Лучше бы и не заговаривать с комиссаром. Сейчас он мне выдаст! И за дело.
- Эх ты, аника-доброволец, - в его голосе не было упрека. Он говорил как отец с сыном. - Своих, значит, перепугался… Своих! Это не свои, сынок. Сволочи - какие они свои! Да ты не волнуйся, может, еще и найдутся твои товарищи. Какого полка?
- Сводного батальона, товарищ комиссар.
- Какого полка, спрашиваю.
- Не знаю, товарищ комиссар. Бобров не очень удивился.
- Не знаешь, говоришь? Интересно. Неужели память отшибло со страха? Ну же, докладывай. Все по порядку.
Выслушав мой сбивчивый рассказ о нашем бегстве из дому, о бомбежке и гибели Павки, комиссар вновь взял меня за плечи, тихонько, как маленькому, поерошил волосы:.
- Дела… Досталось вам, ребятки. Ты, сынок… звать-то как тебя, а?.. Ты, Юра, держись. Будь мужчиной. Теперь ты боец и должен отомстить за Павку, за все с проклятыми рассчитаться. А то, что испугался паникеров… Ты думаешь, я не испугался? Самое последнее дело - паника. Сволочная штука. Из-за нее сегодня мы, знаешь, сколько народу зазря потеряли!.. Как услышал: "Спасайся! Окружают!" - в ноги ударило, чувствую - сердце в желудок проваливается. Еле-еле удержался, еще чуток - и заскакал бы зайцем. Я ведь тоже не кадровый. Еле удержался. Так-то вот. Но удержался. И даже распорядился схватить паникеров. Поздновато, правда, но что поделаешь… Утром разберемся. А ты, сынок, вот что: ложись, отдохни. Утро вечера мудренее. Главное, в руки себя возьми.
Очкарик похлопал меня по спине, сказал шутливо:
- Это хорошо, что ты совсем юнец. Даже завидки берут - бриться тебе не надо. А на войне, знаешь, как туго с бритьем? Ни тебе парикмахерских, ни воды горячей. Беда.
Послышались шаги, голос старшины Могилы негромко позвал:
- Товарищ комиссар, где вы?
Бобров откликнулся. Старшина, Мягко ступая сапогами, подошел к нам.
- Товарищ комиссар, разрешите проводить к командиру.
Они скрылись в темноте, а я прилег на сыроватую землю, пахнущую прошлогодними листьями. В урочище нависла настороженная тишина. Деревья походили на молчаливых великанов. Ни ветерка. Лишь изредка там, за логом, взлетали огненные дуги немецких ракет.
Положив сбоку автомат, я лежал на спине. Вилька и. Глеб не давали мне покоя. Неужели их убили!
Убили! Дикое слово. Это значит - сделать так, чтобы человек перестал дышать, чувствовать, есть, пить, улыбаться. Был человек - и нет. Осталась только видимость человека, которую называют отвратительным словом - труп! Люди никак не могут привыкнуть к этому жуткому слову и поэтому, произнося его, говорят всякую чепуху, теряются: "Труп пожилого человека"… "Труп принадлежал молодому мужчине"… Какая ересь! Что значит "труп пожилого человека"? Это же не пиджак… И почему - "принадлежал"? Словно человек при жизни владеет собственным трупом. Фу, гадость какая!
Долго не мог я уснуть. Все думал, думал…
- Подъем! - чья-то рука тормошила меня за плечо. Я открыл глаза. Вокруг, зевая и потирая небритые щеки, поднимались бойцы. Заря пронзала розовыми лучами посветлевшее небо. Я поднялся, повесил автомат на плечо, огляделся. Народу было изрядно. Ночью мне казалось, что спаслась жалкая горсточка. Неужели подошло подкрепление? Чепуха. Какое может быть подкрепление?
И все-таки народу - роты на две. И даже кухня есть на резиновом ходу. И грузовая полуторка с какими-то ящиками; в кузове ее сидел небритый еврей лет сорока и яростно местечково кричал на окруживших грузовик бойцов:
- Вы думаете, меня можно взять на бога?! А это видели?! - и показывал кукиш, поводя им вокруг себя, словно держал круговую оборону. - Никому не позволю стихийно сожрать довольствие. - На то есть командир и комиссар.
Бойцы смирно, но настойчиво возражали:
- Жрать хочется.
- Сутки без…
- Товарищ интендант!..
Тут рядом со мной послышалось:
- Да що, братва, с ем говорить, с явреем. Давай налетай.
Я сразу же узнал голос того, кто ночью ныл насчет Берлина. Я оглянулся - и ахнул: это был типчик, ехавший с нами в эшелоне, боец с бабьим лицом.
Тут к нему подошел высокий тоненький в талии жгучий брюнет с треугольниками на петлицах, ласково сказал:
- А ну, дарагой, стать смирна!
- Зачем? - боец недоуменно захлопал свиными ресничками.
- За-ачем? А вот зачем, дарагой… - кавказский человек, почти не размахиваясь, ткнул его в мягкий подбородок.
Боец взбрыкнул ногами.
- Правильно, - одобрили в толпе.
Показался комиссар, рядом с ним шагал майор - крупный, решительный, весь перетянутый ремнями, тот самый, который чуть не набил мне морду, а вечером матерился и стрелял из пистолета.
Увидев валявшегося на траве бойца, они прибавили шагу.
- Что произошло? - строго спросил майор. Он был идеально выбрит - и это меня поразило.
Еврей с машины подбежал, неловко приложив пальцы к фуражке, доложил:
- Лейтенант интендантской службы Гурвич… Вы знаете, этот нахал подбивал разграбить продукты. Я не давал. Стольких трудов стоило спасти машину - и на тебе! Товарищи бойцы тащили, машину буквально-таки на руках, а этот… - Гурвич указал пальцем на лежавшего бойца-бабу, - и он кричал… Нет, простите, не кричал. Он обзывал меня "явреем".
Комиссар улыбнулся и ничего не сказал. А грозный майор рассердился.
- Евреем? Оскорблял? А вы, может быть, мексиканец или… Почему "еврей" - оскорбление? Еврей это национальность.
- Он говорил на меня "яврей", - мягко поправил Гурвич, - и выходило так, что именно поэтому я не хочу накормить людей… Впрочем…
- Правильно. Интендант верно говорит, - зашумели бойцы.
Майор раздумчиво смотрел на вконец растерявшегося Гурвича, спросил Очкарика:
- Как вам все это нравится, товарищ комиссар?
- А что? Геройский интендант… Как он умудрился "газик" сюда затащить? Танки и те небось застряли бы.
- Вот и я так думаю. Трусливые душонки оружие бросали, а начпрод о людях думал. Объявляю вам благодарность, товарищ…
На Гурвича жалко было смотреть. Он тянул пятерню к козырьку, пролепетал "Служу Советскому…", мучительно покраснел.
- Кем до мобилизации работали? - спросил его майор.
- Товароведом.
- Так, - майор улыбнулся и стал совсем даже не свирепым, а простым, только вертикальные морщины на лбу и щеках придавали ему грозный вид. - Так, - повторил он, - будем знакомы: майор Шагурин, с сего числа командир сводного батальона… А это - комиссар Бобров.
Очкарик пожал руку Гурвичу, сказал очень странно:
- Приятно познакомиться… И вообще насчет питания вы геройский пройдоха. Скажите, этого типа вам не очень жаль? - Бобров кивнул на все еще лежавшего бойца. - Ну какой из него антисемит? Просто дурак.
- Просто?! - вмешался кавказец с треугольничками (только сейчас я сообразил, что он - мой новый командир взвода, сержант Мчедлидзе). Просто дурак? Нэт! Я зачем его ударил? За что? Это он вчера кричал - панику поднимал. Он враг и сволочь. У меня свидетели есть. Кто может подтверждать?
Бойцы зашумели:
- Он это, мать его так…
- Он самый, и еще другой. Откуда-то вывернулся старшина Могила:
- Товарищ комбат, вот еще свидетель, боец Ханазаров..
Маленький квадратный красноармеец, блестя злыми глазами, подтвердил:
- Шайтан, сиволич, так пугал… Совсем хуже, чем фашист. Убивать его нада.
Комиссар Бобров, нагнувшись, с неожиданной силой рванул за шиворот сомлевшего от страха бывшего моего попутчика:
- Встать! Тот поднялся.
Комбат сказал спокойно:
- Тихо, товарищи. Одного предателя мы уже взяли… Тихо!.. Сейчас разберемся по взводам и ротам, позавтракаем, а потом и с этим делом покончим. Сохраняйте спокойствие и дисциплину. Мы - воинская часть. Ночью к нам пробилось около роты новых бойцов. Чем не батальон…
Больше я не слушал майора - у кустов, прислонившись к стволу березки, стоял Глеб.
Он так и не смог ничего толком рассказать. Одно твердил:
- Сволочи… Сволочи, убили Вильку.
Кое-что я все же из него выудил. Получалось все просто. Сперва исчез я, затем в столб пыли и огня закутался Вилька. Глеб почувствовал удар… Ночью пришел в себя, кое-как обмотал гудящую голову нижней рубахой. Потом полз между трупами, к рассвету добрался до конца бай-рака, здесь его подобрали бойцы из охранения. Вот и все.
Кто-то сунул нам с Глебом по куску колбасы и по сухарю. Колбаса словно провалилась в рот, а сухарь сопротивлялся, стрелял на зубах.
- Сволочи… убили Вильку, - все твердил Глеб. Вдруг он лег навзничь и мгновенно уснул. Мне очень хотелось прилечь рядышком, но тут послышалась команда:
- Всем к комбату.
Очень не хотелось будить Глеба. Пока я размышлял, как поступить, Глеб сам проснулся, потрогал голову, сказал:
- Пошли, зовут ведь.
На небольшой полянке, за исключением бойцов, охранявших урочище, собрался весь батальон. В центре на скрипучих ящиках сидели трое - молоденький лейтенант, сержант с рыжими бровями и еще кто-то, маленький и невзрачный. Перед ними стояли двое - благолепного вида человек лет сорока и тот самый боец с бабьим лицом. Оба были без поясов и поэтому смахивали на пьяных отпускников, выскочивших с похмелки из дому. Наш знакомец даже покачивался, как хмельной. А благообразный стоял на ногах крепко. В вертких глазах его мелькала усмешечка.
Допрашивали обоих недолго. Все всем ясно, и поэтому обвинителя - эффектного красавца со злыми голубоватыми глазами - было немного жаль. Нет, не жаль, стыдно за него было. Ну чего ради он старается, боится, что ли, что их оправдают?
Рядом незнакомый боец тараторил уважительно:
- Ух дает… Я его знаю. Ух дает!
Когда кончили читать приговор, благолепный вдруг повалился на землю и стал кричать:
- Не имеете права! Я не враг, я трус. Я не виноват, что я трус…
Кричал он без истерики и, на мой взгляд, довольно доказательно. Паникер с бабьим лицом глядел на всех зверем, без страха.
Потом случилась заминка. Я понял что никак не решат, кому же исполнять приговор.
- Пошли, Юрка, - услышал я голос Глеба.
- Куда? - и похолодел, все поняв.
- Пошли, тебе говорят, - Глеб цепко схватил меня за локоть.
Я с трудом двигал ногами. Комбата не увидел, только голос его узнал:
- Изъявляете?.. Так. Из любопытства или… Затем голос Очкарика:
- Товарищей у них убили… Эти ребята… А потом передо мной очутился тот - с бабьим лицом: он кривил губы и вроде бы не верил, что сейчас его убьют. Я почувствовал: еще минута - и брошу автомат. Но тот, что стоял напротив, выручил, проговорил дрожащим от злобы голосом:
- До Берлина, значит, хотите?! Суки! Жаль, я вас с батькой покойным… Суки…
Не дожидаясь команды, дал очередь по бабьему лицу… Почему - бабьему?
И я понял - оно не бабье. Оно - скопческое, без единого волоса, ни пушинки на нем.
Сейчас он лежал на спине, а вместо лица - кровавое месиво. Рядом с ним судорожно поводил ногой благообразный.
…Мы лежали с Глебом в кустах, тесно прижавшись друг к другу. Лежали и молчали. Никто к нам не подходил.
- Глеб, - выдавил, наконец, я из себя. - Зачем мы…
- Молчи, дурак.
Появился Очкарик, в руках он держал пилотку, полную малины.
- Ну как, сынки, отдохнули? Я вот гостинцев вам принес, малинки.
Мы осовело смотрели на комиссара.
Бобров сел с нами рядышком, кинул в рот ягоду.
- Ешьте, сынки, подкрепляйтесь. На вашу долю сегодня такое выпало… Кушайте, ребятки. Я все понимаю и… горжусь. Вы хорошо учитесь ненавидеть. И расстраиваться не след. Вот нашелся один, глянь, может, и другой разыщется. Ешьте малину. Вкусная. Кушайте. И ни о чем не беспокойтесь. В лесочке этом мы еще денек-другой пересидим. Фашистам нынче не до нас. Фанаберии много, на восток рвутся. Думают, мы как французы - в плен кинемся… Ешьте малинку.
Мы ели малину и не ощущали вкуса. Комиссар тоже бросил в рот ягоду-другую. Потом сказал:
- Если что, вы малость поплачьте, не стесняйтесь, иногда помогает. Как говорится, нет правила без исключения. Даже и солдат иногда плачет…
До самого вечера отлеживались мы с Глебом в кустах. Заглянул к нам комбат. Этот ничего не говорил. Постоял, подумал и ушел. Мчедлидзе сказал азартно:
- Ах молодцы! Хорошо воевать будем.
К величайшему удивлению, посетил нашу берлогу и тот, кого мы считали пропавшим - Ткачук, боец с оторванным ухом. Перебитая его рука выглядела страшно. Но Ткачук не унывал.
- Срастется - крепче будет.
А вечером, когда фиолетовые тени запутались в кронах деревьев, случилось чудо: принесли Вильку и того летчика в кожаной куртке. Их нашли между байраком и урочищем, в высокой, уже начавшей жухнуть траве. Оба были без сознания.
Бойцы, ходившие к селу в разведку, рассказывали:
- Подползаем мы, значит, к балочке. Все нормально. Двигаем дальше. Разузнали насчет фрицев. Вроде порядок - нет в селе фрицев, ушли. А в селе народ уцелел все-таки. В погребах народ ховался. Не густо, но душ десяток есть. И хат, которые целые, четыре щтуки стоят. Двинули мы назад. Тут-то обоих мы и нашли. Слышим, из травы стоны и разные команды. Подползаем. Видим: сидит человек, качает головой, стонет, а вместо глаза у него - рана. Рядом вот этот, в кожанке, лежит на спине и командует - бредит, стало быть. Увидел нас тот, что без глаза, схватился за автомат. А мы ему: "Не балуй, парень, "вой"". Тогда он только и сказал: "Братцы…" Сказал и тоже без сознания лег… Вот как, значит, все и произошло. А кто кого из них на себе тащил и как они в той траве очутились, это уж, наверно, никто не знает. Даже они сами навряд ли объяснят. Не в себе люди. Мертвые - не мертвые, а уж нельзя сказать, что совсем живые.
Летчик умер на рассвете. Всю ночь он командовал, вспоминал какого-то друга Пабло, требовал не залетать за линию фронта, так как, если собьют, угодишь к фашистам, кого-то хвалил, кого-то упрекал в беспечности. Потом умирающий явственно проговорил:
- Японские И-97 не хуже наших "ишачков", однако…
И умолк. Лишь на рассвете сказал:
- Друг Павка, Пабло мой ненаглядный. Как ты срезал на развороте "фиата"…
Помолчав, прошептал: -
- Вера…
И умолк. Мы не сразу догадались, что он умер. А когда догадались, долго дивились, как это он до сих пор жил, иссеченный автоматными струями, с вырванным боком.
Он умер на заре, при первых лучах солнца. Умер, когда Вилька открыл глаз, помолчал и тихо вздохнул:
- Так… Та-ак… Не пойму… Кино?
- Цирк, - ответил Глеб. - Вилька! Черт ты наш замечательный!
Глеб дико радовался, неприлично, забыв об умершем летчике.
Однако он тут же все понял и как-то даже скис. Вилька посмотрел на меня, на Глеба и удивился.
- Значит, вы, черти, живы?
Вот уж действительно, нашел чему удивляться.
Подошел фельдшер, принялся обрабатывать ужасную Вилькину рану. Друг наш скрипел зубами, шипел, а его мучитель делал свое дело и удивлялся, как это Вилька с такой дырой в голове еще в состоянии шипеть и ругаться. Он, мол, на Вилькином месте лежал бы смирненько без сознания и не отвлекал медработников от трудов праведных.
Тоже мне юморист!
Вокруг Вильки собралось довольно много народу, - всем хотелось узнать, как ему удалось выбраться из лап фашистов. А фельдшер, как назло, не торопился. Наконец, он обмотал Вильке голову целой прорвой бинтов (отчего наш друг стал похож на турка со сбитой по-хулигански, набекрень, чалмой) и на прощанье опять сострил:
… О глазе, парень, не горюй. Без левого глаза даже удобней - жмуриться не надо, когда будешь стрелять.
Определенно этот человек уже припас какую-нибудь хохмочку на случай своей смерти. Что-нибудь вроде: "Вот, детки, я и сгорел, как шпирт".
Вилька выслушал фельдшера. Морщась от боли, он сказал вместо благодарности:
- Послушайте, спаситель, это не в вашу честь, соорудили в Москве храм имени Василия Блаженного?
Спаситель принял вызов:
- Нет. В мою честь соорудили крематорий. Довольно глупо сострил. А Вильке только этого и надо было. Он даже застонал, на этот раз от восторга.
- Крематорий! Знаете, спаситель, я отказываюсь от поединка. Как это я сам не догадался спросить вас о крематории? Ну, конечно же, - крематорий! Что же еще может увековечить вашу общественно-полезную деятельность… Ну, знаете ли, спасибо вам… за все.
Вилька попросил напиться, похрустел сухарем, а потом рассказал такое, что у меня волосы на голове зашевелились. Казалось, друг наш был таким же, как и прежде, - непоседой, легкомысленным болтуном и острословом. И в то же время это уже был другой человек: тронь пальцем - бомбой взорвется; он весь начинен ненавистью и злобой.
Вот что он рассказал:
- Летчик, ребята, не человек, а золото. Ей-богу, он поджигал ихние танки, как елочные свечки. На моих глазах он запалил четвертый и упал, а мне ничего не оставалось делать, как атаковать немецкую пехоту. В одиночку. С перепугу, разумеется. К тому же и рвануть когти… пардон, убегать то есть, тоже было бы глупо. Поздно. Я расстрелял весь магазин, залепил кому-то по морде бутылкой с горючкой и в тот же миг заскучал, мне врезали по затылку.
- По глазу, - уточнил Глеб.
- По затылку, Глебчик. Глаз еще впереди. Так вот, значит… Пришел я в себя - ничего понять не могу. Осмотрелся и, честно говоря, перетрухал, луна, мертвецы и какие-то тени тарабанят по-немецки, ищут своих раненых. Между прочим, много мы фашистской сволочи там накрошили. Если каждое село они такой ценой брать будут, солдат не хватит… Так, ну, значит, те, которые бродят, в мою сторону направились. Я брык - лицом вниз, руки раскинул и изображаю мертвеца. Еле-еле дышу, слушаю, как те сапогами топают.
Подошли они ко мне. Я понимаю немного по-немецки, слушаю и лопаюсь от злости. Эти падлы, оказывается, не только раненых разыскивают. Они (тут Вилька безобразно выругался)… они мертвых грабят - своих и наших. Один паразит все хвастался, что нынче две дюжины золотых зубов выломал. И ведь до чего гад! Тоненьким таким голосочком воркует. Остановились возле меня. Тонкоголосый и говорит: "А ну, голубь мой (это он мне!), покажи свои кармашки". Да как пнет сапогом в плечо! Перевернул меня на спину, стал на колени и аж замурлыкал от избытка чувств.
Остальные - их четверо было - стоят, ждут. Один посоветовал:
"Проверь его, Вилли, эти недочеловеки живучи, как кошки. Как бы не пырнул чем-нибудь".
"А вот мы его, голубчика, проверим", - пропел Вилли и вежливо так, осторожно прижал к моей щеке зажженную сигарету.
Бойцы, слушавшие Вильку, возмущенно зашумели:
- Звери!
- Какой там звери! Хуже зверей.
- Ну а ты… ты что? Больно ведь!
- Больно? - Вилька усмехнулся. - Не то слово. Но я все равно бы стерпел. Жить захочешь - стерпишь. Только в этот момент расхотел я жить. Зачем жить, если тебя всякая стерва папироской жарит, как распоследнего клопа. И еще меня разобрало, что мое имя на его похоже…
- А как твое имя-то? - поинтересовался Ткачук.
- Вилен.
- Вилен? Чудно.
- Дурак! Самое красивое имя. Знаешь, как оно расшифровывается? ВИ-ЛЕН… Владимир Ильич Ленин! Понял? То-то.
Я ахнул от удивления и зависти. А Глеб проговорил:
- Вилька… Ну и молодец!.. Ты человек-загадка. Всякий раз жди от тебя сюрприза… И немецкий знаешь. Откуда, а?