настоящим музыкантом, - Гриша говорил это, мечтательно глядя в глубь леса, пронизанного яркими лучами солнца, словно золотыми струнами, - я обязательно научусь играть песни нашего бора. Нигде лес не поет так хорошо, как у нас.
Олесе хотелось возразить: как можно судить о других лесах, если ты в них не бывал. Но жалко было разбивать сладкие грезы друга, потому что и ей они были дороги. И она тихо, протяжно запела "Барвиночек" - любимую песню Гриши.
Пересчитав коров, пасшихся вдоль опушки, Гриша вслед за Олесей вышел на широкую поляну, окруженную старыми мохнатыми елками. Высокая густая трава здесь чуть заметно волновалась. Огромные кремово-белые цветы медуницы, разомлевшие под лучами утреннего солнца, источали медово-теплый аромат, от которого сладостно и угарно щекотало в носу.
Олесе захотелось побегать по траве. Она шлепнула Гришу по плечу:
- Догоняй!
Гриша мгновение постоял в нерешительности и тоже пустился по росистой траве.
Быстро сверкая пятками и полными розовыми икрами, Олеся то бежала прямо и звонко смеялась, то, подпустив Гришу совсем близко, вдруг круто поворачивала. На неожиданных поворотах трава под босыми ногами скрипела, как мокрое стекло, когда проведешь по нему пальцем.
В какой-то счастливый миг он угадал намерение подруги, кинулся навстречу, и они столкнулись лицом к лицу. Раскрасневшиеся, запыхавшиеся, ухватились за руки.
- Ну, все! - мягко высвобождая руки, сказала Олеся. - Теперь ты беги!
Но Гриша никуда не собирался бежать. Он смотрел на Олесю и не мог оторваться, словно видел ее впервые.
Иссиня-черные, до половины расплетенные косы тяжело повисли на грудь. Красные и сочные, как слипшиеся смородинки, губы чуть приметно вздрагивали, чего-то ждали.
Гриша неожиданно схватил ее за плечи, привлек и рывком поцеловал.
Олеся звонко шлепнула его по щеке и снова убежала.
Остановившись на середине поляны и спрятав лицо за пушистым цветком медуницы, она громко, чтобы заглушить смущение, запела что-то неопределенное, но вызывающе веселое. Голос от волнения срывался, но она пела все громче, все задорней.
Гриша с минуту стоял на месте. Его удивил какой-то незнакомый радостный страх, появившийся после поцелуя. Он не знал, что делать, и не отрываясь смотрел на Олесю.
Вдруг, как вихрь, Гриша сорвался с места. Ему захотелось еще и еще раз поцеловать эти огненно-спелые смородинки.
Подпустив его совсем близко, Олеся бросила ему в лицо горсть белой цветочной кашки, а сама легко, как горлица, метнулась в сторону.
- Ну, - крикнул Гриша, - теперь держись!
Но в это время на конце поляны громко, протяжно затрубила корова.
Олеся вздрогнула, вспомнив, что шла совсем не затем, чтобы резвиться и бегать. И виновато опустила голову.
Гриша понял, что радостная минутка, которую оба только что пережили, улетела, как птица из открывшейся клетки.
- Олеся, что с тобой? - спросил он с участием. - Маму жалко?
Олеся закусила губку и, отвернувшись, начала растирать ногой траву. И вдруг, едва сдерживая рыдание, сказала:
- Мама не разрешает больше ловить рыбу.
- Почему? - убитым голосом спросил Гриша.
Олеся заплакала. Сорвалась с места и побежала. Гриша догнал и, схватив за руку, остановил ее под огромной сосной. Олеся отворачивалась и плакала навзрыд.
- Ну, что случилось? Почему не разрешает?
- Не разрешает, и все, - с трудом ответила девушка.
Почувствовав, как сразу ослабли пальцы Гриши, высвободила свою руку и пошла прочь.
Гриша молча смотрел ей вслед. Бледно-голубое платье, как ручеек в густом лесу, мелькало то там, то тут. Вскоре оно растворилось в сизой дымке, мревшей в глубине леса.
Старый сосновый бор сумрачно молчал, словно и не было здесь никогда веселого смеха.
Где-то у самой верхушки сосны со звонким треском обломился пересохший сучок. И опять нависла тоскливая, сосущая сердце тишина.
Гриша стоит на высоком красном столе и играет на маленькой золотой скрипке. А кругом толпа, как на базаре. Кто слушает молча, кто плачет. А кто-то тихо стонет и время от времени шепчет:
- Гриша, помоги, помоги…
Гриша перестал играть. Прислушался, и вот уже нет вокруг него никакой толпы, а только речка. И Олеся, стоя в лодке, вынимает наставку, в которой бьется черная пудовая щука. Бросив золотую скрипку, Гриша бежит на помощь Олесе. Но вдруг за спиной слышит стук в дверь. Где ж там дверь? Никакой двери и не видал. А стучат. Все громче и настойчивей.
- Сейчас! - силится ответить Гриша, но лишь мычит сквозь сон и поворачивается на другой бок.
А стук повторяется настойчивее и громче. Наконец Гриша просыпается. В ворота сарая и на самом деле кто-то вовсю барабанит кулаками.
- Гришка, открой! Скорей! - слышится тревожный, сдавленный шепот.
- Санько?! - Гриша кубарем слетел с сеновала и - к воротам. Отдернул засов, высунулся в сырую непогожую тьму ночи. - Откуда ты?
- Хватай палку. Бежим! - торопил Санько. - Учителя хотят обокрасть.
- Что ты?
- Сам видел, кто-то полез на чердак.
Выхватив из плетня по палке, друзья огородами помчались к дому учителя.
С тех пор как Санько ушел на заработки, Гриша его не видел. Ходили слухи, вроде Санько так разбогател, что купил сапоги и каждый день ест хлеб и запивает лимонадом. Только один дед Конон недоверчиво качал головой: плетете, мол… И вот он, Санько. В том же полотняном пиджачке, теперь уже изодранном в клочья. И даже не в постолах, а совсем босой.
Перепрыгивая через плетни и заборы, друзья взбудоражили всех собак. Гриша понял из торопливого рассказа друга, что тот ничего не заработал у Мейзеля, а только обносился. Платил хозяин половину того, что платят на других фанерных фабриках. Рабочие не вытерпели, разбили фабрику и разошлись. Отправился домой и Санько. В Морочну он вошел вот только сейчас. Проходя мимо старой хаты Ивана Гири, где жил теперь учитель, заметил, что кто-то лезет на чердак. Но лишь подойдя к Гришкиной хате, он догадался, что учителя хотят обокрасть или поджечь.
Возле дома учителя было тихо, темно. Притаившись под глухой стенкой и посматривая из-за угла на чердачную дверцу, ребята долго прислушивались. Собаки от злости рвали цепи и заливались так, словно в каждый дом лезло по шайке воров. Но мало-помалу они успокоились, и на селе стало тихо. Тесно прижавшись друг к другу и держа наготове палки, ребята босиком стояли па раскисшей от бесконечных сентябрьских дождей студеной земле. Ноги коченели. Зубы стучали. А с чердака никто не спускался.
- Сань, давай разбудим учителя и все расскажем, - не вытерпел Гриша.
- Выдумал! Скажет, вдвоем одного побоялись. Да и неловко ночью беспокоить!
- Сам пойду, я у него уже три раза был. Стой тут, следи за чердаком…
Гриша пробрался к двери. И только потянул веревочку щеколды - дверь открылась. Он вспомнил, что этот дом не запирается на ночь, потому что к Анне Вацлавовне днем и ночью приходят люди за медицинской помощью.
- Пане учитель! - прошептал Гриша.
Проснулась Анна Вацлавовна и подбежала к двери.
- А? Заболел кто-нибудь? Где?
- Нет, никто не заболел. Это я, Гришка Крук.
- Что случилось, Гришутка? Сейчас я зажгу лучину.
- У вас на чердаке воры!
- Воры? Что ты, милый! У нас и в доме воровать нечего, не только на чердаке.
Проснулся и Александр Федорович. Жена объяснила ему, в чем дело. Зажгла лучину. Накинув плащ и на босу ногу натянув сапоги, учитель вышел с Гришей во двор.
- О, да вы вдвоем, - сказал он, заметив прижавшегося к стенке Санька, - и оба босые? Сейчас же в комнату, на печку.
- Пане учитель, возьмите палку, - стуча зубами, предложил свое оружие Санько.
- Марш в комнату! Управлюсь без палки.
Анна Вацлавовна посадила ребят на лежанку греться, а сама тоже вышла.
Учитель возвратился не скоро. Когда вошел, сразу же раздул огонь в коминке, бросил на стол кучу книг и газет. Бледный, расстроенный, он повернулся к ребятам:
- Спасибо, что разбудили… Только жаль, что вы еще несовершеннолетние и не можете быть свидетелями. Кто-то подбросил нам книжки, за которые можно угодить в самую Картуз-Березу.
- Но все же, если что случится, сошлемся на них, - взволнованно говорила Анна Вацлавовна. - Мол, ребята видели, как кто-то лез на чердак.
- Ах, что уж там докажешь! - перебирая книжки, ответил Александр Федорович.
- Нужно поскорее сжечь все это! - хозяйка бросила книги в печь и начала растапливать.
Возле дома послышался топот лошадей.
- Быстро через крышу сарая и огородами домой! А то еще скажут, что я вам читал все это. - Александр Федорович кивнул на печь, где никак не разгоралась отсыревшая и слежавшаяся бумага.
- Это про политику? - спросил Гриша. - Дайте мы спрячем.
- Поздно. Хоть сами ушли бы незаметно…
Ребята убежали. А учитель подошел к печи, чтобы помочь жене:
- Керосинчику бы!
- Что ты! Банка сухая, - ответила Анна Вацлавовна.
В коридоре уже шарили, отыскивая вход.
- Ложись, Аня. Я сам с ними…
Рывком открылась дверь, и в комнату просунулась красная физиономия коменданта полиции.
- Дозвольте войти, пане учитель, - пророкотал он и, не дожидаясь разрешения, вошел.
Печка была уже закрыта. Хозяйка лежала в постели. Хозяин стоял возле стола. На приветствие коменданта он ничего не ответил, только, подложив сырой лучины, убавил свет в коминке, чтобы в темноте скрыть свое волнение. За комендантом вошли два полицая и солтис. Полицейские остановились у двери. А солтис, держа в руках шапчонку, вышел на середину комнаты.
Бросив в огонь лучину посмолистее, комендант сел к столу и объявил, что должен сделать обыск, так как есть сведения, что учитель хранит большевистскую литературу.
- Пан учитель, - комкая свою потрепанную шапчонку и переступая с ноги на ногу, смущенно заговорил солтис, - пан учитель, я битый час уговаривал пана коменданта не беспокоить вас ночью. Да какое-то падло написало, что вы, значит, большевик, красный. Ей-богу, не верю, пан комендант. И сейчас не верю…
- Сами разберемся! - оборвал комендант.
Встал с постели Игорек. Он протирал глаза и, видно, плохо понимал, что происходит.
Комендант подошел к печке, открыл заслонку. И спокойно спросил:
- Что, не загорелось? Как же вы, пан учитель, такую ценную литературу - и в печку?
- Пан комендант, вся эта провокация шита белыми нитками, - ответил учитель. - Пан солтис, вы должны узнать правду и рассказать ее людям. Часа два назад на чердаке нашего дома был какой-то прохвост и подбросил все это, - Александр Федорович указал на ворох незагоревшейся в печке бумаги.
Солтис испуганно смотрел в печь. Комендант криво усмехнулся и, покачивая головой, процедил:
- Пан Моцак! Вы образованный человек и не могли придумать объяснения получше? Кто ж понесет на чужой чердак такие книжечки! Коммунисты рвут их из рук, жизни за них не жалеют, а вы…
- Кто понесет? Вы прекрасно знаете, кто их принес!
- Ну, не будем терять времени. - Комендант встал и подошел к печке. - Значит, не загорелись? Хорошо. Еще где есть?
- У меня никогда ничего подобного в доме не бывало. Потому-то я сразу все и бросил в печь…
- Как только узнали, что мы едем к вам, - докончил фразу комендант. - Интересно бы установить, кто вам сообщил об этом.
- Эх вы! - вздохнул учитель. И больше он не сказал ни слова, пока не услышал приказа собираться.
Едва Александр Федорович оделся в старенький черный костюм, комендант надел ему наручники.
- Папа! Папа! Зачем тебя спутали? Распутайте его. Распутайте! - закричал Игорек, вырываясь из рук матери.