- Вероломное военное нападение гитлеровской Германии… удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины… Сто семьдесят дивизий… Фашистская Германия неожиданно и вероломно нарушила пакт о ненападении… Страна вступила в смертельную схватку со своим злейшим и коварным врагом - германским фашизмом… Необходимо, чтобы наши люди, советские люди, поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране… Враг жесток и неумолим…
Люди вокруг продолжали жадно слушать, у них были голодные глаза и непонятные лица - чугунно-серые, влажные.
В толпе заплакал грудной ребенок. На него зло зашикали. Испуганная мать прямо на людях быстро сунула Крикуну грудь, и он замолчал.
Слова Сталина многопудовой тяжестью обрушивались на плечи, на голову. И в то же время не оставляла надежда: "Раз говорит он, он знает, что делать!" Восхищала мудрая прозорливость вождя. "Как же сами-то мы раньше не сообразили, что захвачена огромная территория, что враг жесток и неумолим, вероломен, коварен, и надо осознать всю глубину опасности?!"
А репродуктор, похрипывая, выбрасывал странные слова - гортанный голос неровно рубил их на куски, и от этого даже самые простые фразы звучали веще, как откровение.
Он говорил - ив глазах людей светилась надежда. Он призывал теперь к героизму, учил драться за каждую пядь земли, драться до последней капли крови, а при вынужденном отходе - сжигать все, не оставлять врагу ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Надо создавать партизанские отряды, народное ополчение. В этой войне мы не одиноки: с нами народы Европы и Америки.
- …Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом… Все силы - на разгром врага! Вперед, за нашу победу!
Да! Он не оставит нас. Он видит все, все предопределяет.
Репродуктор умолк. Но люди не расходились. Они все еще чего-то ждали.
Вдруг - шум, возня, раздались крики: "Пустите меня!.." - "Врешь, гад, не уйдешь!" - "".Это же фашистский распространитель слухов, шпион. Сталин предупредил!.." - "Не шпион я… Бухгалтер".
Мы с Павкой ринулись в толпу, столкнулись нос к носу с Вилькой и Глебом, Вчетвером удалось протиснуться к месту происшествия. Дюжий дядя в спецовке заламывал руки за спину лысому толстяку. Дюжему помогало еще несколько мужчин и девушка с рассыпавшейся прической; они мешали друг Другу и особенно тому, кто заламывал руки. Толстяк был бледен как бумага и беззвучно разевал рот.
- Сука!..
- А гад… Нимецких литакив ждэ…
- Швидче, швидче… ось так.
Но вот толпа, словно по волшебству, раздалась, пропуская худощавого брюнета.
- Раздайсь, - негромко командовал он. - В сторонку, граждане. Посторонитесь…
Толпа повиновалась. Худощавый был в форме капитана госбезопасности.
- Что произошло, граждане? - спросил он тех, кто держал толстяка.
Здоровяк в спецовке, его помощники замялись. Выпущенный из крепких рук лысый дышал, как загнанная лошадь, вместо глаз - сплошные белки, полыхающие ужасом. Он ловил пухлой рукой, поросшей противными волосками, черную ленточку пеноне и никак не мог поймать. Пенсне, прицепленное к уху, покачивалось маятником.
- В чем дело? - повторил капитан.
Выручила девушка с растрепавшейся прической. Крикнула тоненьким голосом:
- Провокатора поймали!
Тут парня в спецовке словно прорвало.
- Радянську власть хайл… Вот стоим мы туточки, слухаем: Сталин речь говорит… А вин, шпиен, шкура, зараз ухи навострив. А як вождь сказав велики слова, значит, "Вперед, за нашу перемогу!", злыдень и каже… Не дюже громко, но щоб слыхать: "Вот як обернулось: раньше воевать на вражьей территории и малой кровиной, а теперь усе навыворот…"
Взорвались голоса:
- Так и сказал!
- Честное комсомольское!.. Лысый закрыл лицо руками.
- Спокойствие, товарищи, - чуть повысив голос, приказал капитан. - Расходитесь, товарищи. А вы, товарищи… - обратился он к свидетелям, - прошу со мной. - Пройдемте, гражданин.
Последние его слова, сказанные очень вежливо, пожалуй, даже вкрадчиво, относились к толстяку. Толстяка увели.
Это был первый враг, которого нам довелось увидеть. В глубине души, однако, брало сомнение: уж больно неказистый фашист. Досадно!
Весь вечер мы просидели в темноте на терраске, обсуждали события дня. Речь Сталина встревожила и одновременно вселила уверенность. Ведь он ясно сказал: сплотить силы для разгрома врага, для победы, фашисты скоро получат сокрушительный удар.
Против обыкновения, папа, сразу же после митинга, пришел домой. После обеда долго вышагивал по столовой, шептался с мамой. Захотелось узнать, в чем дело. Папа замялся, потом объяснил. Мама поступает в швейную мастерскую, хочет шить белье для красноармейцев, а ему это не по вкусу - кто будет дома хозяйничать?
Первый раз в жизни стало стыдно за папу. В такое время думать о дурацком хозяйстве! Тоже мне старосветский помещик выискался. Я подумал о том, что, в сущности, ничего не знаю об отце. Неужели он эгоист? Нет, не может быть!.. И вдруг мне пришла на ум другая мысль: "Дело не в швейной мастерской. Они от меня что-то скрывают".
Так и не поняв, в чем дело, я возвратился на террасу. Вскоре к нам присоединился и папа. Он любил иногда поговорить с ребятами и, в общем, никогда не мешал. Папа рассказывал об империалистической войне, и опять у него выходило так, словно война - самая забавная штука на свете. Тяжелые снаряды он называл "чемоданами", немцев - колбасниками, об австрийцах отзывался пренебрежительно, мол, не вояки, а одно наказание. В доказательство папа вспомнил о фокстерьере Бомке, которого он поймал в брошенном австрийском окопе.
Удивительно это у него получилось. Мы представили себе такую картину: окоп, - а в Окопе мечется Бомка, ищет хозяина, австрийского офицера. А того и след простыл. Ничего себе вояка - родного пса бросил!
- Антон Васильевич, - спросил Павка, - а как насчет итальянцев?
Папа улыбнулся.
- На этот счет в наше время забавный анекдотец ходил. Решил бог создать в каждом государстве армию. Сказано - сделано. Создал. Стали армии сражаться. То одна победит, то другая. Вот только австрийской армии худо: с кем ни схватится - все ее громят. Отправились тогда австрийские генералы к богу, жалуются:. "Боже всемогущий, выручай. Бьют нашу армию все, кому не лень. Стыд и позор. Спаси ты ради бога честь австрийского мундира!" Почесал бог в затылке и отвечает: "Ладно, господа австрийские генералы, явлю вам божью милость. Ауфидерзейн…"
Мы силились понять, в чем соль анекдота. Наконец, Вилька не выдержал:
- Неясно, Антон Васильевич, при чем здесь австрийцы?
Папа расхохотался:
- Эх, вы!.. Бог сжалился над австрийскими горе-вояками и… создал итальянскую армию.
Честное слово, папа - свойский парень. Весело с ним. И никогда не читает нотаций. Только изредка шпильки подпускает, но он и со взрослыми такой, любит подшутить. Вот и Глебу сейчас чуточку досталось.
Глеб спросил папу:
- А какая армия самая сильная в мире?
- Все армии самые сильные в мире, - серьезно ответил папа.
Я заподозрил подвох, а Глеб напоролся.
- Все самые сильные?.. Антон Васильевич, это, извините, нелогично.
- Напротив, очень логично. Если бы существовали армии не самые сильные в мире, то исход сражения был бы заранее известен. А зачем, спрашивается, лезть воевать, коли знаешь, что тебе надают в хвост и в гриву?
Ошеломленный Глеб подумал, подумал и согласился: все вроде логично.
Тут уж папа расхохотался:
- Логично, говоришь?.. Ай да Глеб! Это же я тебе Анатоля Франса подсунул. Читал "Остров пингвинов"?.. Не читал. Великолепная сатира. На Гитлера, на Муссолини, на самураев, на всех…
- И на нас? - спросил Павка невинным тоном. - И у нас армия самая сильная в мире?
- Ишь ты какой ядовитый! И в самом деле. Много насчет непобедимости трубили. Но мы - совсем другое дело. Красная Армия - зарубите себе это на носу - сильнейшая.
- А отступает… Зачем отступает?
- Придет время, пойдет в наступление. Наша армия - это народ. А народ непобедим. Трудно нам придется, хлебнем горя… Но победим, это точно. - Папа помолчал, добавил тихо - Жаль мне вас, ребятки… Все я знаю. Знаю… на войну собрались - варенье, печенье запасаете, конфетки… Эх вы, сладкоежки…
- Мы не на войну! - нахально соврал Павка. - Мы так просто, на всякий случай… Война все-таки.
- Ладно-ладно, - папа закурил папиросу. Во тьме затеплился огненный кружочек. - Только без вранья. Не раззвоню, не бойтесь. Я ведь понимаю вас. Добрые ребята. Все понимаю. Одного не могу сказать: идите, ребята, одобряю. То есть, я хочу сказать, - одобряю ваш порыв… страшновато мне… за вас. Мальчишки вы, все вам нипочем, все на одной ножке… Вот Юрка, к примеру… Ослиное упрямство. Не пустить - назло сбежит. Так уж лучше по порыву сердца… Понимаю… Короче говоря, я ничего не знаю.
Он окончательно запутался, ткнул в пепельницу папиросу и, потянувшись, за второй, закончил сердито:
- Хватит лясы точить. Спать пора. Дома: то предупредили, что у Юрки ночевать останетесь?
- Предупредили, - с готовностью ответил Вилька.
- Ну, так давайте на боковую. Мне вставать рано, а вам завтра ночь не спать, зажигалки караулить.
Мы расстелили одеяла на полу террасы. Спать не хотелось. Вилька тихонько насвистывал, Глеб ворочался с боку на бок. Рядом со мной посапывал Павка.
- Юрка, а, Юрка! - Павка слегка подтолкнул меня в бок. - Ты не спишь, а?
Я сделал вид, что сплю.
- Мировой парень, - раздался голос Вильки. - Повезло Юрке.
- Ты о чем? - поинтересовался Глеб.
- Ни о чем, а о ком. Отец Юрки - что надо.
- М-да, - согласился Глеб. - Свой старик. С головой.
- А мой, - вздохнул Павка, - если б узнал… Крику бы было! "… У меня - сердце! Ты маму в гроб загнать хочешь", - очень смешно пропел Павка. - Толковый мужик Антон Васильевич. Большевик.
Я лежал, затаив дыхание, и меня распирала гордость. Гордость за папу.
Дни летели стремительно, неудержимо - успевай только обрывать календарные листки. Война приближалась к нашему городу. Бои шли пока в районе Могилев-Подольского, но теперь мы научились читать между строк: фашисты жали на всех фронтах. Раненые прибывали и прибывали. Они привозили страшные вести: фашисты сжигают города и села, бомбят санитарные поезда, приканчивают раненых и пленных, мучают, вешают женщин, стариков, детей…
Об этом сообщали и газеты. Но в какое сравнение может идти скупая информация с живым свидётельством очевидца!
- Отбили мы у гансов сельцо - сердце зашлось: девочка в петле, а рядом ребятенок - вместо головы каша. Тигра лютая - и та смирнее. Посмотрел я все это, и душа загорелась. Шасть в сторону, а там сплошной ужас… люди навалом лежат, скорчились, и ничего на них нет, даже кожи, одно горелое мясо, потому как это были пораненные бойцы, а их зверье фашистское заперло в школе да и спалило школу вместе с бойцами…
Такие рассказы пугали. Но это уже был особый испуг - он рождал ненависть, злобу. Мы все яростней наседали на Вильку, обещавшего обмундирование, называли его трепачом, упрашивали. Вилька слонялся у санитарных поездов, ловко избегая встреч с бойцами железнодорожной охраны. Все же он на них напоролся. По нему даже стреляли.
Он прибежал к нам со свертком под мышкой - счастливый донельзя.
- Вот! - Вилька бросил под яблоней сверток. - Два комплекта. С пилотками. Теперь у нас восемь пилоток.
- А сапоги? - деловито осведомился Павка.
- Сапоги сами доставайте. Вам есть где - у папаш. Глеб не удержался, съехидничал:
- Хорош у меня видик будет: две пилотки на голове, сапоги - и все. Фашист как увидит - до самого Берлина драпанет…
- А ну вас к лешему. - Вилька обиженно скривил губы. - Нет чтобы спасибо сказать!.. Вы думаете, форма на полу валяется? Я уж санитаров и так уговаривал и эдак, деньги предлагал. А они гонят. Хорошо хоть на одного набрел… подобрее. Вижу - нос помидорный. "Ну, - думаю-,- пофартило!" Я ему - денег, за пол-лит-рой сбегал… Дал он мне два комплекта, говорит: "Бери, ежели надо. Все одно они осколками попорчены и малость в крови Постирай, зашей и носи на радость маме".
Вилька увидел наши кислые лица и заторопился:
- Нет, честное слово, носить можно. Я еще два комплекта достану. Трудно больно. Охрана… Сегодня как заорут: "Стой! Стрелять буду!", как жахнут. Пуля "фьють" у самого виска…
- Врешь, - завистливо протянул Павка. - Они в воздух стреляли. Врешь.
- Честное слово… - начал было Вилька и вдруг рассмеялся. - А может, и вру. Со страху показалось… Я еще достану.
Война приближалась, приближалась к нашему городу. Она пока не гремела взрывами, не визжала сталью, но ее дыхание уже чувствовал каждый.
И вот пришел день, когда война рявкнула над самым ухом.
Это произошло в ночь с понедельника на вторник. Мы, четверо, дежурили в парке. От нечего делать спорили. Глеб предлагал записаться в народное ополчение, Павка категорически возражал.
- Ополчение, - доказывал он, - для стариков. С ними воевать трудно. То поясница болит, то еще чего-нибудь. Нет, надо в регулярную часть. Ополчение - это уж на крайний случай, если в армию не обломится.
- А мне все равно, куда, - отозвался Вилька.
- Нет, не все равно, - горячился Павка. - Воевать - так воевать.
Мне ополченец представлялся похожим на монаха: бородища, высокая шапка с медным крестом - таким, как в наполеоновскую войну. "Павка прав, - решил я. - Надо в настоящую часть".
- Слушайте, ребята… - начал было я и прикусил от неожиданности язык: скамья под нами дрогнула, загрохотала.
Мы вскочили, не понимая, что случилось. В темном небе родился нежный свист; он все нарастал, наливался злостью, и вдруг с грохотом качнулась под ногами земля.
- Бомбежка! - заорал Вилька и зачем-то кинулся под дерево. - Бомбят.
- Не ори! - оборвал. Павка. - Умник выискался. Это, должно быть, камень на скале рвут.
- Ничего себе камешек, - Глеб странно хихикнул… Мы прислушались. Взрывов больше не было. Стояла томительная тишина. Лишь в посветлевших небесах, просвеченных восходящей луной, раздавался тихий надсадный стон: "Ззу-у-у-ззу-у…"
- Вроде мотор…
- Брось - отмахнулся Павка. - Разве такие бомбежки бывают! Где сирены, где прожектора, где зенитки?.. Как нас учили? Сирены оповещают о приближении самолетов противника, затем…
- Пи-и-и-и! - вновь запело в бархатных небесах и, вдруг пронзительно завизжав, обратилось в грохот и огромный всполох пламени.
Невидимый кулак ударил меня в грудь, опрокинул на спину. "Убит", - подумал я.
В голове, заполненной звоном, опустело, болела грудь. Но страха, как ни странно, я не испытывал. Только тупо удивился: если это смерть, то какая странная.
Опять громыхнуло, на этот раз подальше, и тогда я понял, что жив. Осторожно приподняв голову, увидел распластавшихся товарищей. Они лежали, уткнувшись лицами в траву, чья-то нога, зацепившись за штакетник газона, нелепо торчала.
"Убиты!"- ужас сдавил сердце ледяной лапой. Вновь с ревом заходила ходуном земля. Я вскочил и, не разбирая дороги, побежал на чужих ногах. Падал, поднимался, ветви хлестали меня по лицу. Тонкий свист, казалось, врежется в затылок; с визгом и урчанием ударили по деревьям тысячи дятлов. Я опять упал, распорол губу обо что-то колючее. Увесистый сук, срубленный невидимым топором, трахнул меня по спине.
- Мама-а-а!.. - заорал я и, испугавшись собственного голоса, вскочил и бежал до тех пор, пока не влетел на террасу: инстинкт примчал меня домой.
- Скорей… скорей! - кричал я, мало что соображая. - Бомбежка!..
Дома тоже творилось бог знает что. Папа схватил меня за плечи, очень некстати спросил: "Жив?" И сам же себе ответил: "Слава богу". Затем он подбежал к соседке Софье Борисовне, почему-то лежавшей на полу, попытался ее поднять… Софья Борисовна вновь сползла на пол, в горле у нее булькало. Тут же суетился и скулил приблудный пес Жук. Ему тоже было страшно.
Папа закричал:
- Нюра!.. Да иди же скорей. Сколько можно возиться?! Надо в щель… Что ты там делаешь? Софье Борисовне плохо…
Мама поразила меня. Папа явно нервничал. Софья Борисовна валялась на полу с отнявшимися ногами. Я тоже наводил изрядную панику. Даже Жук скулил и повизгивал. А мама хоть бы что! Она вышла из ванной, увидев меня, обрадованно поцеловала в плечо, сказала, протянув рюкзак с продуктами и бельем: - На, Юрик. - Потом - папе - Что ты, отец, горячку порешь? Я в ванну воду напустила. Вдруг водопровод разобьют. Помоги Софье Борисовне… Софья Борисовна, вот вам противогаз. Вставайте, Софья Борисовна.
Наша нервная соседка кое-как поднялась. Мы взяли ее под руки, вытащили в сад. Срфья Борисовна тихо рыдала и говорила:
- Ой, не могу!.. Ой, не могу!..
В саду было прохладно и тихо. В мраморном небе плавала тихая луна. Ни выстрела, ни огонька. Лишь где-то, неизвестно где, ныло зловещее:
- Ззу-у-у-з-з-у-у…
Наша щель, рассчитанная на четыре коттеджа, примыкающих садами друг к другу, была забита до отказа. Видно, кое-кто из дальних соседей поленился копать землю, а сейчас прибежал на все готовенькое. Возле ступенек, ведущих в укрытие, скулила целая свора собак - они рвались к хозяевам.
Мы все же втиснулись в щель. Стояли, плотно прижавшись - тело к телу. Молчали. В кромешной тьме было еще страшнее. Кто-то прохрипел, словно его схватили за горло:
- Гражданин, не лапай. Это жена моя. Нашел тоже время.
- Я не лапаю, - ответил дрожащий голосок. - Деваться некуда.
- Маня, помоги ему, - уже миролюбиво сказал хриплый.
И так и осталось непонятно, что он этим хотел сказать. Затянул свою выматывающую душу песню свистящий, визжащий голос…
Бомба летела долго, целую вечность. Она свистела на все голоса. У меня дрожало в колене, съежились внутренности. В голове лишь одно: "Господи, пронеси! Господи, пронеси!.."
Щель качнулась, застонала, взвизгнула детскими голосами, с перекрытия посыпалась земля.
"Пронесло!" - восхитился я, и тут же осознал всю глубину своего морального падения. Страх смерти заглушил во мне безбожника. До чего же я подло поступил, обратившись к богу! Двуличный трус, ты и бога обманул - не веришь в него, а как приперло, и о нем вспомнил на всякий случай. Комсомолец липовый! Обманщик. Обманул комсомол?! Господи, пронеси, да? Значит, притворялся, будто нисколечко не веришь? Узнал бы об этом Павка!..
"Павка!" - мне припомнились огненный ком, удар в грудь, безжизненные тела товарищей. Я тихо всхлипнул.
- Что с тобой? - шепотом спросил папа. Так же шепотом я стал рассказывать.
- Дурак! - оборвал меня папа. - Пошли… живо! Он находился у ступенек, и поэтому нам удалось протиснуться наружу.
- Бегом! - скомандовал папа. Он бежал тяжело, с одышкой и все-таки изредка выдыхал зло: "Дурак! Товарищей бросил".
В городском парке разыскали нашу скамейку, но трупов не обнаружили. Грохнула еще бомба, должно быть, здоровенная, но, к счастью, далеко. Отлежавшись, мы продолжали поиски. В темноте я оступился, вскрикнул от неожиданности, упал на что-то мягкое.
Мягкое тоже вскрикнуло - голосом Вильки:
- Ой!.. Дьявол! Кто это на своих кидается?!
В ровике, куда я угодил, сидели три моих "мертвеца". Забыв о бомбежке, мы загалдели:
- Куда ты исчез, Юрка?
- А вы куда?
- Никуда. А ты куда?