Пора летних каникул - Олег Сидельников 3 стр.


…День угасал. По сиреневому небосклону величаво катился солнечный диск; он наливался закатным румянцем. Еще не смеркалось, но уже густел воздух, пропитанный щемящим запахом гари. Какая-то сумасшедшая пичужка робко, пугливо жаловалась из обгоревшего, иссеченного осколками вишнячка: "Ти-фью… ти-фью…"

Пулеметчики и старшина притихли. Их грызла одна и та же мысль: что задумали гансы, почему молчат? Даже постреливать перестали. Ох, не к добру это, не к добру.

- Притихли сволочи, - комбат плюнул, полез было в карман за табаком, вспомнил, что табаку нет, еще раз плюнул, насупился.

- Жрать хочется, - подал голос Глеб.

- Кончай душу мотать! - взмолился Вилька.

- Во мне массы много, она пищи требует…

- Брось, - вмешался Юрка. - Ты лучше с индийских йогов пример бери. Месяцами ничего не едят. Вот это, я понимаю, закал очка.

- У них вечно голод. Поневоле йогом станешь.

- А у тебя что - рябчики жареные приготовлены? Пирожные?

- Ну вы, пирожники, - оборвал старшина, - будет. Слушайте меня. Дело, значит, такое. Продержимся до темного часу - наше счастье. А если… Ну, в общем, как придавят к самой реке, тогда ваш черед. Ясно? До последнего надо… ничего не попишешь, ребята. И патроны вам оставим, и гранат…

- Не жизнь, а малина! - егозливый парень с перевязанным глазом щелкнул пальцами.

Старшина обиделся:

- Не перебивать! Слушай боевой приказ. Понятно, боец… как фамилия?

- Лошак он…

- То-то, Лошак. Поговори у меня. И вообще надо навести порядок. Даже списка личного состава батальона нету.

- Какой там список, комбат, - покачал головой Глеб. - Его, этот список, вместе с писарем… разорвало.

- Ну, вот опять непорядок, - старшина смекнул, что вышло не очень-то аккуратно, будто писарь был виноват в том, что его разорвало. - А приказ надо слушать, не рассуждать. Значит… Собственно, все ясно. Батальон форсирует рубеж, укрывается в лесу и имеет направление движения на Днепропетровск. Карты у нас нету, поэтому на глазок придется. Ваша группа по выполнении задания догоняет батальон… Замок из "максима" не забудьте вынуть. Все ясно? Главное, в аккурат на левый фланг перескочить. Как станут нас отсюда вышибать, вы - балочкой, балочкой и фланкирующим огоньком… отсекайте. В спину вам не зайдут, не бойтесь, там болотце свирепое… Не подведите, братцы…

Братцы понимающе смотрели на комбата. Нет, они не подведут.

- Чего уж там… сделаем, - ответил за всех Вилька. Старшина почувствовал щекотание в носу. Ему очень хотелось обнять, расцеловать этих мальчишек, по-русски; но он только проговорил глухо:

- Ну вот… Я пошел. Бывайте. Ни пуха вам, ни пера…

Тяжело выбравшись из пулеметного окопчика, он пополз, хоронясь то меж грядок, то в кустарнике, на свой НП - к груде закопченного кирпича; это все, что осталось от чистенькой украинской хаты, - разбитая печь и рухнувшая труба. Возле нее глухо стонал немолодой уже боец, из ополченцев. Он сидел, прислонившись спиной к остаткам печи, - глаза странно спокойные, двухнедельная щетина, на животе трофейный автомат, - изредка приговаривая по-бабьи, уважительно, с надрывом:

- Ho-оженька ты моя, но-оженька…

Рядом с ним стоял сапог с аккуратно срезанным до половины голенищем.

Старшина узнал бойца. Он пристал к батальону на речке Синюхе. Занесло его сюда, как он утверждал, из-под Киева. И ему никто не верил. Шутка ли! Но он все твердил, что говорит истинную правду. Севернее Богуслава их часть попала между двух танковых колонн, и фашисты гнали их на юг.

Воевал этот боец как полагается, с душой. Однако сегодня сплоховал. Когда комбат вызывал добровольцев, этот оказался в числе воздержавшихся. Даже глаза отвел. Может, дети у него, жена хорошая?.. Боец - не трус. Нет уже в батальоне трусов. Просто не все люди одинаковы. Один готов тысячу раз рискнуть жизнью в надежде, что есть все же шанс выжить. А ежели даже и наверняка… Вот парнишки, так те наверняка… Хотя и они небось надеются. Молодо-зелено… Должно быть, у каждого есть свое понятие о том, что наверняка, а что - нет.

- Хороший дядька, - сказал Вилька, как только старшина отполз.,

- Человек. Ему бы подсыпать грамотешки - в генералы производи, - согласился Юрка.

Глеб после раздумья:

- Чудаки. Дело не в петлицах. Здорово нас генерал разлохматил, а? Уря-а - и нет батальона! А этот… Умный мужик. Прижимистый.

С большака свернула большая крытая машина. Она покатилась по дорожке, волоча за собой хвост пыли. Остановилась возле танков. Через минуту-другую послышался громовой хрип, треск, и вдруг на всю округу разнеслось:

Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда…

- Все ясно, - оживился Юрка. - Агитация унд пропаганда.

Шальной Вилькин глаз заметался в орбите: - Ну прямо как в ресторане. Вот только меню почему-то не подают.

- Дураки, - с чувством произнес Глеб. И так и осталось неясным - кто дураки: его товарищи, острящие ни к месту, или те, кто завел пластинку.

Песня смолкла. Вновь хрип и треск, затем - громовой голос, лишенный живых интонаций:

- Красные солдаты! Красные солдаты! Ваше сопротивление бессмысленно. Бросайте оружие. Ваша армия не существует. Через две недели падет Москва. Подумайте о своих семьях. Непобедимая германская армия раздавит вас. Даем пять минут на размышления. Помните: наш штурм - ваша смерть.

Из репродуктора разлилась шустрая песенка, которая, по замыслам фашистских пропагандистов, особенно ярко рисовала все прелести капитуляции. Динамик надрывался голосом Лещенко:

У самовара я и моя Маша,
А на дворе совсем уже темно…

Кончилась пластинка - новая песня, такая милая, родная песня:

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой,
Выходила на берег Катюша…

У Глеба вдруг сморщилось лицо, брызнули крупные слезы.

- Катя!.. Катя… Я вам покажу Катю… - он рванулся к пулемету.

- Стой!.. Балда! - Вилька и Юрка навалились на Глеба, отдирая его пальцы от рукояток "максима". - Комбат кокнет, раскроешь… Стой, сумасшедший.

Глеб упал ничком на дно окопчика, рваная гимнастерка трепетала.

- Катя… Катя… У, гады… вашу мать!.. Катя…

Наконец он утих. Тяжело дыша, Вилька и Юрка в открытую размазывали по щекам слезы. Вместе с грязью.

Со дна окопчика приподнялся Глеб. В глазах его, зеленых, больных, мерцала ненависть. Он сказал тихо:

- Поклялись отомстить за Катю?

- Сделаем, - Вилька вздохнул.

- Ну чего, чего они не прут, паразиты!..

И они поперли..

Танкист со шрамами на лице так тогда и не забрался в башню. Атака сорвалась. Крохотный кусочек металла, износившийся в походе, отказался служить войне. Чтобы, заменить его, требовалось время.

- Придется атаковать с одним, танком, - сказал гауптман.

- Это исключено, - возразил майор, закуривая сигарету. - Я головой отвечаю за своего подопечного, "за славного мальчика", как - изволили выразиться. Потерпите, гауптман, часом раньше, часом позже…

- Не до ночи же мне с ними возиться.

- Послушайте, гауптман, оставьте их в покое, дайте спокойно унести ноги. Ну что за честь убивать полуубитых? Их прикончат другие.

Молодой человек покачал головой.

- А приказ? Можно было бы, конечно, откоординировать действия с левобережным гарнизоном, но… Вы, разумеется, понимаете, господин майор. Слишком много чести для горстки оборванцев. Впрочем, я человек, гуманный. Пока чинят вашу коробку, я сделаю еще одну попытку… Крамер! Подскочите на рокадную дорогу. Там катит много всякого добра. Если встретите щенков из питомника… ну, вы понимаете, существуют вояки с громкоговорителями… Возьмите мою машину.

Майор-танкист присел в сторонке и принялся тянуть из фляги коньяк. Немного погодя предложил:

- Гауптман, давай-ка на брудершафт, а?

- После боя, господин майор. После боя.

…Кончилась "Катюша". Подождали еще пять минут.

Смеркалось.

- Упустите вы их гауптман, - издевался танкист, - ей-богу, упустите.

Гауптман бросил со злостью:

- Можете поспать в своем танке. Мы займемся ими с вашим подопечным.

Золотоволосый мальчик, так и не вылезавший из башни, стоял, высунувшись по пояс. Он не слышал разговора; старших офицеров. Он рвался в бой.

Пьяный танкист молча отправился к своей машине. Вернулся, сказал:

- Гауптман, дайте на пять минут огня, прижмите их к земле. Танк мой уже в порядке.

Глеб сидел на дне окопчика, и губы его шевелились: "Катя… Катя…" Юрка принялся нянчить руку. Вилька угрюмо молчал.

Пропела первая мина, другая…

- Все, поперли! - вскричал Вилька и вроде бы даже обрадовался. Глеб, не замечая взрывов, вцепился в пулемет.

Немцы ворвались на пепелище. Впереди них ползли, громыхая, неумолимые, стальные чудовища. Они поводили, короткими хоботами и, не спеша, плевались смертью, резали пулеметными косами.

Майор-танкист знал свое дело. Он вовсе не собирался задерживаться в развалинах деревеньки. Надо прорваться к реке, отрезать путь бегства. За ним, переваливаясь, на ухабах, рычал второй танк, бежала железноголовая пехота.

Головной танк дополз до околицы. В полусотне метров сквозь космы плакучих ив маслено поблескивал Ингулец. Парнишки-пулеметчики торопливо катили по овражку дребезжащий "максим". Они опаздывали. На левофланговую позицию не поспеть. Все!

…Пулеметчики не видели, как из ямки вырос долговязый нескладный боец и на глазах у обалдевших гансов, высоко, по-журавлиному вскидывая ноги, быстро побежал к головному танку. На вытянутых руках боец бережно держал расписной глечик.

Никто ничего не понял. С заднего танка панически рыкнул пулемет. Пули пробежались возле ног странного бойца. Долговязый рванулся, догнал головной танк и швырнул глечик на корму.

Это был глупый поступок - швырять в стальную махину глиняным горшком. Так по крайней мере подумал юный танкист. Автоматчики мигом срезали красного солдата. Охваченный азартом, ударил из пушки и танкист. И уж это было совсем неумно - снаряд чуть не угодил в командирскую машину. Юнец-танкист перевел было дух - и обомлел: на корме майорского танка суетились багровые язычки.

Золотоволосый ужаснулся.

В следующую секунду танк его вздрогнул, потрясенный взрывом, пронзительно вскрикнул и умолк механик-водитель. В суматохе экипаж не заметил другого самоубийцу, приземистого, широкоскулого. Он выметнулся из-за коптящих руин со связкой гранат в руке, тут же согнулся пополам, прошитый автоматной очередью, пробежал по инерции несколько шагов и рухнул под танк.

Да, русские имели свои понятия о правилах ведения войны.

Автоматчики попятились, залегли.

Головной танк горел гигантской свечой, затем в его утробе что-то ухнуло, должно быть, взорвался боекомплект.

Дикий поступок смертников потряс юного танкиста. Теперь он понял, что такое настоящая война; понял слишком поздно. Скорей, скорей из стального гроба! Куда девался наводчик? К черту его! Скорее - вон.

И золотоволосый воин совершил свою последнюю глупость, за которую заплатил дорогой ценой, - он откинул крышку башенного люка, рванулся наружу.

Ему следовало бы ускользнуть низом, скрытно. Именно так и поступил наводчик, многоопытный вояка. Так поступили танкисты головной машины. Они обгорели, но остались живы. А юный сверхчеловек, по пояс высунувшись из башни, отвешивал сейчас нелепый земной поклон, как бы благодаря русских за науку.

И не узнал он, что командирский танк сжег обыкновенный парнишка родом из деревеньки, притулившейся на берегу далекой Медведицы.

А в глечике был заурядный керосин. Боец перелил его из большой стеклянной лампы с дробинками на прозрачном желтоватом дне. Дробинки - это чтобы лампа не взорвалась, паче чаяния. Когда стальная махина поравнялась с убежищем бойца, он перепутался: керосин не желал воспламеняться, спички тухли в нем - парнишка слишком торопился. Обжигая пальцы, боец сунул в глечик зажженную бумажную скрутку, и она взметнула едва заметное пламя.

Парнишка так и не увидел того, что совершил. О чем он подумал умирая? О матери, колхозной сторожихе? Или о полученных в прошлогодье ни за что двух нарядах вне очереди?

Мало ли о чем думает человек в смертной своей муке!

Может, вспомнил он любимую материнскую присказку: "Голь на выдумку хитра…" А всего скорей страдал неведением: "Сгорит ли? Не зря ли?.."

Второй боец - скуластый, маленький, - что его толкнуло на смерть? В роте тосковал до слез, со строевой подготовки частенько доставлялся на гауптвахту. И вообще считали его никудышным красноармейцем, так сказать, кандидатом в обозники.

Ротный командир, даже сам старшина Могила - мужчина несентиментальный, известный спец по новобранцам, - только руками разводил.

- Ну откуда ты взялся на мою голову? - вздыхал Могила, глядя, как боец по команде "К но-ги!" берет на изготовку трехлинейку. - Откуда, а? - в голосе старшины проскальзывали надрывные нотки.

Боец щурил темно-карие глаза, тоже вздыхал: он как бы сочувствовал старшине.

- Узбекистан знаешь? Страна Фархона знаешь? Там. Яхши там. Хорошо. Горы бор, хлопок бор. Приезжай, гостем будешь, уртак.

И без того серьезная физиономия старшины обрела каменное выражение. Шут его знает, что это за слово - уртак? Не матюкнул ли, шельмец?

- Бор - это хорошо, - дипломатично ответил Могила. - Сосновый бор. Посмотрел бы наши леса да перелесочки. Я хоть и украинец, но родился на Ярославщине. Может, слыхал сельцо такое… Устье называется?

- Так точно, уртак!

Боец был (кто бы подумал!) дипломат и хитрюга. Старшина, разумеется, не поверил бойцу. Устье - это не Москва с Ленинградом. И все же ему ответ понравился. Даже улыбнулся.

- Уртак, говоришь? Переведи.

- Товарищ - по-узбекски. - Боец почувствовал: лесть сработала, можно действовать дальше - Уртак, старшина, отпускай меня, а? Не хочу здесь.

Могила еще раз вздохнул.

- Эх, был бы я наркомом обороны (в этот момент он сильно переживал, что таковым не являлся)… Да я!.. Как стоите, красноармеец Ханазаров?! Винтовка Мосина - не лопата. За цевье ее… Да ниже… ниже! Четыре пальца снаружи, большой - изнутри. И эти разговорчики вы мне бросьте. Служба в Красной Армии - священный долг советского человека. Вы кто - советский человек, красноармеец Ханазаров? Отвечайте.

- Так точно!..

- Не разговаривать!

- Да…

- Разговорчики!

- Армия хочу служить! - свирепо вдруг закричал боец. - Куротким кули!.. Не хочу марш-броска, силедка кушать не хочу. Коня мне давай, саблю давай - скакать буду, рубить. Моя вся джигит. Моя отес… басмач рубил, орден есть. Коня давай…

Рапорт старшины Могилы сгинул в полковой канцелярии. Так и не получил Ханазаров коня. Писарь с полуонегинскими бачками сгубил рапорт. Но о том, что старшина писал рапорт, Ханазаров знал. С тех пор он проникся к Могиле нежностью, которая иногда даже пугала старшину. Однажды случился по этой причине конфуз. Крепко погулял Могила на свадьбе в воскресенье, а в понедельник - как снег на голову - марш-бросок. Отведал Могила, как тогда было положено, перед маршем селедочки и ощутил в голове звон и свечение. Шагал-бежал, как в тумане. Раза два стошнило. И когда до финиша оставалось около трех километров - рухнул, вроде как помер.

Очнулся - и ахнул. Добрался-таки до финиша. Дополз, что ли? Кругом дивизионное начальство, шуточки разные.

Еле поднялся, доложил: так, мол, и так. Незнакомый командир с четырьмя шпалами в петлицах и звездочками на рукавах гимнастерки - политработник, стало быть, - хохочет:

- Как добрался, товарищ старшина?.. Не знаешь? Вот кого благодари. Почти три версты на себе тащил.

Тут только заметил Могила среди дивизионного и всякого приезжего начальства вконец потерянного Ханазарова.

- Да, тащил, - продолжал веселый политработник. - Росту в нем маловато, зато силища!.. Бычья.

Старшина Могила, красный, словно лозунг, помялся и вдруг сказал:

- Здоров парень… - И вдруг - как мальчишка матери: - Хороший он парнишка, да обижают его. В кавалерию рвется, а писарь забодал.

- Какой писарь, кто… забодал?

- Наш писарь, товарищ полковой комиссар. Сволота он.

- Кто? Писарь?

- Так точно.

- А вот посмотрим.

Посмотрели. Действительно, сволота. Сбрили с парня полуонегинские бакенбарды, отдали Могиле на перевоспитание. Но так и не получил Ханазаров коня. Только и успели записать в секцию штангистов. А на следующее воскресенье - война!

Маленький богатырь сам удивился, как быстро стал он усваивать военное ремесло. И невдомек ему было, что попал он на трудные курсы. Ускоренные, правда. Зато знания на них люди получали основательные, на всю жизнь: хоть сто лет проживи, хоть день - не забудешь.

Красноармеец Ханазаров скоро понял самое для себя важное. Например, он смекнул, что конь против танка - смех один да и только, что фашистов надо бить, если не хочешь повстречаться с ними в Фергане.

…Низенький, широкоплечий здоровяк знал, что делал, бросаясь под танк. До него точно так же поступил старшина Могила.

Батальон выстоял.

Выстоял, хотя и был прижат к кромке берега.

Гауптман уже не бесился. Он понял: против него сражается, не горстка оборвышей. Сражается батальон. Не голландский - доверчивый и жизнелюбивый, Другой,

Нечто подобное ему пришлось пережить, когда он насел на остатки английского полка. Но в Африке те все же капитулировали.

- Дать им еще огня, - приказал гауптман.

На носилках притащили майора. Лицо его, обжаренное пламенем, походило на страшную маску.

Майор лежал тихо, не стонал, еле заметно шевелил пальцами.

- Пустое, гауптман. Я выполнил приказ. А вот этот… "славный мальчик", как вы изволили его назвать… Тех… в излучине… Атакуйте немедленно, иначе уйдут. Честное слово, эта операция достойна рыцарского креста. Даже если его вам и не дадут… Не дадут, разумеется…

Майор вновь пошевелил пальцами.

- Прощайте, гауптман. Славно повоевали.

Длинные тени ложились на землю. Изувеченные тополя шелестели остатками листьев. Тополя, как люди, - мужественные, упрямые. Обгорелые, израненные, они не сдавались. И солнце, словно мальчишка, облюбовавший соседскую яблоню, жадно поглядывало на них из-за фиолетового забора.

Комбат тихо радовался. Еще полчаса, и батальон - за рекой. Всего полчаса! А там лесок, там легче, там батальон пробьется, обязательно пробьется к своим,

Вилька сказал:

- Местечко хорошенькое, не я буду. Болотце классное, в затылок не хлопнут, так что, мальчики, получайте все по фотографии.

- Лошак ты, Вилька!

- Местечко называется "Пиши завещание".

Немцы сломили сопротивление. Остатки батальона кинулись в реку. Вспыхивали ракеты, озаряя прибрежный ивняк. Яркий синюшный свет их смахивал на труп солнечного дня.

Все было кончено.

Все было кончено, только вот с остервенением - работал пулемет. Он не подпускал немцев к реке, не давал расправиться с батальоном, переплывающим Ингулец. Пулемет прижимал к земле, осаживал, жалил.

Гауптман сказал фельдфебелю Крамеру:

- Это не приказ. Это просьба. Уймите их. Крамер пополз унимать.

Минут через десять татаканье пулемета разорвали сухие взрывы.

Крамер не возвращался. Молчал и пулемет.

Назад Дальше