Был здесь и осоавиахимовский товарищ в защитной гимнастерке и брюках навыпуск: Прошлое воскресенье он в парке лекцию читал на тему "Война и экономика". Сперва товарищ этот долго доказывал, что Германия исстари дружила с Россией, а если эти страны когда и воевали между собой, то виноваты во всем английские и французские интриганы и плутократы, а также недалекие русские цари и царицы, пренебрегавшие интересами трудового народа. Было даже диковато слушать его. Как-никак, фашисты там орудуют, Тельмана в застенках мучают. Однако на стороне товарища были факты. Он ссылался на газетные статьи и недавнее сообщение ТАСС, в котором совершенно категорически было сказано, что бессмысленные слухи, распускаемые английскими и другими иностранными газетами о назревании якобы войны между СССР и Германией - всего лишь неуклюжая стряпня враждебных этим странам сил.
В заключение лектор вспомнил и об основной своей теме. Вытащив блокнотик, он назвал количество снарядов, выпущенных под Верденом, и перевел их стоимость в фунты, франки и рубли. Затем сообщил количество самолетов, танков, орудий, снарядов и других военных материалов, выработанных Центральными державами и странами Антанты, и опять-таки перевел их стоимость в фунты, франки и рубли. Вышло нечто чудовищное. Тут лектор доверительным тоном, словно по секрету, добавил:
- А теперь, товарищи, прикиньте, как далеко ушла вперед современная военная техника. Увеличьте названную мною сумму военных расходов раз этак в пять, шесть, и станет очевидно: ни одна страна в мире - разумеется, я не имею в виду наше государство - не сможет воевать больше двух-трех месяцев. Экономика не позволит. Она скиснет - их эк-спло-у-ататорская экономика! Вот так вот. Ну а мы, вы сами знаете, - тут лектор улыбнулся хитро и таинственно, - мы, вам нечего объяснять, под гениальным руководством товарища Сталина привыкли взятые обязательства выполнять досрочно, по-стахановски, в сжатые сроки.
По рядам слушателей прокатился довольный шумок, вспыхнули аплодисменты. Лектор заключил:
- Словом, товарищи, чужой земли нам не пяди не нужно, но и своей вершка не отдадим Никому. Граница на замке, товарищи! Как в песне поется: "Любимый город может спать спокойно и видеть сны, и зеленеть среди весны!", товарищи!
Вновь вспыхнули аплодисменты.
Лекция в общем произвела впечатление. Мне только не понравилось, что товарищ называл эксплуататорскую экономику - эксплоуататорской. Но сейчас мне хотелось набить ему морду.
…Из приемника донеслось:
"…дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами".
И словно чудо произошло: лица у всех посветлели;. не то, чтобы засияли, а совсем по-иному - вера, надежда в них отразилась. И в колене у меня перестало дрожать.
Лишь лектор стоял красный, взъерошенный, на кончике его носа мутно блестела капелька, да наша соседка, занимавшая вторую половину коттеджа, Софья Борисовна Коган, картаво причитала:
- Бо'гичка!.. Што тепе'г будет, Бо'гичка…
Ну чего с нее взять? Известная трусиха и паникерша. Мужа её, Бориса Соломоновича, командировали на Волховскую ГЭС, а она все уши маме моей прожужжала: "Ой, мой Бо'гичка сбежал!" Прохожий вечером по ошибке постучал к ней, а Софья Борисовна вопит: "Ка'гаул! Г'гаабят!"
Трусиха дикая. А чего надо бояться - не боится. Как-то долго уговаривала здоровенного пса: "Т'езор, Т'езор. (почему именно Трезор?), иди сюда, я тебе косточек дам!" Трезор было к ней, но, на счастье, прибежал запыхавшийся милиционер и пристрелил Трезора. Бешеный он был.
Бешеного пса Софья Борисовна не испугалась, но грохнулась в обморок от выстрела и жалости к бешеному Трезору. И еще она не боится своего обеденного стола. Спит наедине с этим столом и хоть бы хны. А я, признаться, этого стола малость опасаюсь, вернее, недолюбливаю его. Да и любой, стоит лишь зайти к Коганам в столовую, вздрагивает с непривычки - вместо ножек торчат из-под скатерти волосатые ножищи с копытами, вроде бы под столом черт сидит. Даже два черта. Все шарахаются, а Софья Борисовна смеется:
- Это охотничьи т'гофеи Бо'гички.
Странная, очень странная тетка.
Люди молчали, молчали и вдруг заговорили все сразу. Высказывались всяческие предположения: неужели Гитлер до того набитый дурак, что кинулся на нас; через неделю или через десять дней наши возьмут Варшаву; следует ли смести с лица земли Берлин или все же с этим повременить - ведь не сегодня-завтра немецкие рабочие и крестьяне, одетые в серые шинели, повернут винтовки на сто восемьдесят градусов и ударят в штыки по фашистам; будет ли введена карточная система на продукты…
Всего я не запомнил.
Помню только, что людям стало совсем хорошо, когда передали по радио Сводку Главного Командования Красной Армии: противник отбит с большими потерями передовыми частями наших полевых войск. Какую же лапшу сделают из фашистов главные силы!
Теперь все вроде бы становилось на свои места.
Мы чуть ли не с пеленок ненавидели фашистов, привыкли к мысли о неизбежности войны и победы. Наскоки самураев окончательно убедили: да, война неизбежна. В школе нас умно учили ненавидеть фашистов и плохонько обучали стрельбе по ним. Зато мы прекрасно знали, в кого ведем воображаемую стрельбу. Все ясно, как дважды два. Вот стол с приборчиком, в котором зажимается винтовка, а в ста метрах мишень - силуэт фашистского вояки, надо навести винтовку, не заваливая ее ни вправо, ни влево, под кромку глубокой вражеской каски. И мы наводили ее, старательно сопя. Одних военрук хвалил и, в виде поощрения, разрешал нажать на спусковой крючок. Раздавался сухой щелчок - и все. Боевых и холостых патронов нам не давали.
Менее ловких военрук поправлял, разъяснял нехитрую премудрость наводки. И если старания его оказывались напрасными, сухого щелчка не раздавалось.
Мы, мальчишки, люто ненавидели фашистов. И презирали. Такие дураки! Лезут на нас войной. Да от них же мокрое место останется. Испанская трагедия лишь укрепила в нас ненависть и презрение к Гитлеру и Муссолини. Мы слушали по радио громовые марши, топот сапожищ, подминающих Чехословакию, сжимали кулаки и… надеялись на мальчика из учебника немецкого языка, который приклеивает антифашистскую листовку к спине здоровенного шуцмана. Мальчик, много мальчиков и их отцы не сегодня-завтра прикончат коричневых бандитов.
…А сегодня Гитлер напал на нас!
Я сижу в садике, грызу зеленоватые яблоки и думаю о том, что не случайно я заорал "ура!", узнав о войне. Фашисты надругались над нашим доверием. Сволочи они! Их надо проучить. Десант на Берлин, глубокий рейд танковой армады… Маршал Тимошенко на белом коне…
- Эй, хлопец! - послышался хриплый тенорок пенсионера Ермилыча. На левом рукаве его суконного пиджака алела повязка. - Нечего баклуши бить, иди клеить кресты на окнах.
- Кресты?
- Они самые. Помогай родителям. Приказ вышел. Как начнут бомбить - на стеклах бумажные кресты. И - порядок.
Насчет крестов я не очень-то понял. Но появлению Ермилыча обрадовался.
- Теперь посмотрим, кто из нас маменькин сынок, - сказал я злорадно. - Теперь поглядим.
Ермилыч не понял. Но уж я ему разъяснил все. С наслаждением разъяснил. Этот старикан звал меня маменькиным сынком, неженкой и еще почему-то треской вяленой: Вечно он твердил о гражданской войне, о том, что, мол, "в наше время, как сейчас помню…"- и всячески давал мне понять, что я недоросль.
Вредный старик. Сейчас он получит сполна.
- Ермилыч, - сказал я вкрадчиво, - я ухожу бить фашистов. Буду воевать, как вы в гражданскую. Что скажете?
Он побуравил меня въедливыми глазками, подправил мочалку, которую он выдавал за усы, буркнул:
- На вечерние сеансы дети в кино не допускаются и на войну тоже. Мобилизация, хлопчик, с девятьсот пятого года рождения до тыща девятьсот восемнадцатого.
- А я добровольцем.
Ермилыч с интересом посмотрел на меня, словно впервые увидел, хмыкнул, осклабился желтыми прокуренными зубами.
- Шустрый. Эк тебя разобрало! А кто тебе в армии штаны будет гладить?.. Дурень, чему радуешься? Все равно тебя не возьмут по малолетству.
- Возьмут.
- Пока возьмут, герману сто раз крышка будет.
От этих слов у меня екнуло под ложечкой. Ну и вредный старик! Хитрый. В самом деле, не год же мы будем воевать! Как мне самому это не пришло в голову? Ударят наши главные силы, бомбардировщики разнесут в щепки фашистские военные заводы - и конец! Эх, черт возьми! Положеньице. И Глеб с Вилькой где-то как назло.
Надо что-то предпринять.
- Загрустил, хлопчик? - Ермилыч сказал непривычно ласково, участливо. Должно быть, у меня был довольно глупый вид. - Не кручинься. Война, братец, это тебе не комар чихнул. Радоваться надо, что наши ее скорехонько придушат.
- А как же я?..
- Дитё ты дитё, - старик принялся скручивать "козью ножку". - В казаки-разбойники поиграть захотелось? То, что добровольцем хочешь, - добро. Стало быть, не такая уж ты треска вяленая, как я мыслил. Однако с кондачка в пекло лезть негоже. Воевать уметь надо. А то ведь, знаешь, парень, на войне ненароком и черепок потерять можно. Как сейчас помню, служил со мной в эскадроне парнишечка…
Ермилыч рассказывал про парнишку, но я плохо его слушал. В голове гвоздем засели слова: "Пока возьмут, герману сто раз крышка будет". Старик сердито пробурчал:
- Однако ты, парень, неслух. Сказал же тебе: иди матери помоги. Бумажки на окна клеить. Отец то на работу ушел. Одна мать мается. А к вечерку, как жарынь спадет, щель в саду миром рыть начнем - укрытие от бомб. Приказ вышел. Много нынче приказов разных - которые для пользы, а есть и просто так…
Я клеил на стекла бумажные ленты, а мама все вздыхала:
И зачем надо окна уродовать? Возни-то потом сколько! Все в клейстере. На неделю возни.
Тут ко мне прибежали, наконец, Глеб и Вилька: в глазах восторг, улыбка до ушей.,
- Война!.. Здорово, а?!
- Опомнились!.. Где вас черти носили? Глеб объяснил:
- Забыл, что ли? У меня сегодня утреннее представление. И потом Вильку на работу устраивал. Порядочек.
- В полчаса все сделалось, - подтвердил Вилька. - Раз, два - и в дамках. Разрешите представиться: Вилен Орлов, будущий… впрочем, насчет будущего… будущее покажет. - Оглянувшись, добавил, понизив голос, чтобы мама не услышала - Сперва на фокусника учиться предложили - из внимания к моей прежней специальности, но я - наотрез. Хватит с меня фокусов.
- Что про войну слышали?
- Так, краем уха, - Вилька небрежно махнул рукой. - Решили немчики схлопотать по морде…
Глеб перебил:
- Говорят, наши на Варшаву двинули…
- Заливаешь!.. Вот это да!.. Кто говорит?
- Кто-кто! Люди говорят.
Тут я им дал такого раза, что они только ахнули.
- Ребята, - сказал я тихонько (чтобы мама не услыхала), - я ухожу на фронт. Добровольцем.
У Глеба и Вильки сделались такие несчастные физии, что даже жалко их стало.
- А как же мы? - Глеб походил сейчас на ребенка, у которого отняли любимую игрушку. Вилька все еще стоял, разинув рот.
- Что - вы? Никому не запрещено записываться в добровольцы. Пошли вместе, а, ребята?!
Глеб задумался. Неужели трусит? Вот это номер! Сомнения на этот счет развеял Вилька. Сказал, виновато улыбаясь:
- Нам, понимаешь ли, Юрка, нельзя. Из московского управления госцирков авизовка пришла: тридцатого быть в Минске… Так-то вот, друг, расстаемся.
Он вздохнул, повертел в руках кепку и вдруг с радостным возгласом подбросил ее к потолку.
- Эврика!.. Эврика, мальчики!.. Все ясно, как апельсин. Не суждено Вилену Орлову крутить тройной стрикасат с пируэтом. Вилен Орлов записывается в добровольцы.
- Вилька! - взмолился Глеб. - Вилька!..
- Вопросы только в письменном виде и желательно на гербовой бумаге.
- А как же я?! - На Глеба больно было смотреть. - Ребята… Это нечестно. Сами на войну, а на товарища плевать? Друзья называется.
- Чудило! Топай с нами.
- Не могу, ребята. Если я уйду - номер развалится.
- М-м-да… дела, - Вилька поскреб затылок. - Как говорят в городе Одессе, факир был пьян - фокус не удалей.
И тут-то меня осенило. Номер развалится! Ну конечно, развалится. Еще как развалится! И хорошо, что развалится.
- Глебчик, - я прямо-таки ликовал, - Глебчик, сколько гавриков выступает в вашем номере… Десять? Прекрасно. И все такие хорошие парни - здоровяки, молодые, симпатичные, все призывного возраста. Должно быть, командир отделения от радости по воздуху летать станет, получив под свою команду таких натренированных красноармейцев… Уловил намек, Глебушка? Нет, не-тути больше вашего роскошного аттракциона! В армию его призовут…
Громовое "ура!" потрясло коттедж. Мама заглянула к нам, покачала головой, мол, большие, а ума маловато.
- Извините, Анна Петровна, - расшаркался Вилька, - это от полноты чувств. В честь победы.
Мама улыбнулась - грустно, участливо.
- Ветрогоны. Все вам трын-трава. Кровь льется, а вы - "ура!". Не знаете, что такое война.
Радостно галдя, мы поспешили обрадовать ее:
- Не знали - теперь узнаем!..
- Понюхаем пороху…
- Повоюем, Анна Петровна!
- Слава богу, - сказала мама, - слава богу, не повоюете. Не дойдет до вас очередь.
Я открыл было рот - сказать все, но Вилька дернул меня за рукав. Мне вдруг стало очень грустно. Представилась такая картина: я потихоньку сбегаю на войну… Нет, дальше даже воображать не хотелось. Как все-таки в жизни все трудно устроено. Вот мама, например. Отчего она так спокойна? Эгоизм заедает. Сын не дорос до призыва - вот и хорошо… Шиша - не дорос!
Мама ушла. Вилька швырнул свой пиджак на кровать, проговорил с заговорщицким видом:
- Порядочек! Мальчики, вношу рационализаторское предложение: двинули в военкомат…
Как раз в этот момент распахнулась дверь и ввалился Павка Корчнов - сухощавый, взволнованный, в желто-черной полосатой футболке с закатанными рукавами.
- Ребята, - сказал он хмуро, - плохи наши дела… Да нет, не на фронте. Личные наши дела горят. Голубым огнем пылают… Был в военкомате - ужас что творится! Народу - невпроворот. Песни, пляски, рев, а главное - не берут. Это же фельетон для "Правды"! Человек хочет воевать, а ему - кукиш. Поняли? - Тут он только заметил Вильку, смутился. Но я ему все объяснил, мол, циркач и прочее. Павка опять за свое - Не берут - и все! Рано, говорят. Не обучены, говорят. В общем - бред. Но я нашел выход. В нашем классе одиннадцать ребят, так сказать, отделение. Подадим коллективное заявление.
У Павки и в мыслях не было, что кто-то не захочет в его отделение. Даже Зильберглейта записал, хотя у того очки в палец толщиной. Впрочем, о каких очках речь? Привяжи их веревкой, чтобы не падали - и все. У японцев, говорят, все поголовно в очках. А воюют - дай бог каждому. И все же мы им приложили.
Павка - человек дела. Он вытащил из кармана штанов заявление нашего класса, приписал фамилию Вильки. Рядом с нашими подписями он делал аккуратные пометки: "Комсомолец с 1939 г… с 1940 г.". Потом он взглянул на Вильку, и тот сказал:
- Пиши: беспартийный большевик.
Потом Павка свернул заявление в трубочку и сказал на прощание довольно гнусные слова:
- Честно если, - на вас не очень надеялся. Но вы - молодцы. Спасибо, ребята.
- Дурак, - обиделся Глеб и плюнул в окно.
- Дурак, - согласился Павка. - Рад, что дурак. Он был очень честный, Павка Корчнов.
Еще раз сказав "спасибо", Павка бросил уже в дверях:
- А в городе что делается! Сплошные митинги и очереди за макаронами. Вот кретины! Макароны…
И убежал.
Мама нас накормила чем-то: А затем пришел участковый уполномоченный, и мы отправились рыть щель. Пришел с работы папа, взялся за лопату. Покопал немного, сказал вроде бы невзначай:
- Все-таки это безобразие. Не берут. Понимаете, не берут. У меня такое впечатление, что специалисты - не люди… Хамство!
Глеб тут и брякнул:
- Всех не берут. Нас тоже не берут. Это же фельетон, Антон Васильевич, форменный фельетон!..
Папа улыбнулся, и я понял: он хоть и не возмущается, но рад тому, что нас не берут.
Мы вырыли в саду щель, покрыли ее сверху ветвями, засыпали землей. Папа сказал "лады" и велел нам идти в дом. Он принес бутылку шампанского. Мы выпили. После чего он сказал:
- Ничего страшного.
И стал рассказывать об империалистической войне и о гражданской. Все это я много раз слышал, но Вилька с Глебом - впервые. Папа очень хорошо рассказывает. Как он наступал в Галиции и как драпал оттуда, как шли бои за Перемышль. Даже самое страшное папа рисовал весело. Получалось так, словно война - самая веселая штука на свете. Папа швырнул хама штабс-капитана в котел с чаем. Военно-полевой суд вот-вот приговорит вольноопределяющегося А. В. Стрельцова к расстрелу. Но вот появляется поручик князь Клембовский - и все улаживается. Полковой козел с позолоченными рогами, Гришка Распутин, на смотре боднул в зад генерала Бодяго. Беляки подорвали железнодорожное полотно, и бронепоезд, на котором папа был комиссаром, оказался в лапах врагов. Они стучат прикладами по башне, орут "Сдавайтесь!", "Конец!", как вдруг со свистом, и гиканьем выскакивает каша конница…
И мама рассказывала. О революциях. Отец ее - литейщик с Путиловского - всей семьей собрался к царю, девятого января. Мама тогда девчонкой была, и казаки ее не тронули. А дедушке и сыновьям его досталось крепко. Дедушка вскоре умер - легкие ему отбили нагайками со свинчаткой. И оба сына умерли: одного пикой проткнули, другого конями затоптали.
Зато в февральскую революцию отыгрались рабочие и на казаках, и на жандармах. Усы им рвали, в грузовики швыряли, раскачав за руки-за ноги. Опять-таки получалось весело.
- Иду я по Невскому, - рассказывает мама, - а возле Казанского собора народу видимо-невидимо. Дым, огонь - Окружной суд горит. Люди плачут от радости, смеются, у всех красные банты на пальто… А когда Октябрьская революция произошла, я в Пассаже работала. Возвращаюсь ночью домой на Васильевский остров, а мосты разведены. Матросы под козырек: "Простите, барышня, но сегодня наша, большевистская, революция. Не обессудьте".
"Так ведь была уже революция", - говорю им.
"Была, - отвечают и смеются. - Была, верно. А это новая…" И тут как затарахтят пулеметы… Крик, шум… Кинулась я к Дворцовой площади, а там бог знает что творится!.. Народ в Зимний валит, девочки из "батальона смерти" ревут. Я - бегом к подруге. Переночевала. А утром - Советская власть…
Очень все просто было в их рассказах. Но я-то понимал. Они потому не волнуются, что я не дорос до призыва. То-то будет переполох, когда они найдут мою записку! Жалко мне папу и маму, но что поделаешь. Не каждый день война случается, надо пользоваться моментом.
Вечерело. Глеб с Вилькой собрались на работу. Мы послушали напоследок радио. Гремела музыка, но сообщений насчет взятия Варшавы не передавали.
Когда Вилька и Глеб ушли, мама принялась занавешивать окна одеялами. Стало душно, сумрачно - вроде бы в коробку усадили.
И на душе стало тоже сумрачно, нехорошо.
До поздней ночи мы гадали: налетят бомбардировщики или не налетят. Днепрогэс все-таки.
Какое там! Разве наши допустят?!
Первая военная ночь прошла спокойно. Только было очень душно, и внутри у меня что-то екало, побаливало.