Бойцы погоревали-погоревали… и занялись своими делами: кто от нечего делать наводил глянец на сапоги, кто, вынув из отворота пилотки иголку с ниткой, подгонял подворотничок, лопоухий возился с пулеметным диском - смахивал воображаемые пылинки, боец с безбородым бабьим лицом, несмотря на то, что теплушку качало, засел за письмо,
Старшина оказался золотым человеком. Увидев, что мы приуныли, он положил Павке на плечо руку:
- Чего скисли? Держите хвост морковкой. - Помолчал, сказал доверительно - А с комвзводом неладно получилось… И вот такусенький осколочек, - он показал кончик мизинца, - в висок… Хороший был человек… Остановка была - схоронили его на рассвете.
- Жалко, товарищ старшина, - выдавил из себя Павка… Ему надо было что-то сказать - старшина все еще держал руку на его плече.
- Очень жалко. Но что делать? Война… Ничего, отольются им наши слезы. Дай только до фронта дорваться! Уж мы им за нашего лейтенанта врежем. Точно.
- Еще как врежем! - Павка смотрел на старшину влюбленными глазами. - Затем и на фронт хотим. А оружие… вы не думайте, товарищ старшина, в первом же бою… честное комсомольское.
- Подучить бы вас.
- Вы не думайте, товарищ старшина, - торопился Павка, - мы и винтовку, и пулемет знаем. Стрелять, правда, не пришлось… Переползать умеем… А в военкомате тянут и тянут "до особого распоряжения". От зажигалок объекты охранять имеем право, землю копать имеем право. А воевать дядя за нас будет? Смешно, честное слово.
- Шустрые вы ребята, как я погляжу. - Старшина одобрительно качнул своим светлым "ежиком".
Тут впервые за все утро дал о себе знать Глеб.
- О чем разговор? - объявил он. - Раз человек имеет паспорт, значит, он гражданин Советского Союза. А кто такой гражданин? Человек, имеющий право на труд, на отдых…
- … и обеспечение в старости, - добавил Вилька.
- Иди ты со своей старостью! Гражданин имеет право и обязан защищать Родину. Это и дураку ясно. - Глеб полез в карман, демонстративно вытащил "Знак Почета", не спеша привинтил его к гимнастерке. - Вот, - вновь обратился он к старшине, - даже на ордена имеем право… Не сомневайтесь, не "липа"… Можете взглянуть на орденскую книжечку.
Старшина посмотрел на флегматичного Глеба с уважением.
- Орденоносец! Чудеса. Оно и в самом деле - гражданин, коли с паспортом. Как там у Маяковского? Читайте, завидуйте, я - гражданин… советский, стало быть.
За открытой дверью теплушки, с деревянной перекладиной, чтоб никто не выпал на ходу, пробегали деревеньки, поля с золотистыми скирдами, речки, перелески. Эшелон мчался во весь дух - телеграфные столбы так и мелькали.
Ко мне подошел лопоухий и, словно допрос снимал, выложил:
- А ты пробувал, хлопче, вареники, яки мама моя стряпает?.. Ну чего очи уставил? Не пробувал? Ось заковыка! Я бы угостил, щоб ты знал. Вкусные вареники, положишь в рот - язык сглотнешь. Не, веришь?
Мне пришло на ум, что лопоухий рехнулся. Но боец оказался вовсе не психом, а мрачноватым юмористом. Фокус с мамиными варениками ему понадобился неспроста.
- Жаль, жаль, - вздыхал лопоухий. - Были б у меня в торбе мамины вареники, я вот що бы сробив. - Хитрец вежливо, но настойчиво взял из рук оторопевшего Глеба рюкзак, развязал его и, под веселый гогот бойцов, продолжал - Вот они, вареники, где ж они, не разумию… Куда их маты сховала? Зараз вы, хлопчики, отведаете вареников. Я добрый! - Приватом лопоухий вынимал наши запасы, заново пополненные после набега Жука, и удивлялся - Нема вареников!.. Ох, мамо, мамо! Все перепутала, старенька стала. Вместо, вареников… А що хлопцы?.. Бис с ними, с варениками! Сгущенка тоже сойдет, а? И вершкове печиво - продукт гарный. Кушайте, громадяне, варения. А вареники… Це все одночи варения, чи вареники.
Кто бы мог подумать, что лопоухий свой парень? Бойцы хохотали до слез и выразительно поглядывали на банки и коробки. Они не прочь были подзакусить.
Старшина, смеявшийся вместе со всеми, решил, наконец, навести порядок.
- Ткачук, - приказал он лопоухому остряку, - положи харч на место. Вот приедем до станции, там тебе начпрод вареников сухим пайком отвалит. Потерпи до Знаменки.
Вилька вскочил, засуетился.
- Товарищ старшина… Зачем терпеть? У нас всего вдоволь. И мясные консервы, и шпроты… сухари сладкие. На весь взвод хватит. Угощайтесь, товарищи! Без стеснения. Ведь свой люди.
Бойцы одобрительно зашумели.
- Ну что ж, - старшина поскреб темя, - коли угощаете…
- Конечно.
- Пожалуйста! - Глеб и Вилька чуть ли не из кожи лезли.
А я; к великому своему стыду, вдобавок заныл, как первоклашка, умоляющий учительницу исправить "неуд".
- Това-арищ старшина… Ну прошу-у вас!
Аппетит у бойцов оказался поразительный. Не прошло и десяти минут, а от наших припасов остались лишь пустые жестянки и обертки из-под печенья, теплушка, нежно похрустывала сладкими сухариками. Бойцы благодушествовали, дымили цигарками, предавались воспоминаниям. Они приняли нас в свою семью. Вилька торжествовал.
- Учитесь, синьоры. Учитесь и помните великую истину: путь к сердцу солдата лежит через его желудок.
Мы, четверо, облокотившись на деревянное периль-це, отгораживающее дверной проем, взволнованные и счастливые, разглядывали неправдоподобную расписную даль. Вот хуторок, сошедший с картины лубочного художника: краски яркие, контрастные, все выписано добротно, с нажимом… Озерцо, сработанное из осколка зеркала; на луг пошла "парижская зелень", золотые скирды…
На какое-то время я забыл обо всем грустном - о войне, прощании с родителями, гибели Ермилыча и неизвестного лейтенанта. Казалось, мы едем на экскурсию.
Остановится поезд - выскочим в поле, с шумом и треском, по-медвежьи вломимся в лес, разведем костер…
- Сволочи!
Я вздрогнул. Глеб и Вилька недоуменно посмотрели на Павку.
- Сволочи, - повторил Павка. - Ах, сволочи!
Мы поняли Павку. Этот неугомонный парень вернул нас к жизни. Стало стыдно и немножко досадно.
- Слушай, Павка, - сощурился Вилька, - открой нам страшную тайну: отчего ты такой блаженный? Все у нас хорошо, едем, любуемся высококвалифицированными пейзажами, а ты знай свою волынку тянешь. Ну зачем ты нам без конца пропагандистские вливания вкатываешь? Это глупо! Думаешь, и без тебя не понимаем: вот, мол, придут фашисты, разорят города-и села… Так ведь?.. Хороший ты парень, одна беда - шибко идейный. Так и подмывает повесить тебе на грудь табличку с надписью: "Павка - абсолютно идейный человек. Бесплатное отпущение грехов, воодушевление и энтузиазм гарантируются".
Павка побледнел, рыжеватые его волосы развевались на ветру, как живые.
- Фигляр! - выдохнул Павка с дрожью в голосе. - Одесский дурачок, любимец скупщиков краденого.
Никогда мне не приходилось видеть Павку таким рассерженным. И Вилька разошелся. Шальные глаза его стали опасно ласковы, голос вкрадчив. Вилька не решался затевать в вагоне драку и решил дать бой "втихую".
- Одесский фигляр? - он усмехнулся, (показав золотой клык. - Любимец скупщиков краденого?
- Будет вам, - попытался утихомирить друзей Глеб. - Детишки…
- Парламентеров просят не размахивать белыми флагами, - Вилька поиграл глазами. - Так, значит, насчет скупщиков краденого… Вы, гражданин Корчнов, судите поспешно. Среди малинщиков есть и благородные скупщики. Принеси им краденое - такой шухер поднимут! Почище концерта Мендельсона для скрипки с оркестром. Они, видите ли, уважают товар, который слямзен честно. Да, синьоры, честно. Не делайте круглых глаз, вы не мадонна с младенцем.
Гнев Павки поостыл, он уже с интересом, слушал, не обращая внимания на ехидные выпады Вильки.
- Должен сообщить, - продолжал Вилька, - что существует на свете категория преуспевающих типчиков, у которых ничего нельзя украсть. Вы удивлены, мой мальчик? Но ведь это истина в последней инстанции. Возьмите, к примеру, одесского артельщика Соломончика. Его невозможно обворовать - у него же всё ворованное. У Соломончика можно только позаимствовать. Так вот, упомянутые мною скупщики-оригиналы обожают, когда экспроприируют соломончиков. Ну как, по-вашему, разве Это с их стороны не благородно?
Павка уже улыбался. И этим он был хорош: отходчив, честен, не терпим к собственным слабостям.
- Слушай, Вилька, - он протянул руку, - давай мириться. Ну ляпнул я, не подумал. И вообще… с тобой, как с горбатым, заговоришь с ним о красоте - обижается; брякнешь, мол, "горбатого могила исправит" - в драку лезет. А если хочешь знать, ты меня больнее ударил.
- Табличкой с надписью?.. Ладно, так и быть - мир.
- Эх ты, пугало огородное! Стихийный материалист - вот кто ты. Никакой я не пропагандист. Просто человек…
- И очень хорошо, что просто, - согласился Вилька. - Скоро никаких агитаторов не будет. Вместо них - пилюли. Проглотил одну перед завтраком - все равно что лекцию о международном положении прослушал, другую перед обедом - о моральном облике молодого человека, а на сон грядущий - пилюля о любви, дружбе и товариществе.
- Ну и язык у тебя, прямо для пятьдесят восьмой статьи уголовного кодекса, - вздохнул Павка.
- Ты из терпенья выводишь. Ну скажи, куда мы едем - в Ташкент город хлебный? На фронт ведь едем. Сами, не ожидая "особого распоряжения". Так зачем же меня все время взбадривать? Я не дохлая лягушка, чтобы пропускать через меня гальванический ток. Другое дело, скисну, трухану, колебаться начну… Пожалуйста, накачивай. Но осторожно, незаметно. Я, злюсь, когда меня агитируют, свирепею.
Эшелон катил, катил навстречу неизвестности. Порой колея выгибалась дугой, и тогда были видны пыхтящий паровоз, весь эшелон с концевым вагоном, на крыше которого торчал зенитный пулемет, открытые двери теплушек, свесившиеся из них ноги бойцов, греющихся на солнышке, две платформы с зачехленными орудиями, походные кухни, бруски прессованного сена.
- Зачем везут сено? - спросил серьезно Глеб. - Лошадей нет, а сена навалом.
- А ну тебя, - отмахнулся Павка. - Слушай, Вилька, ты в одном не прав. - Ты - еж. А где уж, понимай сам, знать ежу, что такое жизнь. Ты честный, наш, но анархист и, пожалуй, циник. Но это пройдет. О чем ты думаешь сейчас? О боях и победах. А я думаю о девочке, которую обидел в третьем классе. Голодовка тогда была, но я об этом не знал - выручал папин спецпаек. Я ходил в школу, спрягал глаголы и на большой перемене жрал бутерброды с маслом и красной икрой. Именно жрал - всенародно, громко чавкая и облизывая пальцы.
Меня сторонились мальчишки, при случае колотили. А девчонка, сидевшая со мной за одной партой, просто презирала. Она держала себя так, словно меня не существовало в природе. Я списывал у нее контрольные, точил ее ножичком карандаши и удивлялся: странная девчонка!
Однажды, решив все-таки вытянуть из нее хоть слово, сказал ей на большой переменке: "Хочешь кусочек?" и отломил от бутерброда четвертушку.
Девочка всегда-то была худущая, как доска, а в этот день она совсем смахивала на тень. "На, бери, мне не жалко", - великодушно повторил я. Но она молчала. Только закрыла глаза. И так сидела, всю перемену. А на следующем уроке ей стало плохо, и она упала.
Павка умолк, посмотрел в небо, задумался.
- Дальше, рассказывай дальше…
- Дальше? Я узнал тогда все. Узнал, что очень трудно жить в голодовку детям, если их в семье восемь душ, а отец горький пьяница. Я понял, что человеку дороги не слова, а слова, подкрепленные делами. Но главное, я сделал открытие: жизнь тогда хороша, когда она посвящена другим людям… Сейчас я еду защищать эту девочку… всех… И когда я увидел хуторок, представил его в огне и развалинах… А ты говоришь - вливание. Жизнь - это сплошная агитация поступками. И ты, Вилька, тоже агитатор. Но ты об этом пока не подозреваешь, из-за скудоумия.
В разговор вмешался Глеб. Он все время помалкивал, изредка поглядывая на прессованное сено (назначение его не давало ему покоя), и внимательно слушал. А сейчас Глеб вмешался. Мы приготовились выслушать очередную "теорию". Но Глеб заговорил нормально.
- Ребята, - желтовато-зеленые, кошачьи глаза его от избытка чувств заволокло слезами. - Ребята!.. А мы молодцы, что избрали Павку старшим. Ей-богу, он умный! И ты, Вилька, тоже умный, только немного дурак. Если бы не он, - Глеб почему-то с силой ткнул Павку в плечо, - если б не Павка… Сидели бы мы сейчас дома или катили в эвакуацию, предаваясь сладким мечтам, и вообще… молодец, Павка, дай я тебя поцелую!
Глеб сграбастал друга, а тот отбивался и конфузливо бормотал:
- Вот же выдумал… Пусти…
Мне было легко, и душа улыбалась, потому что Глеб сказал именно то, о чем я думал. И я тоже полез обнимать Павку, рыжеватого, худенького Павку со смешным пушком над верхней губой.
- А что? - весело вскричал Вилька. - Что я - хуже других? Дайте-ка… Я тоже обниму нашего командира.
Возня привлекла внимание старшины.
- Э-гей, - детский сад! - прикрикнул он. - Что за балаган? От-ставить. Еще выпадете, а потом, отвечай за вас.
Мы присмирели. Но Вилька не отпускал Павку. И все что-то ему шептал.
- Вилька, - перебил его Павка, - только по-честному скажи… Ты какой-то не такой. Ты - сфинкс с семиклассным образованием.
Глеб опять затянул свое.
- ребята, - произнес он с надрывом, - зачем же нам это дурацкое сено?!
- Будут учить маршировке, как при царе Горохе, - охотно объяснил Вилька. - К одной ноге сено привяжут, к другой - солому, каковую раздобудут на месте. И порядочек: ать-два, сено-солома!
Глеб треснул Вильке по шее.
- Смотрите, смотрите! - вскричал Павка. - Птичья стая… Вон там, над лесом. Видите?..
Над зубчатой лентой леса, выбегавшего на пригорок, чернел крохотный журавлиный клин. Он был очень странный - вырастал прямо на глазах… издавая гул..; и вдруг превратился в рычащую стаю громадных птиц, горбатых, с хищно выпущенными лапами.
Гул и рев врезались в уши.
- …ле-о-ты… - раздался слабый нечеловеческий писк.
- Во-оздух!!!
Эшелон рвануло, заскрежетали тормоза, бойцов бросило в одну сторону, в другую, швырнуло на пол. С душераздирающим воем что-то обрушилось на крыши вагонов… Треск… в кромешной тишине на миг вспыхнуло яркое пламя. И тут же погасло, превратившись в тихий звон. А затем и звон исчез - наступила тишина, черная, как ничто.
Такие чудовищные кошмары мне никогда еще не снились. До крика хотелось проснуться, вскочить, но цепкие щупальца держали, прижимали, оплетали.
Все было как в тумане… Вспышки, что-то взлетает вверх, огромные тени скользят по траве, черные пятна…
Но вот пелена рассеялась. Я увидел дым и пламя, поваленный паровоз, из его развороченного бока вырывался белый столб и, клубясь, убегал к облакам. Несколько уцелевших теплушек в смертельном страхе жались к концевому вагончику, с его крыши протягивались к небесам, то и дело обрываясь, жалкие паутинки.
В небе разлапистые стервятники с мрачными крестами на угловатых крыльях подпрыгивали, как козлы, один за другим кидались на остатки эшелона, капали черным и круто взмывали вверх. Черные капли падали, росли, превращаясь в огонь и дым.
Повсюду горохом рассыпались человеческие фигурки. Капли искали их в ямках, за пнями, на ровном месте, окутывали дымом, вздымали вместе с фонтанами земли.
Почему я лежу возле штабеля бревен? Это ведь очень далеко от нашей теплушки! И отчего так тихо? Куда девались звуки? Железные птицы безжалостно добивают все живое, мчатся бесшумно и так низко, что видны они… черные кожаные головы с огромными глазницами - уэллсовские марсиане, сеющие смерть. Теперь они носятся над самой землей, жалят огненными струями.
Гигантский столб огня и дыма, качнулись и рассыпались бревна, сложенные в штабель… Один марсианский корабль врезался в землю. Рядом с растерзанным, паровозом. И тут же вспыхнул, закоптил вагон с зенитным пулеметом, успевшим перед смертью покарать чудовище.
…Марсиане исчезли. Неужели они привиделись во сне?
Нет, это не сон. Дым, огонь. Першит в горле от гари. В голове грохочут кувалдами невидимые кузнецы. Я пытаюсь подняться. Ноги заплетаются, подкашиваются. Опять одолевает кошмар… На траве, опрокинувшись на спину, лежит человек и скалит зубы. В его кулаке крепко зажат стебелек с голубеньким цветком. Да ведь это наш добряк старшина! Чуть пониже значка "ГТО" кровавое пятно… Еще… человек. Еще…
Я стою, покачиваясь, и ничего не понимаю. Кто-то берет меня за руку. Бледное лицо, черные в лихорадке глаза. Это Вилька. Он гримасничает ртом, должно быть, говорит. Но я ничего не слышу - в голове звон, гул. Мы садимся на бревно. Откуда-то появляется Глеб - хромает, без пилотки, и тоже шевелит губами. Должно быть, спрашивает, где Павка.
В самом деле, куда он девался?
Проходит минута или час… Мы ищем Павку, но находим других - молодых и уже взрослых бойцов, командиров. Одни, как наш старшина, никогда больше не встанут, другие пытаются подняться. А Павки нет. Где же он? Где?
…Возле бревен - кучка бойцов, они суетятся, что-то раскапывают лопатками, руками. Мы бредем туда. Из земли торчит сапог. Помогаем раскапывать. Вытаскиваем человека… У меня обрывается сердце - знакомые волосы, они отливают бронзой! Санитар вытирает его лицо бинтом…
- Павка! - кричу я, но ничего не слышу м сажусь на землю-. Рядом с ним.
Я никого и ничего не вижу - только Павку. Он еще жив, глаза полны жизни, и пальцы то сжимаются в кулаки, то распрямляются. Но губы не шевелятся, лишь изредка вздрагивают.
Чьи-то руки расстегивают Павке пояс, поднимают гимнастерку - на загорелой коже наискось по животу кровавая строчка. Чьи-то руки разрывают пакет с бинтом, в нерешительности застывают и исчезают.
В чем дело? Я смотрю на Павку. Он сжал кулаки и вдруг стал совсем другим. Губы его словно высечены из камня, широко раскрытые глаза видят весь мир.
Опять появились руки… много рук. Они подняли Павку и опустили в коническую яму. Павка не лежал в ней - он сидел, подогнув ноги и откинувшись на спину. Ему было неудобно так сидеть, но он не Жаловался. Рядом с Павкой посадили нашего старшину, все еще державшего в кулаке голубенький цветок.
Я смотрел, как их забрасывают землей, закапывают. Зачем их закапывают? Ведь совсем недавно Павка показывал нам на птичью стаю, взлетевшую над лесом, а старшина кричал: "Э-гей, детский сад! Что за бала-ган? Отставить…"
Я вновь опустился на бревно. Звон и гул разламывали голову, но я уже понимал, что все это не сон. Рядом сидит Вилька с забинтованным лбом и Глеб. Плечи их трясутся, по грязным лицам бегут слезы, а губы беззвучно шевелятся. Потом Глеб взял меня за руки, повернул к себе и долго что-то говорил.
Тогда Глеб вытащил карандаш и нацарапал на клочке бумаги прыгающими буквами: "Я видел, как Павка тащил тебя от железной дороги".
Тупо уставясь на бумажку, я долго силился понять ее смысл. И наконец понял! В конической яме должен был сидеть не Павка, а я… Я!. Я!!! Павка всегда жил для других. И он хотел, чтобы и другие так жили. Я мало что соображал. А в голове одна-единственная мысль, обжигающая мозг: "Павка! Павка! Павка!"