Неподалеку от нас, подгоняемые легким ветерком, опускались три парашюта.
Летчиков положили рядышком. Они лежали, а вокруг толпились красноармейцы, разглядывавшие врагов с болезненным интересом. Многие, как и я, впервые видели фашистов, да еще мертвых - их подстрелили в воздухе. Старичок генерал, высунувшись из "эмки", о чем-то разговаривал с комиссаром. Очкарик возбужденно размахивал руками. Потом он быстро, почти бегом, направился к нам, легко прошел через толпу и наклонился над летчиками, словно его все еще не оставляла надежда, что кто-нибудь из них жив.
- Спеклись, товарищ комиссар, - послышалось из толпы.
Очкарик поднял голову. Лицо у него было сердитое, а глаза щурились, не то гневались, не то улыбались.
- "Спеклись!"- передразнил комиссар. - Удружили, чертушки. Таких "языков" укокошили! Была ведь команда прекратить огонь. Нет, палят, как оглашенные… Что? Команды не слышали? Так я и поверил.
- Злость взяла. Они-то нас не жалели.
- Ладно уж, - комиссар махнул рукой - что, мол, теперь поделаешь. - Но в другой раз пеняйте на себя, будем взыскивать со всей строгостью…
Комиссар приказал обыскать летчиков и удалился.
Я стоял и смотрел на мертвецов, как завороженный. Передо мной лежали как будто обыкновенные парни, старше меня, Вильки и Глеба года на два: на три, не больше. Один блондин, другой брюнет, третий… этот даже похож на Глеба - русый, широкоплечий. Враг, фашист, представлялся мне кровожадным получеловеком, с клыками, обагренными кровью. Разумом я понимал, что это лишь игра воображения; мне приходилось видеть немцев - специалистов, работавших на наших стройках, - вежливых, чадолюбивых, аккуратно одетых людей. Какие уж там клыки! Но возмущенная душа твердила: "Немцы, приезжавшие к нам на стройки, - это другие немцы. А те, что бомбят госпитали, разрывают бомбами детей, те, которые убили Павку, - это немцы-фашисты, садисты, людоеды!"
Мстительное чувство горячей волной прилило к голове, по спине пробежал озноб.
Звери! Убийцы! Звали вас, да?! Звали?.. За что убили Павку? За что?! Так вот же вам! Не ушли от расплаты!
- Сволочи, - послышался голос Вильки. Он стоял рядом и тоже разглядывал убитых. - Сколько народу погубили!..
Я вздрогнул и посмотрел на Вильку. Глеб потянул меня за рукав.
- Ладно, налюбовались, хорошенького понемножку, - он хмурил брови, и это был верный признак, что он о чем-то напряженно, мучительно размышляет.
Послышалась команда, мы построились. Сводный батальон грузно зашагал навстречу неизвестности.
Жара спала. Батальон втянулся в перелесок и остановился - впереди был передний край: наспех вырытые окопы, упирающиеся слева в тихое озерцо, пулеметные гнезда, три танка (один спрятался за стогом сена, два - на опушке перелеска). Позади окопов притаились в кустах "сорокапятки".
На правом фланге окопы кончались у сжатого поля, покрытого золотистыми шапками скирд. За полем виднелся хутор, а дальше - стена кукурузы, прорезанная в двух-трех местах тропинками.
Нашему батальону повезло, мы заняли уже готовые окопы, а их бывшие хозяева, неразговорчивые тихие люди, ушли к хутору. На прощанье они сообщили, что фрицы ведут себя спокойно. Изредка, правда, бросанёт мины; если кто нахально разгуливает перед окопами - режут пулеметами; случается, что и бомбят. Но в общем жить можно. Самое главное, не прут. Должно быть, выдохлись.
Вилька, услышав новое прозвище фашистов, пришел в восторг.
- Все, крышка гитлеровским воякам! - доказывал он нам, усевшись на дне неглубокого окопа. - Раз они "фрицы"… Все ясно. Теперь фрицам хана. С германом трудно воевать, даже страшновато. Звучит свирепо - герман! С гансами - куда ни шло. Гансы! Уважительно вроде. А с фрицами… Нет, я, кажется, лопну от смеха. Сражаться… с фрицами!
Вилька захохотал, как сумасшедший, отдышался и стал декламировать детским голоском:
- Хитрый Ганс и храбрый Фриц шли охотиться на птиц… Хитрый Ганс и храбрый Фриц… Нет, ребята, честное слово, я сейчас умру.
Просвистела мина, недалеко от нас крякнул взрыв. Еще, еще… Мы осторожно высунулись из окопа - шагах в сорока от нас чернели три маленькие воронки, над ними курился прозрачный дымок. Потом пропели невидимые птички: "фьють-фьють!" Сразу мы и не сообразили, что это пули, так как почему-то не слышали выстрелов. Ударил в отместку "Дегтярев", и это послужило сигналом. Заработала целая дюжина пулеметов, если не больше. Такое впечатление, будто батальон отбивает бешеную атаку. Вилька торопливо установил сошки своего "дегтяря", приложился. Выстрелить ему, однако, не удалось. Налетел Миляга.
- Отставить! - заорал он. - Не стрелять без команды. Это вам не детский сад, а воинская часть. Соображать надо!
Командиры отделений и взводные быстро утихомирили воинственных новичков.
Когда Миляга ушел, Вилька сказал обиженно:
- Хрен его знает, что за порядки. То стреляй, то не стреляй! Ну и черт с ним..
- А чего даром патроны изводить? - возразил Глеб. - Я вот сижу и удивляюсь: где они - фрицы? Одна пустота. Может, их и нет вовсе.
Впереди окопа расстилался луг, пересеченный узкой речкой. За речкой - наполовину убранная полоса хлебов, а поодаль, на зеленом взгорье, большое село. В нем, наверно, и находились фашисты. Но село казалось вымершим.
Командир взвода приказал углубить окоп. Бойцы нехотя взялись за лопаты. Миляга подбадривал, утверждал, будто земля - мать родная красноармейцу, рассказывал разные истории, якобы подтверждающие тот несложный факт, что глубокий окоп - сущий рай Для военного человека. Работа, однако, двигалась плохо. Вилька ворчал, Глеб, неторопливо орудуя лопатой, развивал вслух свою очередную теорию.
- Я пришел к убеждению, - разглагольствовал он, - что газеты все-таки любят все преувеличивать. Например, войну. Мне казалось, на фронте - всегда дым столбом, огонь, атаки, контратаки, грохот, визг, вой… А мы вот роем землю. Вроде как на субботнике. Может, и прав Вилька - пустое село…
- Слушай, дарагой, будь другом, памалчи нэмно-га, - сказал с кавказским акцентом артиллерийский сержант, заросший по самые глаза угольной щетиной. - Врут газэты - не врут газэты, есть фашисты - нэт фашистов… Сказано капать - капай!
Глеб замолчал. Но Вилька продолжал ворчать. То он вспоминал рассказ О'Генри, герой которого, горевший желанием сражаться за свободу угнетенных, попал (вроде нас!) на земляные работы; то удивлялся обилию в армии большого и малого начальства.
Как бы то ни было, окоп мы углубили. Ладони наши налились водяными мозолями. Ткачук посмеивался над "квелой интиллихенцыей". Ему, колхозному парню, было забавно смотреть на приунывших белоручек. А мы и в самом деле повесили носы. Глеб мрачно грыз сухарь, Вилька грустно скулил какую-то дурацкую песенку. А меня вдруг потянуло домой. Вспомнил родителей, которые никогда не заставляли копать землю, вкусные мамины обеды, кровать с хрустящими простынями…
- Фи-и… бах!.. Ба-бах! - ударили мины. - Ж-ж-шш… - прошелестел снаряд с нашей стороны. Три-четыре пулеметных очереди - и опять тишина. Только стрекот кузнечиков.
- Полем пахнет, - мечтательно протянул Глеб. Он уже покончил с сухарем, и мрачное выражение его лица сменилось философским, созерцательным. - Полем и разными цветами пахнет.
- И еще псиной, - Вилька выразительно повел носом.
- Псиной?
- Именно. Ароматные портянки плюс нектар, источаемый полевыми цветами, дают устойчивый букет.
- Пошляк ты, Вилька. Пошляк и лошак.
Глеб демонстративно отвернулся от Вильки и заговорил со мной:
- Юрк, а Юрк? Как по-твоему, что со мной происходит?
Я пожал плечами.
- А я знаю: ненависть проснулась. В прошлом году на моих глазах трамвай человека задавил. Было такое ощущение, будто сам угодил под колеса. И горемыку того до сих пор помню. Бородка клинышком, очки в роговой оправе, а из портфеля яблоки высыпались, большие, желтые - антоновка. Я все понять не мог: как так, почему он исчез? Ведь это человек! Да что человек. Приезжал к нам на гастроли немец Лаци Кайтар.
- Фашист? - ехидно пропел Вилька.
- Да нет вроде. В тридцать третьем году дело было, на Сталинградском тракторном. Цирк там - блеск: железобетонный, с общежитием. И приехал туда Кайтар, укротитель львов и белых медведей. Однажды здоровенный медведь затащил - в клетку собаку. Собака кричит, как человек, а медведь ее живьем жрет. Мне потом все это несколько месяцев снилось… А еще у этого Кайтара лев из клетки вырвался. На рассвете. И прибежал в общежитие. Мне тогда восемь лет было. Храбрости - вагон и маленькая тележка. Вот я рано-рано в уборную захотел, вышел в коридор, темновато, но все же вижу - львиный хвост! Я, честное слово, не очень удивился и почти не испугался. При мне люди еще не умирали, и поэтому разговоры о смерти казались забавной чепухой… Лев так лев. Стоит ко мне задом. Я тихохонько развернулся и - ходу! Только ключ повернул, а он - бах по двери лапой. Все аж задрожало. Я, честное слово, не испугался. Не мог же я в самом деле умереть! А когда, позже, увидел первого мертвеца - удивился и расстроился. Мне казалось, что в нашей стране никто не умирает, раз она самая лучшая в мире. Что ж это за социализм, если при нем люди помирают!.. Долго не мог понять.
Вилька насторожился, приготовился рассчитаться за "лошака". До сих пор он морочил голову Ткачуку - убеждал, будто рыли мы не окоп, а канаву, в которой проложат канализационную трубу, чтобы благоустроить село на взгорье и хутор. Ткачук понимал, что его разыгрывают, но ему было интересно слушать Вильку, и он делал вид, что верит каждому слову. Вилька нервничал: получалось, что не он, а одноухий хитрец его разыгрывал. Сейчас представился удобный случай переключиться на Глеба. Вилька переключился:
- Товарищ мыслитель, вы никогда не обращались к психиатру?.. Напрасно. Очень помогает.
У Глеба странный характер. Он может взорваться из-за пустяка, а иной раз добродушно улыбается, выслушивая бог знает что. Вот и сейчас Глеб пропустил мимо ушей Вилькины ядовитые стрелы. И продолжал размышлять вслух:
- Страшновато, ребята. Раньше смерть человека для меня - потрясение, а сейчас… Смотрел я на трех мертвых немцев - никакой жалости. А ведь люди…
- Люди? - Вилька вдруг окрысился. - Люди, говоришь?! Фашисты они, скоты! Они наш эшелон всмятку, а ты - люди? Дурак.
- А что? Может, и дурак, - согласился Глеб. - В самом деле, как это я сам не догадался, какие они люди. Оттого и не жалко. Вилька, у тебя иногда шарики исправно вертятся.
- Мерси, синьор.
Смешные у меня друзья. Спорят по всякому поводу.
День догорал, Солнце вызолотило купол церкви, одиноко торчащий над селом. Зеленое кудрявое взгорье сверкало, как лакированное. В небе кувыркался жаворонок.
Тишина. Ни выстрела. Лишь издалека доносилось мягкое: "Бум!.. Бум-бум… бум!", как будто били в большой барабан.
- Соснуть, что ли, минут шестьсот, - Вилька потянулся и стал устраиваться поудобней.
Тут как раз появился Милйга.
- Приготовиться к атаке, елки-палки! Задача - захватить село. Всем взять по две бутылки с горючкой. За полчаса до атаки - артподготовка. Стадом не топать, понятно? Если кто в штаны наложит - пускай себе. Главное, не паниковать - голову оторву и скажу потом, что так и было. Все.
В окопе зашевелились. Тронутый летчик вытащил из пистолета обойму, оттянул ствол, щелкнул и обратно загнал обойму. Танкисты зачем-то надели на головы свои шлемы, обшитые предохранительными валиками, артиллерист-кавказец пробрался к нам, засверкал эмалированными зубами:
- Сейчас, генацвале, пасмотрим: есть нэмец - нет нэмец. Если нет - замечательно, есть - "мама" кричать не нада, очень прошу.
Странное дело, я совершенно не волновался. Когда мы играли в казаков-разбойников, я переживал куда сильнее. Никакого страха. Только отяжелело тело и зевота одолевает.
С нашей стороны пролетел снаряд, словно разорвали кусок ситца.
Началась артиллерийская подготовка. Снаряды летели негусто… Немцы сперва помалкивали, и мы с интересом глазели на черные конусы, поднимавшиеся на зеленом взгорье и у его подошвы.
Прошло минут десять. Вдруг вокруг окопа вскипела земля, засвистало, завыло. Я упал ничком, чей-то сапог двинул мне по виску, но я и не пикнул - лежал и ждал неизвестно чего, по телу ледяными струйками растекался страх. От взрывов стенки окопа осыпались; казалось, я умер, лежу в могиле и невидимые могильщики закапывают меня.
…Грохот и визг продолжались целую вечность. Неожиданно все стихло. Я встал на четвереньки, отряхнулся по-собачьи. На зубах скрипело, в голове пустота. Толком ничего не сообразив, я поднялся и увидел, что из окопа выскакивают бойцы. Непонятная сила вытолкнула и меня. Впереди в розоватом тумане - комиссар. Он бежал вперевалку и размахивал автоматом с круглым диском… Промелькнул Миляга… Торопливо семенил ногами наш лейтенант, полевая сумка хлопала его по ягодице…
Больше я ничего не видел, только слышал перекатистое "рра-а-а!", визг мин…
Пришел в себя, очутившись по пояс в воде - батальон переправлялся через речушку. До села оставалось метров четыреста. Тяжело, с присвистом дыша, мы притаились на откосистом берегу. На его гребне прыгали шустрые фонтанчики пулеметных очередей. Только сейчас я увидел, что в атаке участвует три наших танка и "сорокапятки".
Вилька вытер лицо пилоткой.
- Лихо пробежались!
- Лихо, - зло буркнул Глеб и кивнул в сторону речки - на лугу в странных позах лежали маленькие фигурки. Вот одна из них шевельнулась, поползла.
Просвистела длинная очередь, еще… Фигурка замерла.
- А-а! - черный артиллерист заскрипел зубами, рванул на груди гимнастерку и стал, как бешеный, выкрикивать гортанные слова: Я не понимал их, но догадывался: артиллерист матерится:
Он кричал, никто не решался подойти к нему, пока он не затих.
Я делал открытие за открытием. Обнаружил, например, что второй артиллерист бесследно исчез, из карманов моих штанов торчат горлышки бутылок (когда я сунул в карман бутылки с горючкой, хоть убей, не помню!). В одной из фигурок, оставшихся на лугу, шагах в семидесяти от нас узнал бравого Милягу. Он лежал на боку, подобрав под себя ноги. Почему-то вспомнились его веселые слова: "По заднице его, по заднице!.. Голову оторву и потом скажу, что так и было".
Вспомнил и перестал чему-либо удивляться. Я совершенно не испугался, обнаружив, что мой противогаз разворочен осколком. Даже обрадовался - снял и швырнул в речку.
Прямо из-под земли появился старичок генерал… Его мучила одышка. Генерал хлопнул Глеба по плечу, ни за что ни про что похвалил и исчез.
Появились взводный и громадный подполковник - командир роты. Они взбежали на береговой откос… исчезли. Рота кинулась за ними.
На этот раз я все отчетливо видел и все слышал, - сам не знаю, почему. Меня захлестнула злоба. Добраться бы до фрицев!
Но пока убивали нас. Невидимый свалил подполковника - как косой подсек. Выскочившие вперед три наших танка превратились в большие костры.
А мы все бежали и бежали.
У подножья пологого взгорья батальон залег. Почти все наше отделение очутилось в силосной яме. Вонь в ней была - не продохнешь, зато относительно безопасно. Разве что мина угодит. Чуть погодя в яму спрыгнул старичок генерал, за ним Очкарик. Старичок повернулся к комиссару, что-то сказал и вдруг, схватившись за грудь, упал.
Он был совершенно целый - и мертвый.
Комиссар, припав к старичку, долго к нему прислушивался. Наконец поднялся. Протер очки, потянулся за фуражкой. Но фуражку он потерял. Тогда Очкарик нерешительно погладил себя по бритой голове и сказал громко, чтобы все слышали:
- Сердце. Сработался моторчик.
Эта странная смерть подействовала на меня как стакан водки. Мне представилось, что на месте старичка генерала лежит мой папа, у которого тоже отказывает моторчик и которому нельзя бегать. Доктор, веселый еврей, сказал папе: "Главное - спокойствие, не волнуйтесь и не спешите. Опаздывайте на свой трамвай, и вы проживете не знаю даже сколько. Только обязательно опаздывайте на свой трамвай. Договорились?"
А фашисты - эти скоты и убийцы! - заставили старичка, бежать целый километр, падать, подниматься, опять бежать. Ах, сволочи! Сволочи!!!
Комиссар отвинтил от генеральской гимнастерки два ордена и медаль "XX лет РККА", снял с покойного полевую сумку, взял себе документы.
- Не паниковать, ребятишки, - сказал комиссар просительно.
Немцы ослабили огонь. Они обрушились теперь на наших соседей справа и слева. Очкарик Сказал просто:
- Пошли, что ли, ребята? И выскочил из ямы.
Мы бежали по огородам, переваливались через плетни, бежали мимо сараев, горящих стогов.
Вилька, Глеб, я и Ткачук неотступно держались рядом с комиссаром.
Из первой же хаты ударил пулемет. Кто-то вскрикнул. Пулемет продолжал свою злобную скороговорку, ему вторили короткие автоматные очереди. Я оглянулся и не поверил глазам своим: за сараем поводила тонким стволом наша "сорокапятка". Вот она брызнула огнем - пулемет сдох.
Остатки батальона рванулись к хатам. И опять я видел все, как в тумане.
Из-под земли выскочил некто: безглазая морда разорвана пополам черным оскалом, блестящий автомат бьется в ознобе. У меня нет сил остановиться, а тот, безглазый, вдруг опускается на колени и опрокидывается. Он намертво вцепился в штык - не вырвать… Перед глазами зеленые и багровые круги. Бегу дальше. В моих руках черный блестящий автомат. Откуда он появился? Автомат задрожал, еще… еще и затих. Рядом вздыбилась земля, жар облизывает лицо жгучим крапивным языком это пылает рядом хата.
Поднимаюсь. Земля покачивается под ногами. Шагать приходится осторожно… На плетне, нелепо перегнув спину, вверх животом, повис человек в комбинезоне. Да это же танкист из нашего отделения! В нескольких шагах от него, уткнувшись мордами в землю, поблескивают стальными макушками двое в зеленовато-сером, из голенищ их сапог чернеют какие-то пластинки. Вытаскиваю одну, другую… Это автоматные магазины. Кладу их за пазуху. Смертельно хочется пить. А у тех двоих на задах суконные фляжки с черными стаканчиками.
Почему фляжки из сукна? Черт с ним, главное напиться. Остервенело рву фляжку. Он тяжело переворачивается на спину. Мне на все наплевать. Фляжка у меня в руках. Долго копошусь со стаканчиком и пробкой, наконец, прямо из горлышка глотаю… Глаза вылезают на лоб!.. Горло, желудок ошпарило, как кипятком.
Закашлявшись, швыряю флягу. Надо снять с него автомат. Зачем ему теперь эта красивая игрушка? И тому, другому, автомат ни к чему…
Я почему-то вспомнил, что ни разу так и не выстрелил из винтовки. Вот дурак! А где она - моя винтовка? Ах, да, она осталась у того…
На западной окраине села перестук винтовочных выстрелов, ахают взрывы, захлебываются от ярости пулеметы, фыркают автоматные очереди. Идет бой. Но я словно забыл, зачем пришел сюда. Поискал глазами фляжку. Вот где она спряталась, в траве у плетня.
В фляжке кое-что осталось. Еще раз глотнул. Хм, сейчас не так сильно ожгло. А это что у них за банки? Круглые, рифленые… Тьфу, черт, противогазы! А я-то думал - что-нибудь стоящее.