Дружки
Разгромив мимоходом несколько мелких вражеских частей, уничтожив сотню автомашин и десятка полтора танков, Никулин со своим отрядом вышел к реке, к той самой излучине, где фашисты, по слухам, спешно наводили переправу для своих отступающих войск. План Никулина был ясен и прост: выбрав момент, захватить подступы к переправе и держать фашистов на восточном берегу до тех пор, пока не подоспеют преследующие части Красной Армии.
Своим командирам Никулин сказал так:
- Переправу будем держать по-черноморски - сутки, двое, трое, если понадобится! Противника считать запрещаю: полк будет или дивизия - все равно переправу держать! На тот берег ни один фашист пройти не должен, а если пропустим - значит, грош нам цена и вечный позор. Фашистов нужно держать между двумя жерновами: когда всех перемелем, тогда и встречу со своими отпразднуем!
Командиры единодушно одобрили этот план, что же касается дерзости и риска, то о них вовсе не говорили - на то и война!
Проверить и уточнить обстановку Никулин поручил Фомичеву, сказав:
- Во второй раз, думаю, не попадешься. Ученый. Теперь не будешь своими якорями хвалиться.
Дождавшись темноты, Фомичев отправился в разведку, взяв себе в помощь Тихона Спиридоновича - своего дружка.
Они подружились недавно - после того памятного боя, когда Тихон Спиридонович в полный рост, с противотанковой гранатой в руке пошел прямо на ревущие пулеметы.
В их отношениях не было полного равенства: Фомичев держался слегка покровительственно, как старший; Тихон Спиридонович нисколько не обижался и молчаливо признавал его превосходство.
- Если бы мне смолоду попасть на море! - мечтательным голосом говорил иногда Тихон Спиридонович. - Совсем иначе сложилась бы тогда моя судьба, и характер был бы у меня другой.
- Это верно! - солидным баском подтверждал Фомичев. - На сухопутье вот, как я посмотрю, много мелких людишек живет. И даже сволочи есть среди них.
- Есть! Много еще! - соглашался Тихон Спиридонович.
- А на море таких людей не видишь. На море мелкому человеку делать нечего, а если взять, к примеру, сволочей, то их на море и вовсе нет.
- Откуда же они там возьмутся, на море? - льстиво поддакивал Тихон Спиридонович.
Когда Фомичев позвал его вместе с собой в разведку, Тихой Спиридонович просиял от гордости: приглашение это он воспринял как высокую честь для себя. Ведь Фомичев мог взять в спутники любого бойца, выбор его свидетельствовал о том, что Тихон Спиридонович продвинулся уже далеко на пути превращения своей души из сухопутной в морскую.
Шли всю ночь, было холодно, опаленная морозцем трава легко похрустывала под ногами. На рассвете увидели впереди, метрах в двухстах, белую пелену тумана.
- Стоп! - сказал Фомичев. - Река.
Скоро взошло солнце, разогнало туман, и глазам разведчиков открылась крутая излучина. Окаймленная камышами, она уходила далеко за холмы, поблескивая своей спокойной розовой гладью. Там, у холмов, работали фашисты, наводя переправу. В бинокль были хорошо видны ряды понтонов, груды наваленных бревен и досок, грузовики, то и дело подползавшие к реке.
- Торопятся, - сказал Фомичев, передавая Тихону Спиридоновичу бинокль. - Видно, крепко жмут их наши.
Лощинками, пригибаясь, а кое-где и на животах, продвинулись еще метров на триста. Лежали долго. Солнце поднялось высоко, согнало иней с травы, на сухих стеблях и листьях чернобыла заблестели крупные капли.
- Завтра к вечеру сделают, - сказал Фомичев. - Гляди, гляди, как стараются! Шкуру-то жалко на чужой земле оставлять.
Фомичев повел своего приятеля куда-то в глубокий обход, высмотрел все балки и бугры, обозначил их в книжке, пояснив:
- Этих, что по берегу копошатся, мы, конечно, враз перебьем. Но могут подойти подкрепления, и тогда некогда будет разбираться. Так мы лучше сейчас разберемся: где пулеметы поставить, где мины заложить. А теперь - держи! - он передал книжку Тихону Спиридоновичу. - Оставайся здесь и жди меня, а я попробую ближе подползти. Надо блиндажи и дзоты разведать, батареи посмотреть. Услышишь стрельбу - ко мне не беги, понял? Я и один отобьюсь, а твое дело - доставить сведения. Если не вернусь - дуй без задержки к нашим! Ну, счастливо!
Фомичев скользнул в заросшую ковылем промоину. Тихон Спиридонович остался один, томимый тревогой за своего покровителя и друга.
Все обошлось благополучно. Фомичев вернулся раньше назначенного срока, очень довольный результатами своей вылазки. Ему удалось подобраться почти вплотную к переправе, разведать две батареи, несколько дзотов, побывать на площадках, заготовленных для зенитных орудий. Счищая с колен и локтей налипшую грязь, он весело рассказывал:
- В десяти, шагах прошли! "Ну, - думаю, - готов, попался!" Автомат приготовил, гранату. Нет, свернули! Тут лужа передо мной была, так они сапоги не захотели пачкать, сторонкой лужу обошли.
- Везет тебе! - сказал Тихон Спиридонович. - Второй раз из-под самой смерти уходишь.
- Второй?! - удивился Фомичев. - Двадцать второй, скажи - вот это правильно будет. И еще двадцать раз уйду, потому - погибать мне рано, нельзя мне погибать! Я с фашистов еще не все долги получил - шестьдесят четыре человека за ними. Вот соберу долги, тогда, пожалуйста, заказывайте ящик!
Тронулись в обратный путь - сначала по-над берегом, потом - лощинками, балками, промоинами, оглядывая время от времени горизонт. Тихо было в степи, плыли облака, и от них по бурой траве скользили светлые тени; в небе, распластав крылья, неподвижно стоял коршун. Эта чистая высота, шире и тишина наполнили Тихона Спиридоновича грустной жалостью, он шел и вспоминал Марусю Крюкову, силясь разгадать тайный смысл поцелуя, который она подарила ему на прощание. То ли просто дружеским был этот поцелуй, то ли таил в себе иную глубину? Тихон Спиридонович вздохнул: теперь уж ничего не узнаешь до встречи… Увлеченный своими грустными и тихими мыслями, он забыл о немцах, о войне, даже о Фомичеве забыл, хотя все время видел перед собой его широкую спину.
Война поспешила напомнить о себе.
С немецкими солдатами столкнулись нос к носу, когда переходили из одной лощины в другую. Тихон Спиридонович, увидев немцев, почувствовал истомную слабость в коленях, руки сразу стали мягкими, ватными. Почти одновременно с обеих сторон загремели выстрелы, но Фомичев успел опередить немцев - его автомат заговорил секундой раньше. Это решило исход молниеносной схватки: двое немцев упали, за ними ткнулся в землю и третий, последний. Граната, которой он размахнулся, выпала из его руки и оглушительно лопнула, подкинув его тело. Тихон Спиридонович почувствовал сильный удар в плечо и в ногу, понял, что ранен, и, бледный, перепуганный насмерть, повернулся к Фомичеву.
Моряк стоял на коленях, держась за голову, его щека и ухо были в крови.
- Вот чертовщина! - хрипло выругался он. - Лечь не успел, задело осколком…
Тихон Спиридонович посмотрел сонными, тусклыми глазами и медленно опустился на землю. Перед ним плыли красные тени, голос Фомичева уходил куда-то все дольше в глухую, мягкую глубину.
Тихон Спиридонович потерял сознание.
Испытание
Он очнулся не сразу - сперва ощутил спиртной вкус и запах во рту, потом, открыв глаза, увидел над собой Фомичева с большой черной флягой в руках.
Это был немецкий трофейный коньяк. У немцев же нашлись и бинты. Перевязывая Тихона Спиридоновича, Фомичев шутил, посмеивался, но синеватые губы его то и дело кривились от боли и слабости, глаза лихорадочно блестели под белой повязкой.
- Раны твои пустяковые, - утешал Фомичев. - Заживут в две недели. А ну, вставай пробуй!
Тихон Спиридонович встал - все опять закачалось и поплыло перед ним, как в сильном хмелю. Он пошатнулся. Фомичев подхватил его.
- Нет! - сказал Тихон Спиридонович. - Не могу.
Фомичев посмотрел на него с беспокойством. До своих оставалось не меньше десяти километров, а время подвинулось к полудню.
- Держись, браток! Доползем как-нибудь! Не здесь же, у немцев под самым носом, оставаться.
Волоча раненую ногу, Тихон Спиридонович пошел. Через пятнадцать минут присел на сырой бугорок. Потом он стал присаживаться все чаще - силы покидали его. Наконец он лег на траву и угрюмо сказал, что дальше не пойдет - хоть смерть!
- Эх, ты! - осуждающе сказал Фомичев. - А собрался в моряки записываться…
Тихон Спиридонович повернул к нему похудевшее, землистого цвета лицо с темными подглазьями и крикнул тонким злобным голосом:
- Силы нет, понял? Сам бы встал, без тебя!
Он попробовал подняться, но смог только сесть, да и то ненадолго - опять его потянуло к земле.
Фомичев постоял, подумал и, хлебнув для храбрости из фляги, опустился на колени, спиной к Тихону Спиридоновичу.
- Давай, браток, устраивайся.
- Не надо, - сказал Тихон Спиридонович. - Ты иди. Ты меня оставь.
- А командир что скажет? - рассердился Фомичев. - А ребята? Скажут, раненого товарища бросил. Давай, Тихон, садись, не томи душу.
Тащить на себе пятипудовый груз - это и для здорового человека работа нелегкая. У Фомичева остро щемило в груди, мутилось в глазах, дышал он трудно - с хрипящим надсадом и свистом. Вначале он решил отдыхать по десяти минут после каждого километра, но на первом же километре уходился так, что лежал пластом полчаса.
Тихон Спиридонович пожалел товарища, вызвался идти дальше сам, но очень скоро опять изнемог. Опять Фомичеву пришлось взваливать его на спину, а ноги тряслись, разъезжались, кровь подкатывала к вискам густыми, тяжелыми волнами. Тогда понял Фомичев, что дотащить Тихона Спиридоновича ему не под силу, надо что-то придумывать. А что придумаешь, если в степи пусто и некого позвать на подмогу?
К вечеру низкое солнце позолотило степь, еще шире распахнув ее на все стороны. Фомичев прикинул: километра четыре прошли, не больше.
Задыхаясь, Фомичев присел, осторожно опустив Тихона Спиридоновича на землю. Ногам и плечам сразу стало легко, воздух свободно, свежо хлынул в грудь.
- Плохи наши дела. Слышишь, Тихон Спиридонович?
- Слышу.
- Удивительное дело - и крови потерял я немного, а слабость такая, что совсем одолела… Не донесу я тебя, Тихон, силы не хватает.
Тихон Спиридонович молчал, лежа на боку, уткнувшись лицом в сгиб локтя.
- Вдвоем нам здесь, в степи, оставаться нет никакого расчета, - сказал Фомичев.
- Я же говорил, - глухо, в землю, отозвался Тихон Спиридонович. - Я там еще говорил.
- Понадеялся я на себя, да ошибся малость. Главное дело - ранение, а то бы я вмиг домчал.
"Ну что же, - подумал Тихон Спиридонович, слыша голос Фомичева неясно, словно сквозь ватное одеяло. - Пусть так… Все равно!.."
Если бы Фомичев мог проникнуть в мысли Тихона Спиридоновича, то, конечно, ни за что не оставил бы его и степи. Но Фомичев был человек простой - что думал, то и говорил, и так же прямо понимал чужие слова, не стараясь разглядеть в их глубине скрытого смысла.
- Здесь место хорошее, - говорил Фомичев. - В кустарнике никто не увидит. Да и ночь скоро. Очень хорошее место.
- Да, хорошее… - повторил Тихон Спиридонович. - Очень хорошее место…
- Один я мигом дойду, - продолжал Фомичев. - Доложу командиру, возьму бойцов и с носилками - обратно. Не бойсь, не помрешь за ночь-то!
Приподнявшись на локте, Тихон Спиридонович посмотрел на своего дружка долго и странно и сказал:
- Я понимаю. Ты иди, Фомичев. Ты иди.
Фомичев неловко усмехнулся.
- Силы, понимаешь, не хватает! Если бы не ранение, тогда дело, конечно, совсем другое!
- Ты иди! - повторил Тихон Спиридонович с напором в голосе. - Иди, Фомичев!..
- Да уж придется. Другого нет выхода…
Фомичев наломал веток, нарвал полыни, устроил Тихону Спиридоновичу подстилку.
- Зипун я тебе оставлю, а мне самому на ходу и так тепло будет. Вот коньяк тебе, а это фляга с водой. Хлеб, сала кусок. Как у тебя автомат, гранаты, наган - в порядке?
- Спасибо… В порядке наган.
- Ну, прощай!
- Прощай!
Тихон Спиридонович на секунду задержал руку Фомичева в своей руке, вздохнул и затих на подстилке.
Он слышал удаляющиеся шаги - шорох сухой травы и хруст веточек под сапогами. Потом встала вокруг тишина, время остановилось - Тихон Спиридонович остался один.
Над ним была чистая бездонная глубина, такая спокойная, что ему сразу хорошо стало на сердце - все кончилось, ни о чем не надо хлопотать и никуда не надо спешить. Он лежал, смотрел в небо и словно бы тихо растворялся в нем, рассеивался голубым туманом и сам для себя, со всей своей жизнью, мыслями и чувствами, становился постепенно как бы далеким воспоминанием, которое не терзает сердце, а лишь слегка томит его. "Ну и пусть! - подумал он. - И совсем не страшно…" Ему и в самом деле было совсем не страшно. Он закрыл глаза. На него слабо тянул понизу мягкий ветер, холодя щеку.
Минуты или часы прошли в забытьи - он не заметил, но когда снова открыл глаза, то не увидел сквозной и спокойной голубизны над собой - небо опустилось и потемнело, утратив свою прозрачность, а по горизонту, между лиловыми завалами туч, протянулось тонкое и длинное оранжевое перо.
Хотелось пить. Тихон Спиридонович нашарил флягу и поднес ко рту. Попался коньяк - все равно! - он хлебнул раз и другой, как воду, не, чувствуя вкуса и крепости. Вскоре голова истомно закружилась, мысли прояснились и пошли взблескивать, сменяя одна другую и угасая бесследно. Тихон Спиридонович грустно усмехнулся, вспомнив Фомичева, - утешать взялся, вот чудак! А хороший был парень!.. Он вспомнил Фомичева, как вспоминают давно умерших или уехавших без возврата в дальние края, - словом, как вспоминают близких, встретиться с которыми больше не суждено. О том, что с Фомичевым простились всего шесть часов назад, он не подумал, да этих шести часов и не было для него: шесть ли часов, или шесть лет, или шестнадцать лет - не все ли равно?.. Так же отдаленно вспомнил он Никулина, Жукова, Папашу, потом в неясной смутной дымке встало перед ним лицо Маруси Крюковой, и он в своем сердце не ощутил ни боли, ни тоски, ни порыва.
Это были те страшные минуты в человеческой жизни, которые старят и охлаждают сердце, замедляют его биение, наполняют вялым безразличием, как холодным пеплом. Не очень крепок, видно, был стебель, на котором держался в жизни Тихон Спиридонович, и сейчас этот стебель пересыхал стремительно. Если бы тело Тихона Спиридоновича успевало дряхлеть вслед за его душой и сердцем, то в один этот вечер он бы высох, пожелтел, лицо его покрылось бы морщинами, волосы побелели и голова затряслась.
Он выпил еще коньяку и, оглушенный им, скользнул и черную пропасть, где не было ни мыслей, ни воспоминаний, ни видений…
Очнулся он уже глубокой ночью. В холодной пустоте неба точно тянуло порывистым ветром, звезды мерцали неровно, то разгораясь, то снова тускнея. Беспредельным холодом веяло оттуда, нестерпим был этот ледяной звездный свет, а кругом стояла черная непроницаемая тишина и темь. Тихон Спиридонович приподнялся, посмотрел, ничего не увидел и сам почувствовал, что глаза у него безумные. "Эй!" - крикнул он слабо; голос его рассеялся без следа в этом великом звездном холоде. Тогда он понял, что погиб; он понял это с неотвратимой ясностью и ужаснулся. "Захар! Эй, Захар! Фомичев!" - позвал он и заплакал, вспомнив, что Фомичев ушел от него.
То, что он испытывал, не было страхом или ужасом, а чем-то гораздо большим по безысходности и непоправимости своей. Тело его не успело одряхлеть вслед за его душой, и произошло нарушение той внутренней целостности и гармонии, без которых нельзя жить человеку, если он не безумен. А отсюда родился уже и не страх, а смятение, уверенность в том, что все кончилось и Фомичев, конечно, не вернется. Мысль эта все время таилась в душе Тихона Спиридоновича и тихонько подтачивала его, а теперь заслонила собою все, тяжко подавила разум и волю.
Ему стало так безнадежно, такую предельную подавленность и обреченность ощутил он в себе, что не мог больше ни думать, ни рассуждать - оцепенел в тоскливом изумлении. Над ним нависла темная тысячепудовая глыба, готовая вот-вот оборваться, и некуда было убежать или спрятаться. С заледеневшим сердцем он ждал, боясь поднять глаза к звездам.
Преступление Тихона Спиридоновича
Те же яркие звезды, дрожащие трепетным огнем, то разноцветно вспыхивая, то опять тускнея, светили и Захару Фомичеву, когда он, одолев последний овраг, выбрался на глухой проселок, ведущий прямо к своим.
Фомичев был ранен тяжелее, чем показалось ему вначале. Он шел через силу, с натугой, пошатываясь и спотыкаясь, иногда падал. Он шел, не меняя курса, все вперед и вперед - пересекал промоины и лощины, переваливал через холмы, пробирался сквозь кустарник, увязал в топких мочажинах. Тяжко было ему, земля сладко манила прилечь, сами собой подгибались ноги, просили покоя, но разум и воля приказывали Фомичеву держаться, и он, как истый русский солдат-матрос, повиновался без жалоб и сетований, поскрипывая только зубами, когда приходилось очень уж трудно.
…Он дошел, а как - не помнил и сам.
- Ого! - сказал Никулин, увидев при свете карманного фонарика бурую от засохшей крови повязку на голове Фомичева и под ней - осунувшееся иссиня-меловое лицо с запавшими глазами, торчащими скулами и сухими, запекшимися губами.
- В порядке, - прохрипел Фомичев; в горле его засипело и булькнуло. - Разведали…
- Где Вальков?
- Там остался…
Фомичев покачнулся. Папаша подал ему кружку, наполненную чаем пополам с вином. Он жадно выпил и сел тут же, прямо на землю. Никулин приказал отвести его в свой командирский шалаш.
- Давай фонарик поближе, - сказал Фомичев, когда пни остались вдвоем в шалаше. - Вот смотри… - Он достал из кармана записную книжку. - Здесь у них переправа, здесь - траншеи в обе стороны по берегу, а по буграм дзоты.
- Может быть, отдохнешь сначала? - предложил Никулин. - Утром разберемся.
- Некогда мне до утра ждать, - сказал Фомичев и вздохнул с бульканьем и клокотанием в груди. - Здесь у них зенитная батарея, а здесь вторая. Вот видишь - я пометил…
Он рассказывал подробно и ничего не забыл. Книжку свою он отдал командиру. Ее картонная обложка вся пропотела и липла к рукам.
- Теперь, командир, давай мне шесть бойцов.
- Зачем тебе? - Никулин посмотрел на Фомичева с беспокойством: уж не бредит ли?
Фомичев удивился, в свою очередь:
- Как зачем? Что же я - один пойду? А тащить кто будет? - Никулин сообразил, что речь идет о Тихоне Спиридоновиче.
- Значит, жив? А я думал - убили.
- Жив. Там остался, в кустах. Силы не хватило тащить его.
- Да-а-а, - протянул Никулин и крепко потер затылок, скрипя волосами. - Ты что же консервы не ешь? Может, подогреть?
- Не идут. Дюже устал… - Глаза Фомичева слипались, и он глядел на фонарик с усилием. - Ты, командир, дай мне бойцов, которые поздоровее. Далеко, шесть километров, а то и все восемь.
- Да-а-а, - повторил Никулин и положил ладонь на лоб Фомичева. - Жар у тебя… пышет лицо.