- Значит, за дубины браться?
- Выверты, Глебчик! При чем тут дубинка? Сам ты дубина, если не понимаешь разницы. Дубинка - это образ. Если хочешь знать, Толстой - самый ценный сейчас пропагандист и призывает народ бить фашистов, где попало и чем попало!
Наступило молчание. И тут флегматичный Глеб заулыбался. Он тоже вскочил и схватил Павку за грудки.
- Я… Дубина, да? Дубина я? Ах, я дубина… Это было забавно.
Вилька и я тоже вскочили. Кто-то больно ткнул меня локтем под ложечку, я упал. На меня грохнулся Павка, и началась "куча-мала". Сперва из меня "давили масло", потом внизу очутился Павка. Хитрый Вилька все увертывался от "донышка". Даже Глеба - на что здоров! - и то подавили, а Вилька увертывался. Когда же мы, объединившись, схватили его, Вилька заорал:
- Анна Петровна!.. Анна Петровна, меня толстовцы бьют!.. Помогите!
Мама заглянула на терраску, и мы, тяжело дыша, живо улеглись по своим местам.
- Наказание мне с вами, - в голосе мамы слышались веселые нотки. - Такой великовозрастный детский сад, кого хочешь с ума сведет.
- Они и сейчас щиплются, - подливал масла в огонь Вилька. - Знаете, как больно!
- Доносчику - первый кнут… Ну ладно, ладно, спите лучше. Покойной ночи, ребята.
- Спокойной ночи, Анна Петровна. Мама ушла. Вилька ликовал:
- Что, съели? Воюют не числом, а умением… Но-но, только без рук! Спать велено. Слушайтесь старших.
- А все-таки Толстой… - опять завел свою волынку Глеб, но Павка оборвал его:
- Тише!.. Что это, слышите? Вдалеке кто-то заплакал, застонал.
- Кот… - безапелляционно объявил Вилька. - Он не договорил - огромная свора дико вопящих, завывающих, орущих котов ворвалась в город и завела на все лады истошными голосами:
- А-а-а-а-а-а-а!!!
Эти страшные вопли хватали ледяной лапой за внутренности и тянули, тянули.
- Тревога!
На этот раз все вышло по правилам. Несколько минут сирены вопили свою жуткую песню. Затем вспыхнули и беспокойно зашарили в мглистом небе серебристые клинки прожекторов. Сперва они рыскали суматошно, судорожно, потом все враз кинулись за Днепр, стараясь дотянуться до далеких зарниц.
- Гляди, ребята, - восхитился Павка, - наши зенитки бьют. На дальних подступах. Вот дают дрозда!
В доме началась суматоха. Прибежала Софья Борисовна и, как прошлый раз, причитая и всхлипывая, рухнула с отнявшимися ногами. Звонил телефон - папа требовал, чтобы мы немедленно спустились в щель. Мама поражала своим спокойствием. Она не спеша осмотрела квартиру (и зачем это ей сейчас понадобилось?), проверила, закрыто ли парадное, раза три заглянула на кухню - не забыла ли потушить керосинку. От нетерпения мы выходили из себя, но поторопить стеснялись. А как хотелось выскочить из дому, на волю, спрятаться, втиснуться в землю!
Наконец мама собралась. Подхватив Софью Борисовну, мы побежали к щели… Суета, плач, собачий скулеж… На подступах к городу загрохотало, вспыхнули и разорвались сотни огненно-красных звезд. Еще, еще!
- Вот дают, - орал Павка, стараясь перекричать орудийный рев - Айда, ребята, в парк. Мы там нужнее.
- Айда! - подхватил Глеб.
Мы побежали, а над головами уже зловеще ныли вражеские моторы. Все вокруг задрожало от лая зениток. Их было много, очень много. Небо напоминало елку, густо украшенную светящимися звездами, зенитные пулеметы с треском метали ввысь огненный серпантин, прожекторы скрещивались гигантскими шпагами.
Страха как не бывало. В хорошенький переплет попали воздушные бандиты! Небось не знают теперь, как поскорее ноги унести. Даже не бомбят, растерялись. И откуда взялось столько зениток и счетверенных пулеметов? Все небо прострочили. Странно только, что ни одного фашиста еще не сбили. А может, и сбили? Темно, не видать.
В вышине взревели надрывно моторы - самолет рванулся к Днепрогэсу, капнул зелеными и красными огоньками, вновь рыкнул, и вдруг в небе вспыхнули яркие фонарики. Они пронзительно осветили Днепр, плотину, бетонную глыбу элеватора, деревья в городском парке. А мы стояли, будто нас раздели догола, съежившись от едкого света осветительных ракет.
И вновь знобящей волной накатил страх. Не обращая внимания на огонь зениток, невидимые самолеты с ревом рвались к плотине, тяжелые бомбы распарывали воздух, свистели, визжали, сотрясали город. За насыпью взметнулся огненный султан, захрустели деревья, в лицо ударил тугой удушливый шквал. Не сговариваясь, мы повалились на траву.
Фонари, похожие на лампы-"молнии", казалось, застыли в небе - ни туда ни сюда. Они излучали синюшный мертвый свет. Прошла целая вечность, прежде чем они стали меркнуть и ронять редкие светящиеся слезы.
… Самолеты уходили. Вслед им тявкали зенитки. Вскоре и они угомонились.
- Пронесло, - сказал Глеб хрипло. - Здорово дали гадам. Куда сунулись - это же Днепрогэс!
Павка лихо присвистнул:
- Это, я понимаю, огонек что надо. Как думаете, ребята, много наши сбили?
- Надо было самому считать внимательнее, - съехидничал Вилька - Все ему вынь да положь. Штук сто, наверное, сшибли, а может, и двести. А если очень хочешь, то и триста. Пожалуйста, мне не жалко…
- Трепач!
- Сам трепач.
- От такого слышу…
Перепалку прервало жужжание. Что-то выскочило из тишины и с тупым - стуком ударилось о землю. Еще… еще! Это сыпались с неба осколки зенитных снарядов. Мы кинулись под ветви старого дуба, переждали стальной дождик. А едва он кончился, вновь засверкали зарницы, метнулись лучи прожекторов, вспыхнуло небо…
Враг брал измором. Волна за волной подходили бомбардировщики, швыряли бомбы, молотили, молотили. Мы сидели под дубом отупевшие, измотанные. Страха уже не было - вместо него одолевала навязчивая тоскливая мысль: "Скорей бы конец! Скорей бы".
- Смотрите! Поймали! Поймали! - вскричал. Вилька. - Фашиста засекли.
Все вскочили, жадно уставившись в расцвеченное разрывами небо. В перекрестье прожекторных лучей блестел вражеский бомбардировщик. Он пытался отвалить в сторону, вилял, но прожектористы "держали" его цепко. Вокруг бомбардировщика бушевала огненная буря;
- Урра-а! - вопили мы, размахивая руками. - Бей его!..
От самолета посыпались искры. - Горит!
- Спекся гад!..
- Так ему! Так ему…
Самолет продолжал лететь. Он не горел - он стрелял из турельного пулемета. Вот он взревел, повалился на крыло и исчез. Прожекторы заметались, как гончие, потерявшие след.
- А, шляпы, - возмутился Глеб, - упустили.
Вилька горячился:
- Нет, вы объясните мне, почему он не упал? Он же находился в самой гуще разрывов. Он не мог не упасть. Видели, как повалился на крыло?
Новая волна опять втиснула нас в землю. Грохот, гул, вой моторов - все перемешалось. Так вот она какая, война. Секунда - и тебя разнесет в клочья, миг - и уже ничего больше для тебя не существует, вспышка пламени - и ты укорочен наполовину, никогда больше не увидишь неба, не сможешь зашнуровать ботинка; сверкающий пунктир пулеметной очереди - и твое лицо превращено в месиво. И все это может произойти каждый миг. А ты не в силах защищаться.
Что может быть страшнее бессилия? Как-то мне снился сон. Маньяк с хитрыми беспощадными глазками приставил к моему виску револьвер. В любой момент он может нажать на спусковой крючок. Я слышу, как с легким шорохом приподнимается курок… сейчас он ударит по капсюлю… Сейчас!.. А я ничего не могу сделать - руки связаны за спиной.
Маньяк в изнеможении хихикает, сильнее жмет на спуск. Сухой щелчок!.. Маньяк в бешенстве - осечка. Он прокручивает барабан и опять за свое… Боже! Скорей бы он выстрелил…
Наконец я проснулся, и кошмар кончился.
А сейчас десятки маньяков, прячась в темном небе, рычат, завывают и швыряют, швыряют в меня - только в меня! - стальные махины, каждая из которых способна превратить в крошево сотню таких, как я.
- Бгу-у-у! - застонала земля. Совсем рядом ухнула тяжелая бомба. Где это? Ну, конечно же, это взлетел на воздух наш коттедж. Какого черта я здесь отираюсь, охраняю парк? Что охранять - летний театр? Ну пусть сгорит. Будут ставить "Сентиментальный вальс" в другом месте. Цирк, читальный павильон, газбудку? Какая чепуха! Надо бежать домой… Вдруг мама ранена. Вдруг…
В небе повисла новая серия осветительных ракет. Я искоса взглянул на ребят. Вилька лежал на животе, подложив под подбородок ладони, на губах - глуповатая улыбка; Павка и Глеб сидят, сложив ноги по-турецки. Всех их одолевает страх - выдает Вилькина никчемушная улыбочка, выдают поджатые ноги; Павке с Глебом, должно быть, неудобно, больно так сидеть. Это они для того, чтобы виду не подать, перебороть страх.
Глеб шевелит губами, но я ничего не слышу. Лишь немного погодя долетают слова:
- Ты чего зубы скалишь, Юрка? Рехнулся от страха?
Странно, я и не думал смеяться. Может, и Вилька не замечает, что глупо улыбается?
…Грохот, вой, пулеметная трескотня, всполохи пламени.
И так до утра.
С рассветом пришла тишина. Лишь надсадно звенело в ушах. Измученные, утратившие ощущение времени, мы разбрелись по домам.
Жук, восторженно повизгивая, положил мне на плечи мохнатые лапы и попытался лизнуть в лицо. Всем своим видом он давал понять: "Все в порядке, хозяин!"
Мама как ни в чем не бывало хлопотала по хозяйству. Увидев меня, уронила кухонный нож, улыбнулась:
- Вот и не верь приметам. Нож упал - мужчина в доме.
- Не хитри, мамочка, я раньше зашел… А где папа?
- Звонил. Скоро придет завтракать. Ну как, страшно было?
- Ниеколёчки.
- Нисколечки! Посмотри на себя - краше в гроб кладут. А глаз дергается сильнее вчерашнего. - Мама вздохнула и вдруг, словно выговаривая кому-то - И куда это годится! Стекла все побили, спать не дают, убежище чуть не завалило… Шагов на двадцать левее - всех бы засыпало. А сколько яблонь, вишенок перепортили! Разве это война? Безобразие одно. Мирных людей убивать - разве это дело?
- А что, - тихо спросил я, - много убитых? Мама помолчала. Потом всхлипнула, отвернулась.
- Не знаю… много ли. Ермилыча нет. Нашего Ермилыча.
У меня сжала горло. Я так потерялся, что произнес совсем глупо:
- Не может быть. Вчера он собирался рыбачить. На вечернюю зорю.
- Там и убило, - мама все стояла спиной ко мне, и плечи ее вздрагивали, как от озноба. - Когда стихло, вышла я на крыльцо, может, думаю, ты вернулся, а ребятишки кричат… И поплакать над ним некому. Одинокий… - мама замялась… - Садись, Юрик, я тебе яичницу пожарю. Измаялся ночью.
Я автоматически жевал, что-то пил, а перед глазами, как живой, стоял мой. "враг": милый ворчливый старик с бурыми от махры усами, глаза в прищуре, как буравчики. На нем синяя в крапинку косоворотка (мы, дураки, еще острили: "Фасон - даешь изячную жисть!"). И вечно он что-нибудь мастерит: поплавок для удочки, коробчатого змея…
- Нет нашего Ермилыча! Да, нашего, хоть мы и злились на него. Добрый старик был Ермилыч. Он подзадоривал, а мы лезли в бутылку… Неужели душа человека открывается по-настоящему только после его смерти? Или это у стариков так?
Я собрался было на берег, но раздумал - мне не хотелось, дико было видеть мертвого Ермилыча. Пусть он останется в моей памяти живым - ворчливый, попыхивающий "козьей ножкой".
Жизнь смахивала на приключенческий кинофильм, в который по оплошности раззявы-механика попали и трагедийные и комедийные кинокадры. Каждую ночь "юнкерсы" мордовали город громадными бомбами - рушились дома, взметывались огненные языки пожаров, люди и кирпич превращались в кровавую щебенку. Сердце казалось, стало каменным, ничто уже не могло поразить, потрясти.
И все же мы не могли не поражаться. Газеты были полны корреспонденции о геройских делах летчиков, танкистов, артиллеристов, пехотинцев. Врага жестоко громили на всех фронтах, отбивали города, контратаковали. Печатались десятки, сотни портретов новых героев - Гастелло, дважды героя Супруна, Тотмина, Мишупина, публиковались вереницы фамилий орденоносцев.
Врага били, жестоко били. Но, если судить по сводкам, враг, в свою очередь, крепко бил нас. И лез напролом.
В эти дни казалось, что все люди, очищенные от житейской накипи горем и ненавистью, забыли о бытовых неурядицах.
После очередной бомбежки было нелепо слушать скандал двух соседок, сцепившихся из-за… Черт их знает, из-за чего они сцепились!.
Англия подписала с нами соглашение о совместной борьбе против фашистов. Мы ликовали.
По ночам отчаянные головы хватали ракетчиков, наводящих вражеские самолеты, в городе смертным боем били паникеров, тушили пожары, а в это время белобилетный донжуан, наглухо занавесив окно, тихонько обольщал между налетами какую-то корову сладеньким голоском патефонного Козина:
Утомленное со - о-олнце
Нежно с морем проща-а-алось,
В этот час ты призна-а-алась,
Что нет лю-убви…
Трагическое шагало в ногу со смешным. Мы были убиты известием о налете фашистских бомбардировщиков на Москву. И в этот же день обнаружили, что пройдоха Жук отыскал наши рюкзаки, спрятанные под задним крыльцом, разорвал их и сожрал печенье, сухари, конфеты.
Дни и ночи, сведенные судорогами бомбежек, расколотые огнем и секущей сталью, взбудораженные диковатым словцом - "эвакуация"!
Поначалу это слово произносили шепотом. В окрестные села увозили детишек и нервных женщин. Как-то утром исчезла Софья Борисовна. Куда ее понесло на вечно отнимающихся ногах? Потом пришел Глеб и сообщил: через два дня остатки труппы (подростки и невзятые в армию) эвакуируются в Ростов.
Втянутые в водоворот последних громовых дней, мы чувствовали себя на настоящей войне. По-прежнему говорили о фронте, но, как мне кажется, сейчас разговоры эти утратили спортивный азарт. Еще несколько раз заглянули в военкомат, опять нам сказали: "До особого распоряжения". Не знаю, как у ребят, а у меня мелькнула подлая мысль: "Все, что ни делается, - к лучшему". Жалко было оставлять маму и папу. И без того они постарели. Давно ли папу приятели в шутку звали "Кудрявым Джеком" за то, что он здорово смахивал на писателя Джека Лондона. А сейчас он никакой не Джек и кудри растерял; так - крепкий старик и силища - дай бог каждому. А мама? Больно на нее смотреть. Все молчит, в себе скрывает. Говорят, когда все в себе переживают, это хуже. Я ее помню совсем молодой, светловолосой, красивой. Куда эта мама девалась? И я еще сбегу на фронт! Совсем старушкой станет.
Впервые я позавидовал Вильке. Вот кому благодать! Ни родителей, никого, делай что хочешь. Глеб, мне кажется, тоже ему завидует, хотя у Глеба только отец, а мать давно умерла. И у Павки, - честное слово, не вру! - кошки на душе скребут. Но Павка виду не подает. Едва Глеб рассказал о телеграмме, Павка решительно взмахнул рукой:
- В нашем распоряжении, ребята, два дня… Даже один. Не можем же мы допустить, чтобы Глеба эвакуировали в тыл, как беременную женщину! Это было бы не по-товарищески.
Глеб густо покраснел.
Тут поднялся Вилька (мы сидели на траве, возле щели-бомбоубежища):
- Гад буду, если не достану сегодня еще два комплекта. Малинкой санитара подпою, а достану! - Вилька сверкнул шальными своими глазищами, показал золотой клык и резко, словно ножом полоснул, чиркнул большим пальцем себе по горлу.
Мне даже не по себе стало - настоящий урка! Глеб скривил губы, он не любил таких фокусов. А Павка прямо-таки взбесился.
- Ты свои блатные штучки брось! - накинулся он на Вильку. - "Гопсосмыком" и "Сонек-золотых-ручек" нам не требуется. Завязал - так завязал, давай по-честному. Забудь о блатном трепе и прочих "гад буду". Воевать надо с чистой совестью и чистыми руками. Ясно? Правильно я говорю, ребята?
Глеб и я поддержали Павку.
- Нечаянно-я, ребята, - каялся Вилька, - сорвалось с языка… Глеб меня расстроил дурацкой телеграммой, ну вот и взыграло. Я ж не нарочно! Сам понимаю насчет совести и чистых рук… - тут Вилька замялся и посмотрел на нас жалобными глазами. - А как же… ну насчет двух пар гимнастерок и штанов? Вдруг не поменяют?
Тут пришла наша очередь краснеть и хлопать глазами. Павка выглядел совсем несчастным. Мы долго молчали, стараясь не смотреть друг другу в глаза.
Выход нашел Глеб. На этот раз его удивительная логика оказалась спасительной.
- Ребята, - произнес Глеб, задумчиво потирая переносицу, - все, что говорил Павка, все правильно, и ты, Вилька, не обижайся, он тебе дело толковал. Если у кого в сердце смутно, а в голове дурацкие мыслишки… ну, если кому на фронт охота потому, что часы с фашиста можно снять или "железный крест"… таких нам не надо… - Вилька сжал кулаки, но Глеб опередил его - Не злись, Вилька, я не о тебе. Так просто. А если хочешь… я и о себе говорю… А что, - только не врите, - не было у вас у всех тайного желания привести с фронта разные фашистские побрякушки, а? По-честному.
Мы молчали. Павка один откликнулся:
- У меня - нет, честное комсомольское. Глеб посмотрел в честные глаза Павки.
- Ты - другое дело. Ты - парень-гвоздь. А, вот за Вильку и Юрку я не уверен. И за себя, если по-честному, - тоже. У нас блажь в башках. Ее надо вышибать, факт. Поэтому я предлагаю, чтобы Павка был нашим командиром. Согласны?
Павка фактически давно уже командовал нами, поэтому никаких разногласий на этот счет не возникло.
- Вот и хорошо, - невозмутимо продолжал Глеб. - Остается решить проблему обмундировки. Вилька тут намекнул… и поскольку он завязал… Слушайте, как я предлагаю. Вилька, Конечно, сделает все, как надо. А если не получится, тоже не беда. Раненому гимнастерка не нужна? Не нужна. А нам нужна? Еще как! Если бы нас взяли в армию, выдали бы форму? Конечно! Следовательно, получается так на так…
- Голова! - восхитился Вилька. - Царь Соломон плюс все его семьсот подруг жизни.
- Не увлекайся, - остановил его Павка. - В этом надо еще разобраться.
Мы возмутились:
- Чего разбираться?
- Глеб дело говорит.
- К тому же, - пояснил Глеб, - я это предлагаю на крайний - случай и… в последний раз.
Павка подумал-подумал и согласился: пожалуй, Глеб и в самом деле все хорошо объяснил.
Мы разошлись. Вилька помчался на вокзал, Павка - в горком комсомола (вдруг все-таки о нас там вспомнили), Глеб и я - по домам. Договорились встретиться на дежурстве.
Дома было тихо, тоскливо и попахивало эвакуацией, хотя о ней никто и не заикался. Мама сняла с окон занавески, уложила чемоданы. Только книги по-прежнему стояли на стеллажах. Но я понимал: если что случится, книги и прочее придется бросить. Впрочем, бросить - это перестраховка. Не дойдут немцы до Днепра - кишка тонка! И все равно тревога не оставляла. И очень жаль маму. Бедная! Уж лучше бы меня призвали, все легче. А так… Я уже сбегал из дому.
Произошло это в Ярославле. Мне было тогда одиннадцать лет. Меня усиленно учили играть на рояле. С болью в сердце долбил я идиотские упражнения Ганона.
Ганон представлялся мне костлявым злодеем с громадной дирижерской палочкой в желтых костлявых пальцах, которой он, содрогаясь от наслаждения, лупит по головам мальчишек и девчонок, когда они не совсем чисто отбарабанят его бесконечные "тра-та-та-ти-та-ти-та-ти-та-ти тру-ту-ту-ти-ту-ти-ту-ти".
Мне было страшно, и, должно быть, поэтому я довольно резво выстукивал его нелепые выкрутасы, вывихивающие пальцы.