Глеб разозлился, хотел было уйти, но в класс ввалились остальные ребята и девчонки. Пришел и Витька Зильберглейт. Он уже раздумал учиться в школе до гробовой доски. А за кафедру сел Павка Корчнов - краса и гордость школы. Уж он-то типичный. Недаром мы звали его Павкой Корчагиным. Характер у него, как у того Павки, - сила! И наш друг старался вовсю. Ребенка из Днепра выудил. Правду-матку всем в глаза режет, тысячу разных комсомольских нагрузок на себе тянет, а однажды даже написал заявление в педсовет - ему, видите ли, физик четвертную отметку завысил. По-моему, он втайне мечтает о небольшом пожарчике, чтобы при его ликвидации геройство проявить. В общем парень со странностями, но хороший, и мы его уважаем. Характерец что надо.
- Ребята, - сказал вдруг Павка тихо и торжественно, - давайте поклянемся так, как сказано у Островского… Ну, чтобы не было стыдно за прожитую жизнь. Давайте, ребята…
Сказал он как-то очень здорово. И все мы поклялись жить толково и честно. А потом отправились бродить по городу.
Высоко в небе тихо скользили мраморные облака; От Днепра тянуло прохладой. Серебряный лунный свет вздрагивал на водной глади - по ней, разгоняемая легким ветерком, изредка пробегала мелкая рябь.
Мы расположились у прибрежного кустарника. Чуть выше, по реке, метрах в трехстах, озаренная гирляндами электрических лампочек, по-богатырски грохотала махина Днепрогэса. Словно снежный вихрь, клубились потоки воды, вырываясь меж ребристых опор плотины, они стремительно обрушивались с многометровой высоты и, грохоча, превращались в сверкающую коловерть.
Прямо перед нами темнел горбатый силуэт небольшого острова. Вдруг на нем что-то сверкнуло, раздался взрыв… другой…
- Камень рвут, - пояснил Павка, хотя и без того всем было хорошо это известно. Тут же Павка вскричал - Ребята, смотрите, красота какая!
Ниже по Днепру, словно по воздуху, мчался пассажирский поезд - этакая вереница светляков. Стальные фермы моста, почти невидимого в ночи, разносили окрест сдержанный металлический гул.
…Кто-то затянул "Катюшу". Затем мы спели еще две-три песни и разошлись по домам.
Луна исчезла, и сгустилась ночь. Мы с Глебом шли к коттеджам специалистов - по берегу, мимо элеватора,
Вот и городской парк…
- Остановитесь, запоздалые путники! - послышалось вдруг. - Во имя вашего же блага советую прервать триумфальное шествие по жизненному пути.
В темноте блеснули глаза. Это Вилька, наш новый приятель. В мае, он хотел с меня снять часы, но в последний момент раздумал. Так я с ним познакомился. Вилька, - личность непонятная и таинственная. Он очень честный и в то же время карманник. У него за плечами шесть классов, а кое в чем разбирается - дай бог каждому. Вилька тоже нетипичный. Похлеще нашего. Говорить он любит вычурно, странно как-то. И одевается по-особенному: хромовые сапожки гармошкой, брюки - в голенища, пиджак внакидочку, а на голове фуражка-тельманка с лакированным козырьком и плетеным шнуром на околыше.
Вилька безродный, нервный, дерганый и веселый. Нам он, по-моему, малость завидует, однако скрывает это. Частенько он даже поражает нас. Однажды заглянул к Глебу в цирк, сел за пианино и довольно сносно сыграл "Песнь без слов" Чайковского. Глеб удивился очень, а Вилька смеется: подумаешь, нашел чему удивляться, от каждого по способностям.
Глаза у Вильки - больно смотреть; и ночью светятся. Если б сам не видел, в жизни бы не поверил.
Вот он какой, наш новый приятель. Он подошел, отпахнул пиджак и показал бутылку "Советского шампанского".
- Поздравить решил корифеев театрального и циркового искусства. Долго же вы песни вопили, пижоны. Жалко с вами расставаться, да что поделаешь. Судьба - индейка… Юрочка, дитя мое, открой сей сосуд. Ты у нас главный интеллигент. Ну…
Мы выпили прямо из горлышка. Половину своей порции я пролил на новый шевиотовый костюм. Темно-синий. Его мне специально сшили перед выпускным вечером,
- Не журитесь, граф, - посоветовал Вилька. - Сбруя, конечно, на вас довольно элегантная, однако шкеры… пардон, сэр, я хотел сказать, - брюки не отвечают возросшим требованиям. Где это видано, чтобы джентльмен носил брюки шириной каких-нибудь тридцать два сантиметра. Тридцать пять - вот что должно быть вашим идеалом. Отсюда мораль: не убивайтесь, граф. К тому же мамочка утречком приведет ваш костюмешник в порядок.
Этот нарочитый треп доконал меня.
- Лошак ты, Вилька, - сказал я. - Вот ты кто, - лошак.
Сказал и обрадовался: обычно мне не удавалось вывести Вильку из себя, хоть он и нервный; а тут он прямо-таки взвился, услышав "лошака". И с чего его так разобрало? Даже драться полез. Хорошо, что Глеб разнял. Кое-как помирил. И его успокоил, и меня. Вильке объяснил, что на "лошака" нечего обижаться. Лошак - это нечто вроде лошади, только гораздо сильнее, существо доброе, работящее и очень смышленое. А мне Глеб рассказал об одном южноамериканском циркаче Лос-Амба-тосе, гастролировавшем в Москве года четыре назад. Это Лос-Амбатос как-то повстречал Глеба, вырядившегося с иголочки, и сказал: "Мальчик, я есдил вес мир, много знай… эээ. Ты не есть манекен. Запоминай. В Англии, если желайт моральный убить какой-либо синьер, говорят о нем: он выглядить, как человек, который одет во все новий"…
Отсюда Глеб сделал вывод, что я поступил благоразумно, слегка испортив новый костюм.
В общем все обошлось. Мы уселись на скамейку и задумались. Я все никак не мог понять, отчего это мы, трое, такие разные, а подружились. Ссоримся - и все равно дружим.
Вдруг Вилька вскочил со скамейки, сказал странным голосом:
- Глеб, а Глеб… Вот ты школу кончил. Что теперь делать будешь, что? О чем мечтаешь?
- О тройном стрекасате.
- Чо?..
- Это прыжок такой с трамплина. Три полных оборота через голову назад, а летишь при этом вперед. И еще обязательно отработаю такой партерный прыжочек: три "флик-фляка" - двойной сальтоморталь с пируэтом.
- Двойное сальто-мортале, - поправил я. Глеб не согласился.
- У нас в цирке своя терминология. Вот бывает - мышцы болят, это когда долго не тренируешься. По-итальянски называется - корпо долоре. А мы говорим: у меня крепатура. Или, к примеру, сделал я в темпе по кругу десять арабских прыжков и подаю "продажу"… ну, значит, ручками - комплимент, улыбочка с возгласом "Валя!"… Да вы оба видели. А что такое "Валя!"? По-французски - вуа-ля, мол, смотрите, здорово получилось.
- Удивляюсь, зачем все коверкать… - начал было я, но Глеб огорошил:
- А зачем ты шифон шифоном обзываешь? По-французски шифон - тряпка. По какому праву обыкновенное летнее пальто величаешь макинтошем? Макинтош - это такой англичанин, он изобрел непромокаемый плащ. А ты - все наоборот!
Я всегда поражался, откуда Глеб знает всякую всячину? То, что он первый в литературе, - понятно. Читает взахлеб. Но разные там иностранные словечки и макинтоши…
Глеб угадал мои мысли.
- Всю эту чепуху, Юрка, я знаешь откуда узнал? До тридцать восьмого года к нам прорва иностранных артистов приезжала. Вместе работали, жили в общежитиях. Поневоле заговоришь. С одним по-немецки, с другим по-английски. Помаленьку кое-что наскреб. Как говорится, с миру по нитке, голый - без рубашки.
- А ну вас к лешему, - перебил его Вилька. - В кои-то веки потолковать задумал, а вы - про тряпки и макинтоши… Ты же так и не ответил мне, Глеб. Зачем тебе тройной стрекасат и двойное сальто с пируэтом?
Глеб удивился.
- Чудак-человек! Да это же трюки мирового класса. Обо мне в "Дас программ" писать будут… Есть такой рекламный журнал в Германии… Персональную ставку дадут. Сам Данкман обещал!
- Значит, к деньгам и славе рвешься? Данкман! Это кто? Небось самый главный циркач?
- Вроде бы. Только ты меня не понял, Вилька. Не в деньгах и не в славе дело. Просто они как тень в солнечный день: куда ты, туда и она Мне главное - добиться.
- Для чего?
- Фу-ты-ну-ты! Опять за свое. Я же цирковой артист, пойми это, Вилька. Ну и… Да каждому, у кого совесть и самолюбие есть, хочется работать лучше. Если все будут стараться, родине - польза.
- Большая родине польза от твоих стрекасатов.
- Большая, - Глеб и не подумал обидеться. - У одного стрекасат, у другого верхнее "до" получается, у третьего угля навалом… А сложить все вместе - польза.
- Шибко ты идейный, - фыркнул Вилька.
И вот Тут-то Глеб рассердился. Неизвестно, почему:
- Дурак! Думаешь, если золотой клык вставил, так уж… - Глеб осекся: он понял, что спорол глупость.
- Давай-давай, - в голосе Вильки что-то дрогнуло. - Валяй дальше. Говори… Вот, мол, какой я, Глеб, хороший человек. Трудовой элемент со стажем, орденоносец, анкеточка у меня - загляденье. Под судом и следствием не бывал, И друг мой, Юрочка, - пай-мальчик: в царской армии не служил, с беляками не знался, а главное, - заметьте это, пожалуйста, возьмите на карандашик, - не было у Юрочки никогда колебаний в проведении генеральной линии. И осенью Юрочка поступает в театральный. А если провалится… в университет пойдет… в рыбный институт, потому как в песне ясно указано: "Молодым… особенно если они чистенькие и с аттестатами… везде у нас дорога". Вот какие вы распрекрасные. А Вилька… Ясно - кто он! Карманник, вор. Пережиток прошлого в своем гнилом сознании… Паразит на теле общества. И ждет его кичман с надзирателем по имени Гражданин начальник!.. Эх, вы!.. Взять бы вас сейчас обоих за галстуки…
Вилька вдруг умолк. На душе у меня стало тоскливо-тоскливо, потому что я понял: Вилька сейчас плачет. Не навзрыд, а так - про себя, внутренне. И Глеб понял. Он словно язык проглотил. Умник! Брякнул чушь, а теперь выпутывайся. Да и как?
Помог Вилька. Он опять заговорил - хрипло, с трудом:
- Чистенькие… Я и сам был чистенький… Еще какой чистенький. Человек к ним - всей душой. Заботится… Как бы не запачкать. Домой к ним лишний раз не заглянешь. И сегодня… битых два часа сидел… ждал. Думаете, зачем я к вам пристыл?.. Тоже человек. От корешей сбежал - они на мокрое дело целились. Нарезал сюда. Притопал. Один, как волк… Вижу, однажды вечерком, - ангел идет, и часы у него на руке. Зачем, - думаю, - ангелу часы? Непорядок. Не по форме одет ангел. Сделал заявку, а ангел спрашивает: "Нож у тебя есть?" Удивился я, отвечаю: "Меняться хочешь? Давай. Так и быть, махну перо на часы". Тогда этот ангел - смехота одна! - и ляпнул: "Я не к тому, чтобы меняться. Коли есть у тебя нож, значит, ты трус. Не отдам часов. Не боюсь тебя. Понял?"
Вилька коротко хохотнул и продолжал - уже спокойнее:
- Стоит ангел, петушится, а у самого брючки подрагивают. И так мне его вдруг жалко стало! Телок, сущий телок. Его, наверно, дома так воспитали - насчет ножа. Витает себе в облаках, порхает. Хорошо хоть, на меня нарвался. Финяк свой я давным-давно выкинул - насмотрелся, как он иной раз сам в лапу прыгает, особенно когда лапа эта под градусом или к дурной голове приделана… Так, значит, стою и размышляю: "Дурак-человек, а если б ты на зверя-урку напоролся? Железка в желудке - и хана!" И что самое смешное, стоит и ждет, чтобы ему приложили. Нет, чтобы дать мне по удостоверению личности или еще покрепче, да и рвануть когти. С финкой-то шутки плохи… Тут уж я не утерпел, вмешался.
- Да ты, Вилька, на меня не нападал. Разве мог я тебя ни с того ни с сего ударить! А насчет ножа… Я приемы знаю. Глеб меня научил, а его учил японец Осияма.
- Прие-о-о-мы! - протянул Вилька и фыркнул. - Они, знаешь, где хороши?.. В культурной обстановке: коврик, судья, девочки охают-ахают. А когда..; Да что долго толковать: нож - всегда нож. Запомните это, джентльмены. - Вилька зевнул, с хрустом потянулся и, все еще позевывая, закончил - Светает, мальчики. Пора на боковую. И вообще… пора прощаться. Наобщался я с воспитанными детишками до тошноты. Даю винта в город Свердловск. Сегодня я всякой чепухи навалом выдал… Простите великодушно, синьоры. Спьяну и не такое выкинешь.
Вилька поднялся со скамейки, опять сладко потянулся, бросил через плечо:
- Так я, значит, поплыл. Гуд бай, кабальерос, не поминайте лихом.
Вразвалочку зашагал он по аллее, просвеченной молодыми лучиками. Молчавший до этого времени Глеб вскочил и в три прыжка догнал Вильку, схватил за плечо.
- Ручки!.. - огрызнулся Вилька.
- Я т-тебе покажу ручки! - Глеб рванул его за плечо и почти силком потащил назад к скамейке. - Садись… Садись, тебе говорят!..
- А ты не лапай… Чо те надо?.. Давай без рук, а то ка-ак врежу-чимя свое забудешь!
Глеб все же усадил Вильку, сам сел и, отдышавшись, произнес угрюмо:
- Вот что, друг, кончай зевать и ломать комедию, мне твоя клоунада - как собаке пятая нога. Никогда не говорил, что ты мне друг. А сейчас говорю: друг. И Юрка тебе друг. Ясно, кабальеро? А раз так, черта лысого мы позволим другу дать винта в Свердловск. Хватит слоняться. Завтра утром мой папаша сделает из тебя реквизитора. Подрепетируешь - в номер введем, а пока покрутишься в униформистах, лонжу научишься держать.
Лицо Вильки судорожно передернулось, но он тут же взял себя в руки. Прищурив шальные свои чуть раскосые глаза, он перебил Глеба:
- Джентльмены, если вы не из общества защиты животных, то тогда вы попросту литературные домушники, То, что вы сейчас мне рассказали, - грубая переделка широкоизвестной притчи о блудном сыне…
Я слушал их обоих, и сердце мое колотилось тяжко, гулко, словно в груди били молотком по кувалде. Умница Глеб. Как же я, растяпа, раньше не сообразил? Можно было сказать цапе. Он устроил бы Вильку на ГЭС, на "Запорожсталь". А что если Вилька откажется!..
- Брось трепаться! - послышался голос Глеба. - Самолюбие тут ни при чем. Ты же парень - гвоздь! Не дурак. Школу экстерном кончишь. Не захочешь в цирке - дуй в студенты. Тогда и для тебя - везде дорога. Соглашайся, если ты нам друг…
- Соглашайся, Вилька! - заорал я не своим голосом и в порыве восторга припал к его плечу.
Вилька то краснел, то бледнел, быстро-быстро моргал глазами. Неловко смахнув со лба капельки, он, наконец, выдавил из себя:
- А… возьмут?.. Беспризорник я… карманник… Глеб радостно рассмеялся.
- Возьмут. У нас в цирке много из беспризорных. А нынче они - парни что надо, настоящие артисты. Цены нет.
Вилька посмотрел на Глеба, потом глянул на меня, вздохнул - глубоко, прерывисто.
- Вот как… так, значит… - пробормотал он и вдруг заплакал горючими слезами по-детски навзрыд.
- Виль… друг… вот и хорошо, - глаза Глеба затуманились.
А я, почувствовав, что и сам плачу, вновь припал к Вилькиному плечу:
- Вилька!.. Ну и лошак ты, Вилька… Лошак, лошак!..
А он не обижался. Только шмыгал носом и ничуть не стеснялся своих слез.
Господи, до чего же сегодня счастливый день! Мне не подвилось семнадцать лет! Я окончил школу! Вилька!..
Спать совсем не хочется. Хочется думать, мечтать. До чего хороша жизнь! И вот я сижу возле радиоприемника я думаю, думаю. Обо всем. О школе, о театральном, Глебе с Вилькой и о Броне… А как мне повезло с папой и мамой!
Я вернулся в четвертом часу утра. Осторожно, чтобы не разбудить родителей (когда я возвращался поздно, они делали вид, что спят, а я - будто верю этому), прошмыгнул через палисадник и влез в свою комнату прямо в окно.
Влез и ахнул. На письменном столе, вместо задрипанного "СИ-235", смахивающего на большую квадратную консервную банку, стояло, сияя полировкой и золотистой стрелкой шкалы, чудо радиотехники- "6-Н-1"!
Милые папа и мама…
Я подбежал к приемнику, включил его… чуть слышно - застонали скрипки - неведомый Бухарест наизнанку выворачивал перед миром ночную жизнь своих кабаре.
В окне показалась улыбающаяся морда Жука, здоровенного приблудного пса, черного, как уголь, и голубоглазого. Я поманил его. Он впрыгнул в комнату и свернулся калачиком у моих ног.
Бухарест стонал, рыдал… А я думал, вспоминал, мечтал.
Счастливый день!.,
Я покрутил стрелку шкалы… Пусто в эфире. Тишина.
Новый день давно уже ломился в окно, весело подмигивал лучистым глазом. Я скинул пиджак, разделся, плюхнулся на кровать. Перед глазами поплыли разноцветные шарики, похожие на мыльные пузыри. "Хорошо! Как хорошо…"
Тишина… Тьма. Ничто.
Прошло не больше секунды, - честное слово! - только закрыл глаза, а меня уже теребят за плечо.
- Юрик!.. Юрик! Вставай… Да вставай же, тебе говорят!!.
Долго я ничего не мог сообразить. Наконец, сел, протер глаза, и тут меня словно крапивой по мозгам:
- Война!
Я спрыгнул с кровати, все еще не понимая, во сне ли все это происходит или наяву. Отец, взволнованно потирая руки, быстро ходил из угла в угол, дымил папироской и как-то странно говорил:
- Вот… дождались… Быстрей одевайся, Юрик, Гитлер-то каков, а?.. Дружок! Хорош дружок… Да одевайся же скорее, Юрик. Война с Германией! Немцы напали… Живее, Юрик.
Он так торопил меня, будто от того, насколько быстро я оденусь, зависела судьба войны.
Мама, напротив, держалась стойко. Она не металась, не причитала - стояла возле кровати и все вытирала, вытирала полотенцем давно вытертую тарелку.
Мама у меня молодец. Выдержка у нее удивительная. А папа слишком впечатлителен. Но он совсем не трус, прошел две войны, трижды ранен, раз даже в покойницкую его отнесли - навидался всего. Просто он бурно на все реагирует. И я, по-видимому, пошел в него, потому что, осознав, наконец, что случилось, заорал во все горло: "Урра-а!"-и тут же ощутил противное дрожание в правом колене, а когда как следует всмотрелся в мамино лицо, то и совсем растерялся.
Однако папа уже пришел в себя. Вновь в нем заговорил оптимист. Ероша пятерней поредевшие русые кудри, он принялся рассчитывать, как скоро мы надаем фашистам по шеям. Выходило, по его подсчетам, что через месяц-полтора Берлину каюк. Мне опять захотелось закричать "ура!", но я сдержался. В окно кто-то крикнул:
- Эй! Включите радио. Молотов говорит… Папа ринулся к приемнику…
Странный голос - уверенный и в то же время, по-моему, тревожный - ошеломил:
- "…в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов Житомир, Киев, Севастополь, Каунас…"
У меня опять стало дрожать в колене, и я перестал понимать то, что слушал. Потом обнаружилось, что комната моя полна знакомых и незнакомых. Лица всех поражали: кто улыбается, а в глазах робость; у кого, напротив, в зрачках бесы скачут, а губы каменные; сосед пенсионер Ермилыч - тот ну прямо преобразился: глаза потухли, коричневое лицо изморщинилось, на лбу и шее жилы набрякли в палец толщиной.