Не помню, сколько прошло времени с тех пор, как на плече у меня очутилась винтовка, а на поясе подсумок с патронами. Бойцы - все, что уцелели после бомбежки, - построившись в колонну по восемь, тяжело взбивали сапогами дорожную пыль. Мы что-то ели, пили, кое-как, урывками, спали. А потом опять шли, оставляя позади деревни, поля. В нашей шеренге шагал лопоухий малый. Но теперь у него было одно ухо, а вместо второго - комок запекшейся крови.
Однажды на нас опять посыпались бомбы. Я уже понимал, что это не марсиане, а немецкие "юнкерсы".
Страха я не испытывал, потому что я теперь тоже хотел жить для других.
Нас стало еще меньше, но мы продолжали идти. Однажды шагавший рядом со мной Глеб пошевелил губами, и сквозь звон я услышал:
- Левее - Ново-Миргород. Куда Же идем, на Умань, что ли?
- Все равно куда, лишь бы добраться до сволочей!
Вилька выругался грубо, зло, и я проникся к нему нежностью.
- Ребята! - крикнул я. - Ребята, я слышу… все слышу. Только шумит в ушах. Ребята!
Вилька и Глеб остановились от удивления, задняя шеренга натолкнулась на нашу, произошла небольшая путаница. Тут же появился командир - пехотный капитан, гладко выбритый и щеголеватый до удивления; стал было сердиться, но ему объяснили, в чем дело. Капитан перестал сердиться, посмотрел на меня очень синими глазами, поморщился и, бросив на ходу: "А ну, братцы, разберись! Живее!", поспешил в голову колонны.
- Ты на него не обращай внимания, - успокоил меня Вилька. - Он хороший парень.
- Бывший начальник эшелона, - пояснил Глеб.
- Чего он морщится? Вилька мотнул головой:
- Он на всех морщится. Видик у нас не парадный - грязные, рваные, растерзанные. А капитан - посмотри-ка - словно из ателье выпорхнул. И как он умудряется? Его на дню хоть сто раз бомби, все равно сапожки надраит. Зубы даже чистит. Честное слово! Собственными глазами видел.
По-прежнему балагурил Вилька. И все же в голосе у него появилось что-то новое, хрипотца, что ли. И выходило не очень весело. Вообще оба моих друга изменились. Вроде бы постарели. Но это, возможно, потому, что вид у них действительно заставлял желать лучшего. Ребята толковали со мной о разных пустяках, спрашивали - сильно ли шумит в ушах, а о Павке ни слова. Я понял - почему, и сердце мое сжала невыплаканная боль. Лишь однажды мы заговорили о нем, и то - так, не называя по имени.
Я подивился, почему Вилька, раздобывший себе ручной пулемет Дегтярева, тащит еще и винтовку. Вилька ответил:
- Не пропадать же добру. Теперь этих вещичек (он похлопал по "Дегтяреву" ладонью) дополна. Солидный запасец. Позаботились о нас гансы…
Вилька замолчал, судорожно дернул щекой. Глеб чертыхнулся, перебросив с плеча на плечо мешок с запасными дисками для "Дегтярева", перевел разговор на другую тему - стал удивляться странностям Ткачука, бойца оторванным ухом.
- Понимаешь, Юрка, только-только перестало кровоточить - размотал бинты. Солнечные лучи, - говорит, - лучшее лекарство, вмиг все заживет.
- И заживет, - буркнул Ткачук.
- Вот, слышишь? - подхватил Глеб. - А на инфекцию ему наплевать. Понимаешь, Юрка?
Я все понимал. Вилька и Глеб не говорили о нашем друге, но они думали о нем, жили им. Павка как бы растворился в нас троих, помогал, советовал, учил.
Наша колонна пылила по прифронтовой дороге. Навстречу катили замызганные, грузовики. В них сидели печальные женщины и дети с окаменевшими личиками. Громыхали телеги, они везли всякую всячину - мешки с мукой, жмых, бочки, комоды, сваленные в кучу мужские костюмы, галоши и рулоны мануфактуры. Возницы, шагалшие рядом с телегами, спрашивали у нас курева, а мы у них - насчет фашистов. Угостить мы не могли - не было. Возницы вздыхали, вросая на ходу:
- От лихе… А що до нимцив, туточки воны, - и тыкали себе за спину кнутовищами.
Издалека донеслись раскаты грома. Но небо было чистое, безоблачное.
- Пушки! - словно бы обрадовавшись, громко сказал Ткачук.
- Умные речи приятно слушать, - Вилька хихикнул. - Поразительная осведомленность.
- Сам ты умный, - незлобиво огрызнулся Ткачук. Зевнув, проговорил печально - Ох, хлопцы, як же мы без нашего старшины, а?
Мы промолчали. Ткачук больше не спрашивал. Солнце пекло немилосердно. На зубах скрипело, пот щипал глаза. Отчаянно хотелось пить, броситься на траву, отдышаться, но колонна, подгоняемая командой: "Шире шаг", упрямо топтала дорожную пыль.
На развилке свернули влево и увидели в, лощине нечто вроде огромного табора. Бойцы, разбившись на кучки, лежали, сидели, чистили оружие. Чего тут только не было! Гусеничный трактор, походные кухни, крытые военторговские грузовики, санитарные повозки - все вперемешку.
- Ничего себе пикничок, - усмехнулся Вилька.
- Брось, - цыкнул на него Глеб. - Нашел время… И в самом деле! Лица у людей, измученные, мрачные.
Они, по всему видать, успели хлебнуть горя - пехотинцы, связисты, танкисты, летчики - из разбитых частей.
Все же и среди них нашлись балагуры. Завидев нашу колонну, маленький вёрткий боец вскочил с травы, отвесил земной поклон, крикнул задорно:
- Гля, братцы! А еще говорят - резервов нэма. Какая силища прет! Мощное подкрепление. Держись теперь, Гитлеряка!
Раздался смех. Вилька не остался в долгу, ответил:
- Не ори, все равно к себе не возьмем - фигура у тебя хлипкая, может привести в уныние всю часть.
На этот раз осмеяли маленького бойца. Тем временем к нашей колонне подкатила "эмка", в пулевых пробоинах, с оторванной дверцей, - так что водитель был виден, как на ладони; из нее выскочил лейтенант и, придерживая рукой полевую сумку, подбежал к нашему капитану, откозырял. Послышалась команда: "Приставить ногу". Капитан и лейтенант о чем-то поговорили. А затем нас подвели к старому дубу - головастому, солидному. Возле него Толпилось много народу, особенно старших командиров, и стоял невесть откуда взявшийся рояль.
Роялем пользовались как столом. На нем ели, писали, старичок в нижней рубахе, седой и печальный, приладив на пюпитре зеркальце, торопливо брился. Кончив скоблить щеки, старичок натянул гимнастерку и превратился в генерал-майора с двумя звездами в петлицах.
Мы ахнули. Вот так старичок!
Капитан скомандовал: "Вольно. Разойдись!", но тут же предупредил, чтобы никто никуда не уходил. Мы повалились на жухлую, истоптанную траву. Вилька исчез и вскоре притащил в жестяном бидоне тепловатую воду.
Рядом, составив винтовки в козлы, расположились незнакомые бойцы - добрые ребята, как оказалось. Бойцы просто и буднично рассказывали про немцев: "Ну сущая саранча", объяснили, где здесь можно раздобыть поесть.
Немного погодя мы узнали, что у рояля, под дубом, начальство формирует из остатков подразделений сводные части, которые скоро бросят в бой, чтобы помочь сражающимся под Уманью войскам.
Прибытию нашей колонны командиры, распоряжавшиеся возле рояля, очень обрадовались. Особенно - нашим пулеметам и другому вооружению. Из-за "Дегтяревых" нас не сделали ротой, а наоборот, рассовали по ротам. Не прошло и часу, как Глеб, Вилька и я превратились в бойцов второго отделения, первого взвода, третьей роты сводного батальона.
Интересное оказалось у нас отделение. Кроме нас троих и одноухого Ткачука - два "безлошадных" тан-, киста в видавших виды комбинезонах, связист с немецким автоматом на шее, два артиллериста и летчик в кожаной куртке. Летчику, поскольку он старший лейтенант, хотели сперва дать взвод, но из этого ничего не вышло. Летчик скрипел зубами, бычился и все требовал отправить его рядовым. Бойцы потихоньку говорили, что он немного не в себе - его эскадрилью будто бы фашисты сожгли прямо на аэродроме, а остатки посекли в воздухе, - поэтому-то он и в затмении.
В командиры отделения дали нам белобрысого младшего сержанта с веселой фамилией Миляга. Грудь он выпячивал колесом и все время косился на нее - любовался орденом Красной Звезды. Взводом командовал лейтенант - тот самый, что подкатил на "эмке", ротой - хмурый подполковник, косая сажень в плечах, а батальоном - старичок генерал. "Красноармейский телефон" сообщал о старичке удивительную и трогательную всякую всячину. Генерал, рассказывали, здорово воевал в гражданскую, а на этот раз оплошал - растерял дивизию, щтаб, пушки. Находились очевидцы, утверждавшие, будто видели, как он плакал - жалел дивизию. Другие говорили, что у него погибла семья, поэтому он и плакал.
Что бы там ни было, а старичок генерал рвался в бой.
Младший сержант Миляга оказался боевым парнем. Даже слишком боевым. Под его командой отделение бегало, высунув язык, за гранатами, лопатами, сухим пайком и ящиками с поллитровками. Даже противогазами нас обеспечил, будь он неладен! В руках у него все так и горело. В пять минут обучил нас пользоваться ручными гранатами, затем вытащил из ящика поллитровку; и объявил с энтузиазмом:
- А вот это перед нами гроза фашистских танков, елки-палки! Вы видите перед собой стеклянную тару емкостью в ноль пять десятых литра. В ней горючий бензин, а сбоку приделаны серники и еще вата-фитиль. Чиркни по серникам спичечным коробком, зажги фитиль и кидай танку на задницу - вмиг сгорит, елки-палки! Есть еще бутылки с самозагорающейся жидкостью, но их пока не имеется в наличии. Да и морока с ними. Кокнешь случайно бутылки - сам сгореть можешь. А эти, с бензином, лучше. Вопросы есть?
Вилька задал вопрос. Он поинтересовался, каким образом угодить танку по заднице, если она у него сзади, а не спереди.
- Чудак-человек, - досадливо поморщился отделенный, - соображать надо. За кустиком схоронись, в окопе притаись - пропусти его. Окоп - штука верная. Переползёт танк - шуму много, а ты, елки-палки, целенький, как огурчик, - и ему по заднице? Понял? По мотору норови.
Все у Миляги получалось легко и просто: танк наползает - жги; пехота автоматным дождем шпарит - бей гансов на выболи особенно не дрейфь, потому как строчат они из своих "шмайсеров" с пуза, в белый свет, как в копеечку; не особенно, паникуй, ежели кто заорет: "Братцы, окружают!" - фашист любит "на бога" брать, просочится пяток автоматчиков в тыл и ну тарахтеть, видимость создавать.
- Короче говоря, - отделенный до предела выкатил грудь, аж побагровел, - фашист, конечно, серьезный противник, однако штычка русского не уважает и вообще против нашего бойца жидковат. Фашист - это вам не шюцкоровский белофинн. На себе испробовал.
О финских солдатах Миляга был высокого мнения, хотя и они, как выразился отделенный, "слабоваты в коленках против нашего брата".
С командиром отделения нам явно повезло. Бойцы повеселели. Только летчик всех сторонился, хмурил густые брови да изредка поскрипывал зубами.
После обеда всухомятку батальон построили буквой "П", в середину буквы зашли старичок генерал и бритоголовый очкастый военный - в петлицах три шпалы, на рукавах звезды. Генерал предоставил слово бритоголовому, старшему батальонному комиссару.
Я думал, раз комиссар, то он произнесет громовую речь, рванет себя за ворот гимнастерки и покажет волосатую грудь. Но комиссар заговорил просто, по-домашнему. Не знаю уж чем, но напомнил мне он папу.
И ведь ничего особенного он не высказал. Просто объявил, что времени в обрез, а там (комиссар ткнул короткопалой рукой в сторону дороги) пробиваются из окружения части шестой и двенадцатой армий. Им нужно помочь. Два сводных батальона уже на марше. А будут ли еще подкрепления - на воде вилами писано. Ждать больше нельзя. Обидно, конечно, бить врага растопыренной пятерней, а не кулаком, но ничего не поделаешь. Обстановочка. Придет время - треснем и кулачищем. Коммунистам и комсомольцам показывать в бою пример. Что касается беспартийных, генерал и он, комиссар, на них надеются так же, как и на коммунистов и на комсомольцев.
Закончил речь старший батальонный комиссар совсем без блеска. Снял очки, сощурился:
- Вот что, товарищи бойцы и командиры. Очки втирать не мастер. Силен фашистский зверь, шапками его не закидаешь. Поэтому прошу воевать серьезно, без дураков. - Он опять нацепил очки на крупный нос и вдруг улыбнулся - Уйдем мы сейчас отсюда. Чем скорее уйдем, тем лучше. Откровенно говоря, я сам поражаюсь, как фашистские "юнкерсы" нас здесь не расколошматили. Так что давайте-ка уйдем отсюда, подальше от греха.
Батальон с приданными ему пушчонками - бойцы называли их "сорокапятками" и "прощай, родина" - гигантской гусеницей полз навстречу отдаленным орудийным раскатам. Шли молча. Я думал о странном комиссаре. Нарочно он снял очки, когда говорил, что не мастер очки втирать, или это случайно вышло? И откуда он такой домашний? Ничего толком не сказал, а убедил.
В чем убедил? Неизвестно. Но теперь все понятно. Это он здорово сказал - воевать без дураков.
- Юрка, - неожиданно произнес Глеб, - у меня вопрос. Вот в газетах пишут, что смелого пуля боится, смелого штык не берет. Как это понимать?
- Так и понимать.
Вмешался Вилька:
- Глебчик, не мудри. Все ясно, как апельсин. Наложил в штаны - получил пулю в лоб. Отсюда мораль…
- Чепуха все это! - Глеб нетерпеливо тряхнул головой. - Выходит, только трусы погибают? Я, скажем, не вернусь с войны… потому что трус?
- О тебе напишут: пал смертью храбрых, геройски сложил голову, - Вилька балагурил, однако было видно, что удивительный наш Глеб озадачил его. - И вообще… катись ты к аллаху со своими философиями.
- Я серьезно, ребята. Боязно погибать, когда так пишут. И обидно… за всех убитых.
Глеб умолк. Мы поняли, кого он имел в виду. Дышать стало труднее, заныли стертые сапогами ноги. После долгого молчания Вилька сказал в сердцах:
- Тебе бы, Глебчик, директором кладбища работать. Самое подходящее местечко. Больно ты жизнерадостный, аж плакать хочется.
- Я думать люблю, - возразил Глеб. - На то и голова, чтобы думать.
- Индюк тоже думал…
- Эге! - послышался вдруг знакомый голос. - Надеюсь, дело не дойдет до дуэли?
Мы оглянулись и увидели комиссара. Он шел в двух шагах от строя, держа фуражку в руке, и улыбался. Как он очутился возле нас, подкрался, что ли?
Комиссар объяснил свое появление:
- Решил, знаете ли, пробежаться, глянуть на своих орликов, а тут, слышу, - дискуссия на волнующую тему. Любопытно стало. Дай, думаю, наберусь ума-разума. И на тебе - про индюка байку узнал. Даром время потратил.
Вилька покраснел.
- "Разрешите, товарищ старший батальонный…
- Можно и просто - товарищ комиссар.
- Угу… Значит, объясните, пожалуйста, а то дружок мой, - Вилька кивнул на Глеба, - начитался в газетах пламенных призывов и загрустил.
Комиссар рассмеялся. Лицо его, круглое, доброе, как у толстяка-повара, покрылось морщинками.
- Загрустил, говоришь, от пламенных призывов? Ха-ха… Ловко. Бывает. В жизни всякое случается.
- А что? - отозвался Глеб. - И - загрустишь. Или, товарищ комиссар, врут газеты? Тогда другое дело.
- Остер, остер на язык, - все еще посмеиваясь, комиссар с интересом посмотрел на Глеба. - Врут, значит, говоришь. Как, товарищи, - обратился он к бойцам, прислушивающимся к занятному разговору, - брешут газеты, а?
Красноармейцы оживились:
- Не должно быть, товарищ комиссар.
- Иной раз и загнут малость.
- От ошибок разве кто заворожен?
- Именно, - подхватил комиссар. - Золотые слова. Тут уж Глеб не утерпел; сказал сердито:
- Пишут всякую чепуху… "Смелого пуля боится, смелого штык не берет!" Зачем мозги крутить?
- И правильно делают, что так пишут. Прочтет боец лозунг и забоится трусить. Разве плохо? Врать, ребятки, я не горазд. Скажу вам под большим секретом: на войне, знаете ли, иногда убивают. И не только трусов. К сожалению, и храбрецы головы кладут. В чем, однако, разница? Заячья душа с позором отлетает, раз-два - и лапки кверху. Другое дело смелый боец. Он сражается, громит врага. А если погибнет, так с честью. Вот почему ему не страшна пуля и штык его не берет. Уразумели?.. Ну и слава богу, которого, как известно, нету. - Комиссар вытащил большие карманные часы, всполошился - Заговорился я с вами… Спасибо за компанию. - Он прибавил шагу и вдруг, оглянувшись, подмигнул нам на прощанье - А насчет газет… - Выходит, не врут они? Все тютелька в тютельку. Смелому куда как привольней жить, верно?
Комиссар ушел, а бойцы долго еще толковали его слова. Очкарик (комиссар уже обзавелся ласковым прозвищем) всем понравился.
- Мужи-ик! - коротко охарактеризовал его Вилька, вкладывая в это слово огромный смысл.
- "Забоится трусить", - в раздумье повторял Глеб комиссаровы слова. - Толково сформулировал. Говорят, - секретарь райкома…
Лучше всех, однако, отозвался об Очкарике помалкивавший до того Ткачук.
- Вин не начальство, хлопцы, вин - батько ридный. В разговорах мы долго не замечали, что орудийные раскаты стали явственней, гулкие удары переплетались с частым татаканьем, казалось, где-то там, за пригорком, строчили, захлебываясь, гигантские трещотки.
- Пулеметы! - Ткачук вроде бы удивился.
- Опять угадал, - подзуживал его Вилька. - До чего ж ты головастый, Ткачук, форменный академик!
Завязалась словесная перепалка, но тут в небе появился немецкий "кузнечик" - голенастый, неуклюжий самолетик, - и всем нам стало уже не до острот. С минуты на минуту жди "юнкерсов".
Они пожаловали, когда батальон миновал пустынное село и показались разбросанные там и сям батареи, ведущие по фашистам жидёнький огонь. На наших глазах на месте, где, стояло одно орудие, прикрытое маскировочной сетью, взметнулась дымная земля, неподалеку от других с грохотом вырастали черно-рыжие столбы - повыше, пониже…
- Пушками и минометами кроет, собака, - констатировал командир отделения. - Вот зараза, елки-палки… - Миляга поперхнулся, крикнул протяжно - Воо-здух!..
Батальон бросился врассыпную. Девятка "юнкерсов", оглушительно воя, кинулась на нас со стороны солнца. Посыпались бомбы.
Я плюхнулся в канаву, судорожно огляделся. Рядом невозмутимый Миляга, опрокинувшись на спину, целит из винтовки в небо. Тронулся, что ли, человек? Чуть подальше боец в каске прилаживает на пеньке "дегтяря"… Повсюду - хлопки винтовочных выстрелов, пулеметная скороговорка. Вот, оказывается, как бывает! Интересно. А главное, - не так боязно.
"Юнкерсы" продолжали разбойничать. Бомбили, однако, не прицельно - с опаской, видно, их уже приучили. Миляга методично постреливал в небеса. И я лег на спину, выпустил обойму. Не для того, чтобы сбить, а за компанию. И самочувствие совсем другое. Вроде на равных получается: они - в нас, мы - в них.
Но что это?! "Юнкерс" повалился на крыло, задымил… А ведь его сбили! Ура!.. Сбили!
В небе распустился один белый купол, другой, третий… "Юнкере", беспорядочно переворачиваясь в воздухе, грохнулся у околицы села, превратившись в огромный столб черного дыма, будто злой сказочный джинн вырвался из бутылки. С той только разницей, что фашистскому джинну амба!
Уцелевшие "юнкерсы" удрали: не понравилось им наше угощение.
"Наше"! Честное слово - наше! И я ведь стрелял. Кто докажет, Что, мол, именно он сбил фашиста? Мы, мы сшибли!
Я вскочил ц, размахивая винтовкой, пустился в пляс".
- Сшибли!.. Сшибли!.. Утихомирил меня Вилька.
- Перестаньте шаманить, синьор! - весело вскричал он и хлопнул меня по шее. - Ходить по газонам строго воспрещается.
Подбежал Глеб, потный, довольный.
- Айда, ребята, фашистов ловить.