- Еще как отличиться! - тут же включилась в разговор Корнева, старавшаяся дальше, чем на три шага, от своего кумира-капитана не отходить. - Она ведь у нас - заправский снайпер. Пока на рассвете добиралась от дома до госпиталя, двоих диверсантов уложила. Теперь трофейным кинжалом щеголяет.
Выслушав еще несколько восхищенных реплик медсестры, Гребенин уведомил "госпитальеров", что мотоциклисты присоединятся к ним в пути, на выезде из города, и решительно направился к Евдокимке, которая уже поняла, что прятаться бессмысленно.
- Все то, что я только что слышал, правда?
- Похоже, что правда, - пожала плечами девушка, поправляя заброшенный за спину карабин. - Один диверсант был в немецкой форме, а другой - в нашей, красноармейской, но стреляли из засады они вместе, по нашим, и переговаривались тоже по-немецки. Наверное, где-то там, у ограды, и лежат.
- Верю, верю… - сдержанно, с едва уловимой улыбкой на губах, произнес подполковник. - Ты явно не из тех, кто станет приписывать себе чужие подвиги.
Его благородное, с удивительно правильными чертами, лицо… Его голубоватые, с легкой поволокой, глаза… Его гладко выбритый, раздвоенный ямочкой, подбородок, который, даже при разговоре, кажется неподвижным… Как же ее тянуло к этому деликатному, худощавому, но столь великолепно сложенному, крепкому на вид мужчине! Каким совершенным казался он сейчас Евдокимке!
В те мгновения, когда Гребенин стоял перед ней, девушке не хотелось помнить ни о том, что ей только-только исполнилось семнадцать, ни о разнице в возрасте… Она даже не способна была понять, влюбилась ли в этого мужчину. Или же он всего лишь обладал какой-то неизвестной, непостижимой силой притяжения - не только ее, но, увы, и многих других женщин. Вон, даже преданная эскулап-капитану Корнева на какое-то время позабыла о своем кумире и пялилась на подполковника, стараясь уловить каждое его слово, каждое движение…
Гребенин говорил и говорил… Негромко так, по-отцовски заботливо - чтобы старалась быть осторожной, чтобы берегла себя, чтобы оставалась в госпитале, а не рвалась на передовую… Однако Евдокимка плохо воспринимала его слова, а еще хуже соображала, как на них реагировать. Она взирала на "своего тайного мужчину" с таким искренним поклонением, с каким далеко не каждый верующий смотрит на икону святого заступника. Глаза девушки подобострастно ловили каждый встречный взгляд его, всякое, даже самое малейшее, шевеление губ; в собственных глазах ее сквозила только одна мольба: "Говори же, говори! И, ради бога, не уходи!" А если бы он еще и позвал ее за собой; если бы усадил в машину и куда-нибудь увез - не важно, куда именно: на какой-либо тыловой, штабной хуторок или прямо на передовую, в самый ад… Даже пекло рядом с "её тайным мужчиной" казалось сейчас этой девчушке небесным раем.
Впрочем, какой "тайный", а главное, для кого именно - этот её мужчина? Вон, почти весь медперсонал глаз с них двоих не сводит. Раненые, из тех, что до сих пор пальцем пошевелить не могли и вообще пребывали в полном беспамятстве, теперь поднимали головы и до бесстыжести откровенно наблюдали за этим, наверное, очень странным для них, неестественным каким-то свиданием.
Гребенин все еще продолжал говорить, когда, по-прежнему не отрывая от него взгляда, Евдокимка вдруг спросила:
- Вы напишете мне?
- Простите, что… вы сказали? - на полуслове запнулся офицер.
- Хотя бы одно письмо, - с мольбой уточнила девушка, ощущая, что и губы, и сознание отказываются подчиняться ей. Казалось, еще одно слово, и она попросту, как в старых "дворянских" романах, упадет в обморок, только не в девичий, притворный, а в самый настоящий.
В ворота госпиталя въехали две полковые машины. И хотя подполковник предупредил Зотенко, что тот может рассчитывать на них только до Кривого Рога, а затем, до темноты, водители обязаны вернуться в часть, тем не менее медики им очень обрадовались: и раненых можно разместить комфортнее, и кое-что еще из хозчасти прихватить. К тому же на каждой машине находилось по бойцу - хоть какое-то да усиление охраны.
- Номер госпиталя вы знаете, почтальонам найти его будет нетрудно, - переведя дух, вновь осмелела Степная Воительница.
Намереваясь сесть в машину, подполковник то ли забыл о ее просьбе, то ли решил не отвечать.
- Вряд ли у меня будет время писать вам, Евдокия, - до обидного сухо, произнес Гребенин уже на ходу. - К тому же в последние годы мне приходилось иметь дело только со штабными бумагами. Да и то, как водится, только подписывать. Но, со временем, обязательно поинтересуюсь у вашего командования, как идет служба, - объявил он, уже сидя рядом с водителем.
Последние слова его долетали до помутненного сознания Евдокимки как раз в те мгновения, когда, пристыженная черствостью мужчины и собственной нескромностью, оскорбленная в своих лучших чувствах, она пыталась взобраться на борт подоспевшего "своего" грузовика. Причем самое ужасное, - что за этими ее попытками, пусть даже издалека, из продвигавшегося к воротам "газика" наблюдал "ее тайный мужчина".
А тут еще оказавшийся рядом солдатик, засмотревшийся на ее стан, на ноги, так что под пристальным взглядом подполковника она окончательно оробела. Вместо того чтобы попросту взять да подсадить девушку, солдатик растерянно суетился рядом с ней и при этом сбивчиво, с крестьянским простодушием, пытался давать полезные, но в то же время совершенно идиотские по форме советы: "Да ты ногу, ногу на него, на борт-то, забрасывай! Да не так, раскарячься посильнее - тогда и забрасывай!"
46
На берегу Ингульца, у полуразрушенного моста, где возились саперы и местные умельцы, майор Гайдук, под большим секретом, узнал от старшего по переправе, что в трех километрах выше по течению какая-то саперная часть наводит понтонный мост. А еще этот офицер добавил, что только что туда двинулась легковая машина офицера НКВД, вместе с которым ехал некий гражданский начальник.
- Вы документы этого офицера проверяли? - сразу же насторожился Гайдук.
Майор-автомобилист, из запасников, протер грязными пальцами красные от усталости и бессонницы глаза с распухшими веками и тяжело вздохнул:
- Говорю же: он был в форме офицера НКВД, как и вы, представился…
- Старшим лейтенантом Вегеровым?
- Точно, старшим лейтенантом. Фамилии не припоминаю. Во всяком случае, прозвучало похоже. После трех суток в роли начальника переправы, - похмельно покачал головой майор, - я уже и свою фамилию вспоминаю с трудом. Кстати, эта женщина - кто? - тут же кивнул он в сторону Анны Жерми, державшейся чуть позади Гайдука.
- Со мной, из внештатных сотрудников.
- Видать, из особо ценных, - не без иронии предположил автомобилист.
- Из очень… "особо", - вежливо огрызнулся Дмитрий.
Впрочем, он понимал, что подобная реакция на "внештатного сотрудника" возникала не только потому, что речь шла о женщине. Порядка шести постов он проходил ранее, отрекомендовывая таким же образом и штабс-капитана Смолевского, но всякий раз реакция была идентичной. На одном из постов какой-то офицер даже рискнул бросить им вслед:
- Во дают! Уже и "стукачей" за Днепр с собой увозят! Будто в глубоком тылу местных не хватает. К стенке их - и все дела!
Штабс-капитан тогда не упустил своей возможности прокомментировать такое поведение:
- Заметили, господин энкавэдист, как фронтовики осмелели?
- Будем считать, что заметил. Но между собой мы как-нибудь разберемся. Сейчас нужно остановить нашествие тевтонцев, штабс-капитан, - уклончиво ответил Гайдук, напоминая Смолевскому, что враг у них теперь общий.
Как ни странно, после гибели штабс-капитана Гайдук, невзирая на "идеологическую сумеречность" этой личности и огненную круговерть пути беженца, все же довольно часто вспоминал о нем. Причем пытался не только анализировать все факты, известные ему о жизни этого странного человека, многие годы бытия которого пожертвованы были на алтарь образа местечкового юродивого; но и философски осмысливать их, сопоставляя с некими армейскими и общечеловеческими ценностями - такими, как воинская присяга, верность Родине, - именно Родине, а не партии, не какому-то политическому движению; а еще - способность к самопожертвованию.
- Я заметила, майор, что теперь вы стараетесь представлять меня точно так же, как еще недавно представляли штабс-капитана Смолевского, - проговорила Анна, когда стало ясно, что рассчитывать на скорое восстановление моста не приходится, и они возвращались к машине. - Оказывается, теперь я вынуждена представать в облике внештатного агента, общественного информатора, короче, закоренелой энкавэдистской "сучки-стукачки".
- Хотите сказать, что вам известен более изысканный способ, благодаря которому я мог бы отбивать интерес от личности Гурьки? Да и от вашей - тоже. Впрочем, с вами проще. В какой бы роли я ни представлял вас, все равно, так или иначе, воспринимают, как мою любовницу.
- Нагло врите, что мне уже под шестьдесят и что любовниц предпочитаете подбирать из более молодых "внештатных сотрудниц".
- Не гневите бога, Анна. Вам всего лишь…
- Стоит ли уточнять, когда беседа ведется без протокола? Разве что замечу: совсем недавно у меня был очередной день ангела.
- Когда именно? - голосом провинившегося ухажера спросил Дмитрий. - Надо было бы отметить.
- А мы с вами отмечали, - успокоила его Жерми, по-пролетарски прикрывая ладонями папиросу, чтобы прикурить. - Отменной пальбой у дома унтер-офицера, где мне наконец-то позволено было отвести душу.
- Вот оно как! В таком случае застолье у нас получилось слишком уж… кровавым.
- Вот и у меня не уходит из памяти Смолевский. Это ж в какую "мертвую петлю" должна завязаться судьба человека, чтобы всю юность готовиться к борьбе с красными, всю молодость юродствовать под их сапогом, а закончить жизнь в стычке с людьми, дезертировавшими из красноармейских рядов!
- "Мертвая петля" судьбы, точку в которой вы поставили своим спасительным "поцелуем", - задумчиво продолжил ее мысль Гайдук.
- Но, согласитесь, далеко не каждому выпадает случай погибнуть на поле брани с прощальным поцелуем такой… женщины.
Грохот, доносившийся откуда-то с запада, сначала был воспринят ими, как раскат артиллерийского залпа. И только надвигавшаяся оттуда туча да озоновая свежесть влажного ветра подсказали, что на самом деле это раскаты грома; фронт дождя проходил значительно южнее их несостоявшейся переправы.
- Вы бы не выходили вслед за мной из машины, - обронил Гайдук то, о чем, из деликатности, не решался просить Анну раньше. - Вы ведь не ради репутации любовницы, которую офицер НКВД позволяет себе возить по дальним тылам, стараетесь держаться поближе ко мне?
- Не льстите себе, "не ради…". Просто штабс-капитан поведал мне о звонке некоего барона фон Штубера и об угрозе энкавэдиста Вегерова. И мы не знаем, когда именно этот старший лейтенант даст официальный ход своим подозрениям. Так вот, я именно для того и стараюсь находиться поблизости от вас, чтобы в критический момент отбить от энкавэдистов, обеспечить возвращение к машине или в крайнем случае дать прощальный бой.
Услышанное из уст Жерми настолько поразило майора, что какое-то время он стоял с отвисшей челюстью и смотрел на женщину, словно на некстати ожившую Джоконду.
- Вы это… всерьез? - лишь усилием воли Дмитрий сумел превозмочь охватившее его оцепенение.
- Как же вы занудны в своем болезненном недоверии, господин энкавэдист!
- Сами вы поверили бы подобному объяснению?
- Никогда. Поскольку не существует человека, способного в подобной ситуации рисковать жизнью во имя моего спасения. После гибели Смолевского - не существует. Однако же речь идет не о моем спасении, а о вашем. Впрочем, если вам все же хочется воспринимать мою готовность прикрывать вас во время схватки огнем из пистолета - в виде шутки, то ради бога!
47
Следуя совету подполковника Гребенина, госпитальная колонна в самом деле без потерь и особого риска сумела выйти из охваченного перестрелкой утреннего города под прикрытием тумана, неожиданно накатившего из глубины степи. Но стоило "госпитальерам" свернуть на запад, как уже через несколько километров они оказались перед разрушенным мостом через болотистую речную низину.
Доводы шоферов и топографическая карта подсказывали начальнику госпиталя, что нужно в таком случае уходить проселочными дорогами еще дальше, прямо, километров на восемь - десять. Однако с той стороны, как и с запада, со стороны фронта, уже доносилась настоящая канонада, перемежающаяся сильной ружейной пальбой. Трудно было понять, что именно там происходит: то ли это разгоралась очередная перестрелка, то ли немцы уже прорвали оборону, пытаясь взять весь степногорский регион в обширные клещи.
Посоветовавшись с командиром взвода охраны младшим лейтенантом Вербным, эскулап-капитан принял-таки решение снова вести колонну на север, возвращаясь, но теперь уже за пределами города, к Старой Херсонской дороге.
Чем ближе колонна подходила к ней, тем отчетливее слышны были взрывы снарядов и противотанковых гранат. Это зенитчики неожиданно подожгли на подходе к поселку, в просвете между холмами, два первых танка немецких десантников. Они открыли огонь по бронированным машинам просто из отчаяния, поскольку к борьбе с танками их никогда не готовили.
От прицельного выстрела третьего танка весь зенитный расчет погиб, однако железнодорожники и бойцы охраны станции успели ввести в бой три полевых орудия и самоходку - их только вчера вечером доставили сюда последним пробившимся эшелоном; и в это утро орудия должны были отправиться на передовую. К тому же немецкие десантники даже предположить не могли, что в руках небольшого гарнизона поселка окажется такое количество ручных пулеметов и противотанковых ружей. Предупрежденные о возможном десанте, бойцы вооружились всем, что только смогли обнаружить в прибывших ночью оружейных вагонах.
В конечном итоге десантники все же взяли под свой контроль большую часть поселка, но сам вокзал, вместе с примыкающей улочкой, оставался в руках красноармейцев и небольшого отряда ополченцев…
Однако обо всем этом эскулап-капитан и Евдокимка узнали уже со временем, перед переправой через Днепр. А пока что их движение по едва накатанной проселочной дороге проходило спокойно, словно по некоей заколдованной подкове, внутри которой, между тремя грохочущими сторонами света, "госпитальеры" до поры до времени казались защищенными, непонятно только кем - слепым случаем или всевидящим оком небесным.
Группа десантников, из тех, что продвигались к городу, оказалась у изгиба Чертова Яра, неподалеку от дороги. Нарвавшись у города на засаду милицейского взвода "чоновцев", они, теряя своих убитыми и ранеными, отошли в степь, чтобы где-нибудь здесь оторваться от преследователей, притаиться у речушки и дождаться передовых частей вермахта. Напасть на колонну "госпитальеров" шестеро егерей не решились, да и какой смысл? Они вполне удовлетворились захватом чуть поотставшей машины русских, открыв по ней огонь осторожно, так, чтобы изрешетить кузов, но при этом не повредить мотор и колеса.
Когда раненный в плечо водитель вывалился из кабины, грузовик еще немного протащился по ухабистой обочине, пока не уперся в один из прибрежных холмиков. Степную Воительницу от пуль спасли узлы с подушками и прочим госпитальным имуществом, между которыми она так комфортно устроилась. Поняв, что их обстреливают, она перекатилась через какой-то мешок и буквально выпала из кузова.
- Кто стреляет? Откуда? - спросила она у Корневой, которая залегла с противоположной стороны оврага.
- Вон, в овраге; там их несколько человек.
Чуть дальше, за изгибом Чертова Яра, тоже велась стрельба, и Евдокимка прикинула, что, очевидно, несколько десантников остались там, чтобы сдерживать преследователей. В открытой степи они неминуемо попали бы под пули.
Лежавший в придорожном кювете водитель пошевелился, и у лица его тут же вспахала землю автоматная очередь.
- Он что, без карабина? - спросила Евдокимка.
- Без. В кабине остался. Бросил руль и, с испуга, как сиганет в канаву… А ведь мы могли бы уйти вместе со всеми.
- Это - вряд ли. Немцы специально отсекали нас, поскольку им нужна машина.
Евдокимка вспомнила, что водителя зовут Никитой и что это тот самый недотёпа, который во время посадки настоятельно советовал ей "раскорячиться". Впрочем, сейчас девушке было не до уязвленного самолюбия, парень оказался ранен, и каким-то образом его нужно спасти. Страх Евдокимки заглушался неким животным инстинктом: главное, у нее есть оружие, так что пусть только немцы сунутся…
Вера вдруг выстрелила из пистолета в сторону десантников, однако Степная Воительница тут же прокричала:
- Не стреляй зря! Береги патроны. Стрелять будем, только когда побегут на нас!
"Жаль, патронов у меня маловато, - подумала она, - Мне, растяпе, следовало брать у убитого на рассвете немца автомат, а не пистолет", - а вслух объявила Корневой:
- Я пошла за карабином, а ты следи. Если десантник высунется, стреляй прицельно.
- Он там не один. Человек пять - не меньше. А прицельно у меня не получится. Это ты у нас заправский снайпер.
С тоской взглянув вслед удалявшейся колонне, где, возможно, даже не заметили, что одна из машин отстала, Гайдук рванулась к открытой кабинке. Запрыгнув на подножку, она дотянулась до стоявшего в углу, в пирамидке-зажиме, карабина, и спрыгнула назад как раз в ту минуту, когда пуля просвистела у нее над головой.
- Скатываемся с обрыва и уходим, - предложила Корнева. - Прикрой меня двумя выстрелами - и следом!
- Одна беги, - припомнив уроки старшины, Евдокимка проверила обойму. Та оказалась полной, но все равно патронов было маловато. Еще как минимум две обоймы, вероятно, находились в патронташе шофера. Заполучить бы их. - Беги же, говорю, - подогнала она Веру. - Десантников я придержу. И водителя попытаюсь спасти.
- Что же, мне оставлять тебя прикажешь?
- Если считаешь, что вдвоем умирать веселее, - пожалуйста, лежи себе.
- Руссише Иван, сдавайся плен!
- Это вы сдавайтесь! - по-немецки ответила Евдокимка. - Вы у нас в тылу, и вы окружены!
- Фрау хорошо говорит по-немецки! Сдавайтесь, и будете служить великому рейху. Я помогу вам!
Диверсант, заявивший это, слишком увлекся, и как только Евдокимка заметила над краем оврага часть его лица, прикрытого каской, она тут же выстрелила. Десантник дернулся - слегка, конвульсивно - и исчез. На какое-то время в овраге воцарилось смятение, его как раз хватило для того, чтобы девушка велела шоферу:
- Переползай через дорогу, а я прикрою, - она использовала новое для себя словечко из солдатского лексикона Корневой.
- Не сумею, подстрелят.
- А ты раскорячься, раскорячься, и тогда уж ползи! - со всем возможным ехидством в голосе отомстила ему Евдокимка, хотя уже признала, что парню лучше пока что оставаться в канаве.