А учительница восторгалась моими успехами и все твердила маме и папе, что я одаренный мальчик, настоящий вундеркинд. Она говорила им об этом по секрету, но я догадывался обо всем. Еще бы не догадаться, если она выжимала из меня все соки. Не успел я разучить какую-то муру под названием "Веселый крестьянин, возвращающийся с работы", как меня заставляли, барабанить вальс из "Фауста". После вальса на меня обрушились всякие другие штуки. А потом пошло!.. Полонез Шопена, прелюды Рахманинова, седьмой вальс Шопена…
Все было бы ничего: Мне уже нравилось играть на рояле, хотя порой брало зло: ребята бегают купаться на Волгу, играют в футбол, воруют в чужих садах яблоки, а я, как последний остолоп, гоняю нескончаемые сочинения Ганона. И все же я терпел. Рахманиновские прелюды меня даже захватили. Однако учительница была почище Ганона, - она тащила все новые и новые тетради с нотами.
Я взбунтовался из-за "Турецкого марша" Моцарта. Его, видите ли, следовало играть так, чтобы выходило воздушно, бисерно. И это меня бесило. - Кроме того, меня бесило название. Почему - "Турецкий марш"?! С таким же успехом этот марш мог называться малайским, бразильским, огнеземельским.
И я, назло учительнице, стал буксовать. Две недели она тщетно добивалась от меня бисерности и воздушности. Я стоял на своем. Она упорствовала, в раздражении щелкала меня по пальцам линейкой, которой обычно дирижировала. Я косился на свою мучительницу, и во мне все кипело. Физиономия у нее была, как у лилипутки - моложавая и обрюзглая. Теперь-то мне понятно, что я имел дело со старой девой, но тогда я считал ее ведьмой, приспособившейся к Советской власти.
Однажды ведьма больно хлопнула меня по затылку линейкой и вскричала:.
- Анфан террибль! Несносный мальчишка! Убить тебя мало, маленького негодяя!
Это уже было слишком. Я вырвал у нее линейку, переломил пополам и проехался обломками по желтоватым костяшкам "Бекштейна", который рявкнул так, что и самому Ганону не выдумать.
Ведьма жалобно пискнула, а я кинулся к двери и, охваченный жаждой мщения, показал ей язык, крикнув напоследок:
- Дура… дура бисерная!
Все было кончено. Я слонялся возле Волковского театра и прикидывал, с чего начать новую жизнь. Домой идти нельзя, это совершенно ясно. В детский дом - не Хочется. Оставался единственный выход - пристать к бурлацкой ватаге.
Я спустился к Волге. Над рекой мягко клубился вечерний туман. Разворачиваясь против течения, ревел белоснежный теплоход.
Долго я слонялся по берегу. Бурлаков нигде не было. Очень хотелось есть. В душе я уже проклинал себя за упрямство. Ничего бы со мной не случилось, если бы сыграл бисерно и воздушно Зато сидел бы сейчас дома, ел малину со сливками.
Спазмы сдавили горло - так мне захотелось малины.
В поисках ночлега я тихонько прошмыгнул по сходням на старую баржу. Тут-то меня и схватили. Взяли предательски, во время сна. Мне снилось, будто бы я заставляю зловещего Ганона играть его собственные упражнения, и он весь извивается от мук. Одновременно я глумлюсь над ведьмой-учительницей. Крупные слезы градом сыплются из ее глаз, но я неумолим, хлопаю ее ребром линейки по пальцам и кричу: "Бисернее!.. Воздушнее, анфан террибль!"
Милиционер грубо оборвал чудесное сновидение. Лунной серебряной ночью он повел меня домой.
Я ждал, что произойдет нечто ужасное. Сердце оледенело…
Произошло чудо! Дома ликовали. Никто не ругал. Ругали учительницу. А меня кормили малиной и ласково приговаривали: "Ах, дурачок ты наш, Дурачок".
Так, еще совсем ребенком, я избавился от Ганона и узнал силу родительской любви.
…И вот теперь предстоит новый побег. Я должен уйти, даже не попрощавшись.
Я зашел в свою комнату, сел за письменный стол.
"Дорогие мамочка и папочка! - написал я. - Не могу больше ждать особого распоряжения. Уезжаем все четверо. Все будет хорошо. До скорой встречи. Крепко-крепко целую вас. Ваш сын Юра".
Записку я пока положил в карман.
- Юра, - позвала мама, - помоги мне выбить ковёр.
Никогда я с такой охотой не помогал маме. Я готов был сделать что угодно - выбить ковер, починить электроплитку, заштопать носки. Я выслуживался. А мама ничего не замечала и радовалась моему усердию.
Выбив ковер, мы умылись и сели поесть. Мама смотрела на меня и молчала. Потом сказала:
- Звонил отец.
- Да?
- Да. Через час он придет. Он достал два комплекта обмундирования.
Кусок застрял у меня в горле. Я выронил от неожиданности вилку, на глаза навернулись слезы.
- Не надо, Юрочка, - тихо говорила она, - не надо. Ты уже большой, - и сама всхлипнула. - Я все понимаю,
Юрочка. За нас не беспокойся. И скажи товарищам… разыщите Вилю. Еще, не дай бог, попадется там… на вокзале.
- Мама… мама, - бормотал я.
- Все будет хорошо, сынок. Ты у меня умница. Тут я вспомнил о ребятах и испугался. Но мама как в воду смотрела.
- Не бойся, Юра. Родители Павлика и Глеба пока не знают. Но родителям следовало бы сказать…
Вильку мы разыскали в путанице железнодорожных тупиков, заставленных вагонами и проржавевшими паровозами. Он присвистнул, узнав о папином сюрпризе.
- Мне, бы таких предков, - сказал он. - Выручил Антон Васильевич, молодец! Я уж не знал, что и делать. Охрана гонит, санитары гонят. Никакого уважения к человеческому достоинству. Толковый дядька - твой папаша.
- Да, - согласился Павка и вдруг встрепенулся. - А моим… твои не звонили?
.- Нет. Но мама сказала, что лучше бы… Павка замахал руками:
- Что ты!.. Что ты!.. Отец - он поймет, а мама!.. Такое подымет - ужас! Она у меня хорошая, но суматошная. Слабая она.
-. А мой отец, - Глеб вроде бы размышлял вслух, - человек с норовом и, не шибко грамотный. Ему и отлупить ничего не стоит. Он добром не отпустит - я его знаю.
Лучше всех чувствовал себя Вилька. Ему стало даже весело. Подмигнув, он сделал жест, мол, пожалуйте в трамвай, запрыгнул в вагон и уже на ходу объявил как ни в чем не бывало:
- Итак, мальчики, сегодня вечером. Вопросов нет?
Незадолго до комендантского часа мы собрались в саду. К трамваю решили пробраться задами. Провожали нас папа и мама. В жизни бы не подумал, что все обойдется так тихо. Папа держался молодцом - шутил, учил наматывать портянки, посмеивался над нашим видом. Мама, конечно, плакала, но тихо. И больше ничего. Только изредка повторяла:
- Береги себя, Юрик… И вы… тоже берегите. Возле углового коттеджа она остановилась. Дальше мама и папа не пошли. Они обняли меня, и я заплакал.
- Держись, сынок.
Потом мы шли городским садом. И вдруг мне страшно, нестерпимо захотелось взглянуть на них еще разок. Бросив ребятам: "Подождите меня минуточку", я побежал назад.
…Возле углового коттеджа билась в истерике женщина. Около нее суетился пожилой человек и все приговаривал плачущим голосом:
- Успокойся, мать!.. Ну же… не надо, прошу тебя… Я не сразу узнал своих родителей. Их быстро обступили любопытные.
Опрометью помчался я к ребятам. Хотелось реветь, орать во все горло, но я только хрипло дышал.
Трамвай долго дребезжал и звякал, пока докатился до вокзала. А там мы попали в людской водоворот. Беженцы сидели на узлах, носились с гремящими чайниками, ежесекундно перед глазами мелькали военные, которым мы старательно козыряли, а те не обращали на нас внимания.
Против ожидания, вид у нас был довольно приличный. Только гимнастерки сзади, из-под ремня, торчали смешными хвостами.
Мы устроились на полу, за желтой вокзальной скамейкой, и малость огляделись. Вилька ушел на разведку.
Сидели мы тихо. Разговаривать не хотелось. И вообще, если на откровенность, в глубине души каждый хотел услышать:
"А что, может, по домам, а?" Впрочем, это я так думал. Ну еще, возможно, Глеб. Но не Павка. Этот не такой.
Вокзал, бурлил, галдел. Пахло немытым бельем, сапожной смазкой и дезинфекцией.
Вечер густел, наливался чернотой, загорелись тщедушные синие лампочки. Вилька не возвращался.
- Где его носит? - возмущался Павка. В голосе его чувствовалась тревога. - Вот что, ребята, пойду-ка его поищу.
Глеб тяжко вздохнул:
- Скорей бы уж…
В глубине души я надеялся, что Вильку задержали. Надеялся и проклинал себя за это.
Вильку не задержали. Он прибежал, выпалил с азартом:
- Порядочек… Метрах в ста за водокачкой эшелон. В темноте сесть в него пустяки, а утром… утром разберемся!
Спотыкаясь о лежащие на полу чемоданы и ноги спящих людей, мы кинулись из зала ожидания. Чтобы не потеряться в темноте, держались за руки.
Неподалеку от насыпи присели отдышаться. Вилька и Павка, дрожа от нетерпения, приговаривали:
- Сейчас… сейчас, ребята. Глеб огорошил:
- Эшелон точно идет на фронт? Не в Пензу?
- Дурак! - прошипел Вилька - Вон где паровоз - спереди.
- Паровоз всегда спереди… Да и как мы сядем? Кто нас в вагон пустит?
- Пустят.
Павка сказал это для бодрости. Действительно, кто нас пустит?
Мы сидели и ломали головы, как же все-таки забраться в теплушку. На насыпи показались три силуэта, они быстро двигались вдоль эшелона. Павка сгреб нас за шеи и прижал к земле.
- Тише… Кажется, папаша мой объявился. Раскатистый баритон с начальственными нотками угасал в темноте:
- Да… на фронт… Оставил письмо… Четверо… Прошу немедленно принять…
Тут на наше счастье завыли сирены, тревожно, задыхаясь от волнения, загудели паровозы - на вокзал налетели "юнкерсы". Залаяли, как бешеные, зенитки, огневые струи пулеметных трасс прострочили тьму, где-то на дальних путях загромыхало, к небу взвился лохматый огненный язык…
Началась бомбежка.
Мы распластались на мазутной земле. От железной дороги бежали люди и тоже валились ничком, стараясь укрыться от осколков - это были красноармейцы из эшелона.
Как только ушли "юнкерсы", бойцы стали подниматься, отряхиваться, послышались шутки:
- Здорово жарит, подлец. Как в баньке. Веника не надо.
- От, щучий сын! Цигарку из-за него потерял.
- Не проглотил часом цигарку-то со страху?
- С чего это - не пойму - штаны трясутся!..
Вновь загундосили моторы. Павка громко прошептал:
- Ребята, за мной - в вагон.
Мы вскочили. Заслышав зловещий свист, опять плюхнулись на землю. Взрывы ударили совсем рядом. Кто-то потянул за рукав. Я вскочил. Меня продолжали волочить за рукав. Кругом стоял грохот и свист…
Как я очутился в вагоне - не знаю. Помню только, что вагон вздрагивал и скрипел. Потом я оказался под нарами. Рядом вплотную лежали ребята. И все мы вздрагивали, как наш вагон.
Наконец отбомбилась и вторая волна "юнкерсов", утихли зенитки. Командирский голос, подхваченный, как эхом, другими голосами, пропел:
- По-о ваго-нам!..
- По-о… нам…
- По…
- … онам…
Через минуту-другую зацокали по полу сапожные подковки - бойцы вернулись в вагон. На этот раз они не шутили. Говорили глухо, отрывисто.
- Клади сюда…
- Эх… как же это так.
- Судьба, значит.
- Отвоевался.
- Доложить бы по начальству.
- Старшина!.. Где старшина?
- Здесь я. Успеется.
Опять заволновались гудки паровозов. Неправдоподобно громко хлопнула зенитка, и вдруг эшелон, лязгнув буферами, тронулся. Он тяжело набирал скорость, оставляя позади себя ужас и гром. Каменная тяжесть свалилась с плеч. Четко цокали на стыках рельсов колеса, в открытую дверь рвался прохладный ветер.
Паровоз повеселел, бежал резво и радостно гудел - так ему было хорошо, что вырвался из западни.
Железнодорожная колея, должно быть, делала поворот, потому что в темном дверном провале возникла удивительная картина: вдалеке, охваченный кольцом голубых лучей прожекторов, бушевал карнавал - взлетали россыпи фейерверков, разламывали тьму огненные султаны, но звуков не было слышно, вроде бы показывали немое кино.
- Худо мы начали войну-то, - послышался голос.
- Разговорчики! - оборвал его тот, что отзывался на "старшину".
- Гляди, гляди… ну и бомбит!
- А ну - разговорчики!.. А ну - спать.
Колея опять вильнула - немое кино потухло. С грохотом задвинулась дверь. Наступила тьма. Мы лежали на полу под нарами, боясь пошевельнуться. Как назло, першило в горле, защекотало в носу. Не выдержав, я чихнул, получил кулаком в бок и похолодел от страха - сейчас нас, голубчиков, выволокут!
Ничуть не бывало. Бойцы похрапывали на нарах, никто не всполошился. И сразу прошло оцепенение. Колеса продолжали свой убаюкивающий перестук: "цук-тук-тук, цук-тук-тук…" Тело, голову обволокла сладкая дурманящая волна и, наконец, все исчезло.
…Ко мне подошел Гитлер. Долго кривлялся, закатывал мутные глаза. Потом крикнул, брызжа слюной:
- Ты зачем из дому сбежал?! За Ермилыча отомстить хочешь?
Я совсем не удивился. Схватил его за горло, но пальцы сжали пустоту. Гитлер оскалился, показал кукиш и вдруг ни с того ни с сего предложил сыграть в подкидного дурака.
И опять-таки я не удивился. Просто подумал: "Как это так: совершеннейший идиот - и захватил всю Европу?"
А он, гад, в это время карты передергивает, мухлюет. Злость берет: вижу, что жульничает, а поймать не могу. Проигрываюсь в пух и прах. Пилотку продул, пояс, деньги, а ему все мало - к гимнастерке тянется.
"Нет уж, черта с два, фашистская морда! Убери руки, не то ка-ак дам раза!"
Гитлер захохотал, как гиена, Шевельнул усиками, сцапал меня за воротник! Душно стало, в глазах… потемнело, и вдруг голос:
- Здоров спать! Что твой сурок. Хочь из пушки пали. Подъем!.. Подъем, тебе говорят.
Что за чепуха! Никакого Гитлера. Держит меня за ворот лопоухий малый, стриженный под машинку, слегка встряхивает, чтобы я проснулся, а вокруг бойцы столпились. Рядом с ноги на ногу переминаются мои друзья, заспанные, очумелые.
И тогда я все сообразил. Испугался. Бойцы - хоть бы слово, ждут, что мы скажем. А мы молчим. Вилька и тот будто язык проглотил.
Лопоухий оставил, наконец, меня в покое. Подошел к нам ладный такой, как на пружинах, военный с четырьмя алыми треугольниками в петлицах, к карманчику значок "ГТО" второй ступени - на цепочке - привинчен. Глаза маленькие, хмурые. Похлопал зачем-то себя по бедру пилоткой и вдруг не сказал - выстрелил:
- Документы!
Дрожащими руками достали мы паспорта. Паспорта он разглядывал долго, придирчиво. Помолчал малость, спросил не без ехидства:
- Может, у вас и красноармейские книжки есть? Профсоюзные билеты? Или еще какая "липа"?
Вспомнилось, как в нас признали диверсантов возле железнодорожного моста. Опять влипли в историю! Чего доброго, не разберутся толком, расстреляют. Долго ли!
Однако слова старшины расшевелили Павку. Он подтянулся, грудь вперед, руки по швам, доложил:
- Товарищ старшина, из документов имеем при себе, кроме паспортов, комсомольские билеты и аттестаты об окончании десятилетки..
- Дезертиры они, товарищ старшина, - убежденно сказал лопоухий. - Я як глянул пид нары, як побачив…
- Разгово-орчики!
Лопоухий обиженно умолк, а старшина опять занялся нашими паспортами. Потом он потребовал комсомольские билеты и аттестаты. А мы все тянулись по стойке "смирно" - это, как нам казалось, был единственный способ задобрить старшину.
- Я вижу три комсомольских билета и три аттестата, - сердито бросил старшина и стал не спеша свертывать наши раззолоченные грамоты в трубочку.
Вилька встрепенулся.
- Разрешите доложить, товарищ старшина? - откуда только у него взялась воинская лихость. Вилька напрягся струночкой, глаза навыкат и с шиком отрапортовал - Так что осмелюсь доложить; докладывает боец Вилен Орлов. Комсомольского билета и аттестата не имею, поскольку являюсь беспартийным большевиком с незаконченным семилетним образованием.
Кто-то из бойцов крякнул, пробежал смешок. Не выдержал и старшина. Чтобы скрыть улыбку, он прикрыл рот ладонью, сделал вид, будто кашлянул.
- Боец, говоришь? - сказал старшина уже помягче. - Из тебя, надо полагать, бравый солдат Швейк получится. А боец ты никудышный. Откуда, молокосос, взял "так что осмелюсь доложить"? В царской армии, что ли, служил?
- Никак нет, товарищ старшина! Не служил, - Вилька явно входил в роль.
- А что у вас в вещмешках?
Вилька и Павка быстро развязали рюкзаки. Едва красноармейцы увидели сгущенное молоко, печенье, конфеты и варенье, раздались смешки:
- Сильны вояки!
- А маткину титьку не прихватили часом?
- Чего ржете? Сгущенка у них заместо винтовок. Как вмажут фашисту банкой по рылу - что тебе граната.
- А скипидару, скипидару нэма?
- Разгово-орчики! - вновь призвал к порядку старшина. Он улыбался. Только сейчас я его толком рассмотрел: широколицый, прическа ежиком, глаза хоть и маленькие, но умные, добрые и голубые-голубые.
И еще я с удивлением заметил, что давно уже рассвело, солнце играет над пробегающими деревцами. И очень есть хочется.
- Так, - раздумчиво сказал старшина, поправил засунутую под пояс пилотку, еще раз улыбнулся и произнес приказным тоном - А ну-ка сидайте, бойцы-самозванцы, и расскажите все без утайки.
Бойцы сгрудились вокруг нас. Лопоухий и тот не утерпел, хоть он до этого все время дулся - вроде бы мы виноваты в том, что не дезертиры и не диверсанты.
Рассказывали в основном Вилька и Павка. Глеб и я лишь изредка кивали головами. Из Вильки слова выскакивали с шуточками-прибауточками. А Павка - тот обосновал наш поступок с высоких позиций. В общем все вышло великолепно. Немножко обидно, правда, никто не восхищался нашим геройством. Старшина пожевал губами, сказал, что мы ребята вроде ничего, подходящие, но обо всем надо доложить начальнику эшелона.
- По мне, - объяснил он, - оставайтесь во взводе, коль так вам охота. Одного опасаюсь - как бы вас назад не завернули, для проверки личностей. Начальства у нас много.
- Признают вас зараз дезертирами, - вставил лопоухий и демонстративно зевнул.
Вилька с, ходу ему ввернул с улыбочкой:
- Дезертиры, товарищ боец, - простите, не знаю вашей фамилии, - дезертиры имеют безнравственную привычку с фронта ножками бегать. А мы - на фронт. Улавливаете? Все-таки есть небольшая разница.
Лопоухий сделал вид, будто поглощен скручиванием цигарки. Старшина совсем подобрел.
- Не волнуйтесь, ребята, переморгается. Я со своей стороны словечко замолвлю… А то что в самом деле получается? - продолжал он, распаляясь. - Во взводе людей недокомплект, в роте тоже нехватка до штатного расписания. А тут еще…
Старшина умолк, насупился и, вытащив из кармана кожаный порттабачник, повертел его в руках. Но так и не закурил - сунул назад в карман.
- Н-да-а… - протянул младший сержант с боксерским подбородком. - Жаль лейтенанта.
Бойцы завздыхали:
- Недолго командовал. А человек, видать, хороший был.
- Двое детишек, бают, у него осталось.
- Хоть из запасных, но дело знал.
Мы вновь почувствовали себя чужими, лишними. Лейтенанта мы и в глаза не видели. Сказать: жаль человека - глупо как-то, фальшиво. Ничего не сказать - тоже нехорошо. Но о нас словно забыли.