- Что-о-о? - Игнат переменился в лице.
- А то. Верь ему после этого, целуй в кожаный зад… Эх, сами заплутали, других в яму волокете! А все куда проще, если вдуматься. Кто-то в жизни успел, пускай и остальные сумеют. По чести, без хапанья!
- Тебе-то, рабочему, что до тех?
- Работяга, он тоже повыше норовит, - Крутов потер пальцем о палец. - За деньгу старается, ай не так?
Игнат шумно перевел дух.
- Ты вот что: бросай шараханье. Не век в коротких штанишках бегать. Сосунку простить можно, а ты в годах, за тридцать перевалило. Чуть не самый старый средь колонн… У меня вон батька в тридцать шесть помер!
- Помирают и раньше, в двадцать, - Крутов облизнул сухие губы.
- Главное, конечно, как умереть. А еще главнее, как жить. - Игнат расправил поводья. - Не гнись, штабист. Человек ты трудовой все-таки.
- Был… Теперь кому не лень прихлебалой старорежимным кличут.
- А кто виноват? Куда бредешь, понимаешь? Где твоя гордость пролетарская? Или вовсе утратил на хлебах писарских?
Крутов пробубнил что-то невнятное, сославшись на дела в полковом обозе, отстал.
"По всему, пропекло!" - подумал Игнат. Он повел глазами, удивился: где же Белая? За разговорами отодвинулась куда-то вдаль, растворилась в мглистой дымке. Гранитные кряжи вставали впереди, мало-помалу обступали со всех сторон. Тракт, миновав плоскогорье, пошел узким разлогом.
- Алатау… - сказал седой машинист и поперхнулся. - Нам, солдатам, не привыкать вверх-вниз, вниз-вверх, а с бабами, с детьми - беда!
2
Зной креп. Высоко в сизо-голубой бездне повисли клочьями белой ваты облака. Порой какая-то сила невидимым гребнем расчесывала их в длинные пряди, выплетала новые, погуще, и короткая тень проносилась над дорогой, и снова палило солнце.
Медленно тянулись часы. Алатау подставлял один перевал за другим. Взмыленные, иссеченные оводом в кровь бока лошадей ходили ходуном, понуро вышагивала пехота. Сник, помутнел и кудряш Федька Колодин: забыл о своей гармошке, часто хватался за висок.
- Ты чего? - спросил седой машинист. - Болит, напекло.
- Давай помогу. Сорвать чемарь, и готово.
- Отстань, дедок.
- А ну, без прекословий! - седой машинист намотал Федькины волосы на палец, дернул, тот заорал благим матом. - Как, щелкнуло?
- Если бы только щелкнуло… Треснуло!
- Вперед наука: не бегай босиком. Страшенное ж дело!
Вдруг что-то переменилось вокруг. Редкие облака неприметно сдвигались, обволакивали северный край неба. Чуть повеяло прохладой, но легкости она не принесла: зной по-прежнему давил на темя, даже сквозь кепку, сковывал руки-ноги тягучей немочью. Игнат поморщился: "Поди, снова попугает, и - стороной".
Но перемена не почудилась. Над изломом дальнего косогора густела, наливалась темнотой синева. Тихо, еле уловимо, потом крепче, подул ветер, запел в ветвях сосен, люди в колоннах оживились, расправили плечи, зашагали быстрее.
- Не повредила бы и грозка махонькая! - крикнул Волков, поспевая за Игнатом. А вот седой машинист отчего-то насупился, чудак-человек. Действительно, старость - не радость!
Круглые, с сияющими закрайками тучи, клубясь, наплыли на дорогу, запруженную толпами и обозами, оборвали огненные нити лучей. Где-то глухо раскатился гром. Упали первые дождевые капли, зачастили, запрыгали по листве и пыльному тракту. Еще немного, и под копытами вспухли, понеслись говорливые ручьи. Брызги ударили Игнату в лицо. Он утерся, весело пошмыгал носом. Как все-таки здорово, после убийственной жары. Краше не надо!
Синий зигзаг наискось пробороздил небо. Старая женщина на возу осенила себя крестом, прошамкала: "Помяни нас, господи, во цар…" - и смолкла: гроза рассыпалась диким, устрашающе-звонким треском.
Вечерело, но дождь не унимался, припускал круче. Тракт, недавно каменно-гулкий, прокаленный солнцем, на глазах оплывал черной, невпроворот, грязью. Вот когда стала понятной тревога машиниста. "Расщедрился север, даже с лихвой. Не больно ли густ замес, черт побери!" - беспокоился Нестеров.
На мгновение мелькнул в колонне остроносый Крутов. Он сидел на повозке, сгорбив плечи, и его сосед, круглолицый, в очках, что-то говорил ему. "Доктор заводской, снова да ладом!"
Одна из телег-плетенок отъехала в сторону, вокруг нее с гомоном засуетились женщины, кто-то сломя голову поскакал за фельдшером. А из-под кустов несся, с каждой минутой нарастал крик…
- Никанорова баба рожает. А сам он с батареей, позади.
Снова подул свирепый ветер, выгнул деревья чуть ли не дугой, снова отточенная до блеска молния! Все смешалось на перевале: повозки, люди, кони. "Береги-и-ись!" - чей-то отчаянный голос. Поперек дороги со свистом упала сосна, выворотив на склоне разлапистое корневище, и раздался глухой стон. Игнат передал повод старой женщине: "Езжай наверх, тетка!" - и вместе с конниками и стрелками бросился к затору. "Берись, подымай!" - хрипел он. Пострадавшего выволокли из-под ветвей, перевязав наскоро, положили на телегу. Дерево перепилили в нескольких местах, оттащили прочь.
Обозы и колонны двинулись было сквозь ревущую темень и остановились. Образовалась новая пробка: грохнулось разом несколько сосен, легли вперехлест, и кавалеристы, сойдя с коней, отступая и падая, пошли на крики, заглушаемые ураганом…
Первые орудия проскочили довольно быстро, а концевое орудие Белорецкой батареи засело на крутом подъеме, утонуло по ось. Батарейцы умотались до предела, помогая измученным лошадям.
- Пропади оно пропадом! - в сердцах вырвалось у ездового.
- Как бы самому опосля не пропасть, - сказал в ответ командир орудия. - Казара понимает крепкую зуботычину. Хлопками ее не проймешь, она тоже фронт протопала!
Откуда-то набежала гурьба заводских молодок и девчат, передняя крикнула звонко:
- Бабоньки-и-и, утрем артиллерии нос!
Молодки застучали топорами, забегали с охапками еловых лап, сваливали их под колеса; кое-кто взялся за ваги, брошенные батарейцами и кавалеристами. Те переглянулись, легонько оттеснив девчат, остервенело налегли на орудие, да так, что в себя пришли только на вершине горы.
- Под нее само скатится, - молвил командир. - Правда, впереди новый взлобок, повыше, но утром куда ловчей.
- Кто здесь Никанор будет? - запоздало вспомнил Игнат Нестеров.
- Я, а что?
- Сын родился. Беги, чертило, далеко не уехали.
Никанор запаленно кинулся вниз.
Идти дальше просто не было сил. Выпрягли лошадей, приткнулись кто где, забылись под неумолчный рев непогоды. Игната позвали молодки.
- К нам, под брезент, кавалерия. А то окоченеешь!
- Частое купанье тоже во вред, ха-ха-ха!
И еще голос, низковатый, волнующе-грудной, в стороне:
- Иди, сюда, чубастый. Ну, чего всколготились? - заступница подвинулась, уступая место под телегой, и когда он сел рядом, спросила: - Продрог? Давай поплотнее! - и полуобняла сильной рукой, тесно прижалась к нему.
- Эй, кавалери-и-ист! - крикнули от сосен. - Не робей перед кузнечихой, баба смелая!
- Сам кузнец, - отшутился Игнат. Соседка словно угадала его смущенье, торопливо, немного задыхающимся голосом сказала:
- Гудит-то как.
- Да-а-а.
- А тут завсегда этак. Зычная горушка.
- Бывала здесь?
- И не единожды. Еще с батей своим, штейгером.
- А где муж?
- Мы… сами по себе.
Новая молния прорезала густой мрак, и совсем близко Игнат увидел глаза женщины, обращенные к нему, сочные губы, подрагивающие в улыбке. Что было потом, он помнил разрозненными клочками. Будто вихрь какой подхватил и его и ее, закружил, понес в ослепительную даль…
Очнулся утром. Ни той, что одарила неожиданной лаской, ни телеги не было, лишь поодаль, на туманном взгорье, средь поваленных крест-накрест сосен, стелился дым костров. Надев сырую шинель, он отправился на поиски… Наконец натолкнулся на молодок: по голосам вроде бы те самые. Они сушили одежду, по очереди, прихорашивались перед единственным осколком зеркала, балагуря с Мокеем и Федькой Колодиным, жарили грибы на заостренных палочках. Которая из них - она? Эта плотненькая, темнокосая, на губах легкий смешок? Или ее товарка - замкнутая, с гордо посаженной головой, с холодными серыми глазами? Игнат потерянно топтался у костра, переводил взгляд с одной на другую. Молодки прыснули.
- Эй, кавалерист, чего невесел? Не конька ли потерял? Вон твой гривастый, у тетки Акульки!
- Может, голоден? Сейчас грибы поспеют… Аль еще пропажа имеется?
- Угадали… - Он улыбнулся через силу. - Знакомую никак не найду.
- Поклон от кого передать, что ли?
- Ага, поклон.
- А может, свое собственное дело? - допытывались молодки.
- Есть и свое…
- А ты не ищи, - молвила сероглазая, расчесывая волосы медным гребнем. - Нужен - сама найдет, нет - хоть жги!
Молодки раскатились беззаботным смехом. Федька Колодин начал на гармошке что-то игривое, с веселыми петушиными вскриками. Мокей, переворачивая над огнем грибы, гудел:
- Ух ты, чики-брики! Скинуть бы десяток лет, алым-алешенькие, охомутал бы я вас, за мое поживаешь. Девкой меньше - бабой больше.
Он ущипнул темнокосую, потом сгреб разом троих, исколов бородой. Девки прыскали, гулко молотили кулаками по его спине, а он бубнил:
- Особенно мне по душе мордовочки, ей-пра. Безотказные!
- А что, поболдырил на своем веку?
- Было дело под Полтавой!..
Пожилая багроволицая тетка встала перед Мокеем:
- Что же ты, охальник старый, болтаешь! Седина в висок, бес в ребро? По дедкиным следам топаешь?
- Брысь! - отбивался тот. - Как дам повдоль, так расколешься!..
Но и смех, и перебранка вдруг смолкли, - из боковой пади, задернутой туманом, выехал полувзвод Оренбургской сотни, молча двинулся мимо обозов. Переднюю лошадь вели в поводу: ее седок лежал поперек седла, свесив безусое, совсем еще юное лицо, на размытую дорогу редкими багряными каплями падала кровь.
- Засада была, верстах в трех, - донеслось тихое. - Прямо в висок. И не ойкнул…
3
Встрепанный, забросанный ошметками глины, Игнат с трудом нагнал в полдень штаб рабочего полка.
- Крутов… убег! - крикнул он Горшенину.
- Ч-черт! - выругался тот. - А вы куда смотрели, о чем думали?
- О чем… Батарею то и дело вздергивали наверх. А утром схватились: нет как нет. Драпанул, сволочь!
- Э-э-эх!
Алексей Пирожников, выслушав их запальчивые выкрики, как всегда, угрюмо-спокойно оказал:
- Остыньте, е-мое. К чему спор, если нечисть по доброй воле умелась вон. Честное слово, не стоит горевать.
- Да ведь они с весны воду мутили!
- Больше не будут. И за то спасибо урагану. Это нас не ослабляет, а усиливает. Усиливает, чуете? - Алексей задумался. - Что нас может подсечь, откровенно говоря? Только червоточина, только плесень изнутри… - Он улыбнулся скупо, одной стороной лица.
"А ты неспроста вроде б в себя смотришь. Влепил так влепил!" - подумалось Игнату.
Заметно приутих и Горшенин.
- Не серчай, Игната, комполка вкруговую прав… - Он прищурился. - А все-таки интересно, куда они теперь? К Дутову на поклон или снова на кладбище, подале от всего?
- Ну, пока эта братия шарахается от атамана, как черт от ладана, - молвил Алексей. - Но рано или поздно придет в согласие. Третьего пути нет.
Игнат молчал, крепко стиснув пальцы… Открыто встали две силы, сошлись лоб в лоб, затеяли спор, чья возьмет. Что ж, и весь бой? Как бы не так. Бой идет и в умах, и в сердцах, - невидимый, непримиримый, жестокий. И тут не зевай, не топчись на месте, не надейся на трудовое чутье: мол, вывезет. Среди сосен и дубов немало пней обгорелых, прорва кособокой мелкоты… Почему Крутов, рядовой писарек, в прошлом рабочий, оказался по ту сторону? И почему седобородый полковник Павлищев двигает с нами, с теми, кто сплеча замахнулся на "правопорядок", за который цепко держались его дед и отец, дворяне столбовые, которому сам он верой и правдой служил десятки лет?
Голос Пирожникова:
- Богоявленский заслон в Петровском, знаешь?
- Да ну?
- Верно, связной передал. Бьются из последних сил, ждут. А мы… Постой, оглашенный, ты куда? Поешь, дорога не близкая…
- Ищи ветра в поле! - Горшенин махнул рукой.
Гроза отклокотала над хребтами, ураган пронесся без следа, и если бы не расщепы берез и не погромины на сосновых стволах, если бы не кровавые ссадины у людей, не изодранная одежда, не облепленные черной грязью колеса плетенок, можно было подумать, что ураган этот привиделся во сне. Вокруг разливалась теплынь, солнце сияло как умытое росой, остроконечные шиханы пламенели гладкими откосами. Внизу раскинулась долина реки Зиган, в глаза волнующе било золотое многоцветье полей. Тогда лишь в колоннах вспомнили, что на пороге осень, хлеб давным-давно перекрасился, стоит в наливе. Но некому позаботиться о нем. Все больше пустых, заколоченных крест-накрест изб, все реже дымы над трубами, все чаще полосы и круги потрав… А колонны идут и идут, одолевая одну версту за другой, пыля вконец разбитой обувкой. Враг со всех четырех: вот-вот сыпанет свинцом из падей, налетит гикающей лавой… Скорей бы выйти к своим, но где они?
Вдоль тракта пуще прежнего носились ординарцы и связные, и следом поспевал Игнат, с непривычки то и дело сбиваясь на бок.
Часто взвивалась плеть, подбадривая кобылу, вскачь неслись и мысли в голове Игната. Думалось о многом враз: и о той, чьи поцелуи до сих пор горят на губах, и об усольцах, и о друге Василии… Нет, не узнать в нем юного паренька, что явился к нему в первый, день войны в Прокудинский. И суть вовсе не в кожаной куртке, не в замашках бывалого солдата, даже не в голосе. Внутренне человек вырос несказанно: и он вроде бы, и не он. Что ни встреча, удивляет Василий зрелостью и гибкостью ума, выдержкой, поступками. Стерпел, когда Николай Каширин отдал самовольный приказ о наступлении в степь, не допустил раскола, гибельного сейчас, удержал Томина и других пылких командиров… Нынче перед ним - новый крутой порожек. С утра до ночи на ногах, в гуще людской: спорит, убеждает, сердится, а забота не убывает, прорезала меж бровей черту. В Узяне, в первые дни рейда, сидели за столом, пили крепкий чай, вспоминали московское времечко, знакомых ребят… И вдруг замолчал Василий Константинович, отойдя к окну, склонился над картой, забыл про все. Его указательный палец без остановок прошел по огромной дуге, описываемой заводским трактом, покружил около Петровского, разом перекинулся к реке Белой, где темнеет крупным кружком Стерлитамак, унесся дальше. - на Бугульму и Бугуруслан… Минута-вторая раздумий, и снова палец вернулся к Петровскому заводу, медленно пополз на север.
"Давно бы так!" - обрадовался Игнат. Но главком ни с того ни с сего позвал командира стерлитамакцев, долго расспрашивал его о переправах у города, о предполагаемых действиях генерала Евменова. Интерес главкома разгорячил буйные головы. По тракту загуляло словцо "Бугульма".
- Что же ты о севере не вспомнил ни разу? - с еле сдерживаемой досадой спросил Игнат. Ведь столько было говорено и переговорено, и - на тебе: главком чуть ли не на попятную идет. Ни звука о рабочих полках, стиснутых в кольцо, о горных пушках, винтовках и пулеметах, позарез необходимых партизанской армии.
И опять огорошил Василий. Раньше хоть на недомолвках ехал, можно было судить и так и этак. А тут посуровел, обронил жесткие, не укладывающиеся в сознании слова:
- О севере забудь! Забудь начисто, понял?
- Ты хочешь…
- И вопросы оставь при себе! - сказал, как узлом завязал.
"Что он замыслил?" - терялся в догадках Игнат, проскакивая сейчас мимо обозов и войск.
Его волненье возросло, когда узнал об утреннем бое под Петровском, о подходе на помощь дутовцам каппелевских войск. И он горько пожалел, что нет с ним красавца-белолобого. Сивая кобыла, которая вынесла из беды в горах, взопрела от гонки, перешла с галопа на рысь, потом и вовсе поплелась трусцой, поводя боками и низко опустив морду. Игнат чертыхнулся. Не покормил, не напоил толком, вот и расхлебывай!
Теперь ехал шагом, волей-неволей примечал многое.
Эка растянулись после Алатау: пожалуй, верст на семьдесят с гаком. Обозы, цепочки конных, серая, перемешавшая строй пехота, опять обозы. Катят окрашенные в зеленый цвет зарядные ящики, вызванивают на выбоинах орудия. Да, с нами шутки плохи. Тридцать пушек везем от Белорецка, а когда усольские подкинут горняшек, вовсе атаману жарко станет!
Солнце опять беспощадно палило из безоблачной глубины неба, все кругом - поля, гряды скал, дорога - дышало зноем. Пыль окутала долину, ядреная, терпкая, и сквозь нее, тут и там, проплывали усталые, докрасна распаренные лица, ружейные стволы, наборные уздечки, дуги. Шагали русские, башкиры, татары, латыши, мордва, с возов хрипло перекликались женщины, слышался детский плач. Местные отряды особенно обросли подводами: на солдата с винтовкой самое малое два беженца. Связывают они армию по рукам-ногам, хорошо, что крупных боев еще не было. Ну, а как быть иначе? Семьи партизан и коммунистов не бросишь посреди тракта, с ними у белых расправа скорая…
И вдруг из пыли четко и стройно выступает колонна в четыреста - пятьсот человек, интернационалисты Сокача, на весь батальон всего четыре повозки, да и те с пулеметами, с патронами. Вот и командир в неизменной кожаной кепке, узнав, приветственно покивал, вот быстроглазый Иштван, а дальше - чехи, немцы, поляки.
Кобылка всхрапнула, остановилась. Вправо и влево, среди ржи, как бы пригнутой пылью и зноем, темнел длинный ряд окопов. Привстав на стременах, Игнат рассмотрел устройство ближнего окопа: небольшое, на одного, углубленье, перед ним, в полтора вершка высотой, бугорок. "Не иначе, работа Калугина, - явилась догадка. - Не окопы - слезы. Как же сидели-то в них? Ладно, боец маленького роста, вроде калмыковского связного, а если Федор Колодин втиснется громадой своей?"
Сажен через сто виднелась другая линия окопов, поглубже и поосновательнее: бруствер, выведенный зигзагами, нацелился на юго-восток. Офицеры постарались, опыта им не занимать… Вот еще след совсем недавнего боя: убитая вороная лошадь, дальше, в хлебах, нагое человеческое тело, скрюченное смертной судорогой, на разрубленной наискось шее багровеет запекшаяся кровь…
Игнат резко отвернулся, поехал боковой тропинкой. За гривами кустов, под скалой, открылось продолговатое озерко. У воды сгрудились таратайки с поклажей, в стороне вился дымок, и какие-то парни, по виду каптенармусы или квартирьеры, рвали на части жареного гуся, ели, с чавканьем подбирая стекающий по губам и рукам жир. Увидели незнакомого всадника, юркнули в кусты, последним - рябой толстяк.
"Словили в деревне, сволочи. Мало им дарового угощенья! - негодовал Игнат. - Догнать, надавать по сопатке? Не имею права, на то есть штаб… Главное - впереди!"
Он взмахнул плетью, пустил кобылку вскачь, благо она малость перевела дух.