Что-то заставило Игната обернуться. Поодаль стоял Петр Петрович, держа лошадь под уздцы. "Эка, мой крестник!" - Нестеров перевел глаза на склон, усеянный трупами, на толпу пленных, на пулеметы, выстроенные шеренгой. "Чисто сработано, ничего не скажешь. И обход, и охват, и удар с фронта… Горазды вы на выдумку, граждане военспецы. Но что в душе затаили - черт знает. Енборисов тоже недурно с делами штаба управлялся, а потом - стрекача до своих!"
В груди вставала крутая злость, правда, не столько к маленькому штабс-капитану, сколько вообще к тем, кто держит камень за пазухой, прикидывается овцой до поры.
Все-таки превозмог себя, подошел, поздоровался за руку.
7
Штаб Алексея Пирожникова напоминал рабочую сходку. Рядовые бойцы перемешались с комбатами и комротами, каждый громко утверждал свое, размахивал руками. Были здесь Горшенин и Петр Петрович, Санька Волков и седоусый машинист, был Мокей, теперь старшина хозкоманды, с наганом на боку. По избе - дым столбом, топот ног, разноголосый говор, молчал только Алексей. Но странное дело, его замкнутый вид не отпугивал, скупая, одной стороной лица, усмешка не бросала в оторопь. Редко-редко упадет с губ слово с неизменным "е-мое", и еще выше вскинется спор.
Армейская газета с портретом начальника вновь созданной Тридцатой дивизии была нарасхват.
- Первый номер первого пролетарского ордена! - взволнованно гудел Горшенин. - Это тебе не святая Анна за протирку штанов.
- Ребята, пошлем Василию Константиновичу приветственную телеграмму.
- Верно. Садись, пиши!
Мокей горевал о том, что по вине конников упущена часть белогвардейского обоза.
- Чем теперьча кормить пленных? Чем? Их вон триста душ, да и самим, извени, запас не повредил бы, - сердито бубнил он, косясь на сотенного. И вдруг помягчел, хлопнул себя по бедрам. - А ведь и дедок мой тоже раз обмишулился. В молодости. Клал трубу, клал, и вывел чуть ли не в угол!
- Все мы были когда-то внуками, ходили под себя, - обронил Алексей.
- Гу-гу-гу! - раскатился лешачьим смехом Мокей. - Ты чудно подметил!
Кольша сцепился с Горшениным и Санькой.
- Домой прийти полдела, - он загнул палец. - Вам, белорецким, хорошо - ни церковки, ни часовенки. А у нас - одна табынская богоматерь стоит белой дивизии. С ней как быть?
- А кто ее писал? С кого? - быстро спросил Горшенин. - Красота людская в нее влита… Так и понимай, когда придешь.
- Ха, если всякую заваль оберегать, о новом забудешь! - иронически молвил Санька.
- Нет, брат, круши-вали не по нас. Истинное все сохраним, все наше! Не спорю: многое надо перевернуть, перекромсать, закопать к бесу. Но-о-о…
В стороне Петр Петрович занимался "подъемом" карты. Остро очиненные цветные карандаши так и летали в его жилистой руке: зеленой штриховкой ложились леса с вырубками, просеками, полянами, одевались в коричневое горы, из их глубины сине змеилась речка, и обок с переправой рос бисер условных знаков.
- К чему художество? - подсел Игнат.
- Есть смысл, поверь.
- Да ну?
- Представь, что я неточно нанес обстановку. Первая рота в итоге не дошла до положенного места, вторая, посланная в обход, оказалась в западне.
Игнат пренебрежительно махнул рукой:
- Кавалерия вывезет, как сегодня!
- Сегодня капитанишка нос подтер. Думаешь, случайность? Вел своих как бог. Учитывал и низины, и взгорки, и перелески, все включил в оборону.
- Чего же не включил, когда шел на нас?
- Думал за роту, всего-навсего. Но увел из-под удара мастерски.
За обедом спор не убывал. Горшенин снова сцепился с Кольшей и Санькой, в запальчивости постукивал по столу деревянной ложкой.
- Ты вот, Александр, о чистом небе мечтаешь, о первозданном трудовом гуле, о тишине… Будь готов к любой передряге!
- Как, потом, после бучи? - широко раскрыл глаза Волков. - Светлый ты парень, комбат, но порой… К чему ведешь, куда клонишь?
- Веду к тому: не расслабляйся, встречай беды грудью. Жизнь тебя не замедлит обласкать ими! Заводы мертвы, поля заросли сорной травой, от конско-бычьего племени едва-едва уцелела треть.
- Была б голова на плечах, остальное приложится!
- А головы-то разные, ты заметил? В том же строю. Кто сбросил с себя всю окалину, идет впереди, кто еще на полдороге к тому, кто без поджева не ест, чапает вслед за другими… Строй как обруч: ослабнет - растянемся на годы и годы, пока сызнова не соберемся в крепкое одно!
- Может, и вставать не следовало, по-твоему? - сухо оказал Кольша. - Беды там, беды здесь…
- Подзагнул! - парировал Горшенин его наскок. - Пойми правильно. Идея у нас - чистая, крылатая, единственная в мире. Но ведь ее можно захватать грязными руками, опошлять нудной скороговоркой.
Санька сердито вскочил на ноги.
- Ну, скажи, умная башка! Откуда быть грязи, если мы ее выжжем без остатка, и не когда-то, а сейчас, в первый же год?
- Так-таки без остатка, так-таки в год? А мало ль таких, кто обочиной топает? А с двойным дном? Затаились до поры, но чуть заминка: они вот они! Достаточно пыли остаться, грязь будет. Иной раз и сами себе плюнем в лицо.
- Ой ли? Напуганный ты какой-то, комбат!
- Совсем наоборот, Санька.
Петр Петрович слушал, перекатывал умные глаза то на того, то на другого, молчал. "Осторожничаешь!" - подумал Игнат и не удержался:
- Давно хочу спросить… почему все-таки пристал к нам? После проверки мог бы и домой.
- Откровенно?
- Да!
Начштаба пригладил непокорный седой вихорок.
- Не было выбора, - сказал просто. - "Аргонавты белой мечты" с первых же дней перестали быть самостоятельной политической силой. Их устами говорят все, кому не лень: японцы, англичане, Северная Америка и прочие "союзники", свято блюдя свои шкурные интересы. Как ни верти, а только большевики олицетворяют собой подлинную Россию. С вами - народ.
Игнат переглянулся с Алексеем.
- Ну, а что ты о рабочем классе думаешь, военспец? Поди, трудно…
- Что именно?
- Привыкать к нашему брату. У нас - не там. Углами да задоринами, прямо, без уверток.
По губам Петра Петровича прошла взволнованная улыбка.
- Говорил я недавно по телефону с Сергеем Сергеевичем…
- Кто такой?
- Комвостфронта, выражаясь коротко. Сергей Сергеевич Каменев. Мы ведь с ним из Киева, оба арсенальские. Отцы вместе инженерили, да и мы в мастерской среде не были чужие. Вот и суди, что я думаю… Твердо знаю одно: России нет пути назад. В этом я с вами схожусь полностью.
- Есть, значит, и сомненьице?
- Есть. - Начштаба грустно усмехнулся. - Куда же русскому интеллигенту без него? С материнским молоком всосано…
- Лишнее отвеется, - успокоил его Алексей. - К тому идет.
- Да голова садовая, пойми! - гремел на другом конце стола Горшенин. - Ты сам и будешь заводской, окружной, какой угодно властью!
- Хороша власть - ни в зуб ногой, - отбивался Демидов. - Я всего до ста считать умею, а ну - до тыщи, до мильена? Вот и попрут наверх грамотеи, вроде писарька вашего, что в кусты деру дал!
- От тебя зависит, больше ни от кого. Придется одолевать и такой порожек. Или останешься баран бараном. - Горшенин для убедительности показал ему обглоданную овечью мостолыгу.
- Съел, е-мое?!
Игнат окликнул распаленного Кольшу, заторопился к богоявленцам. Наутро ждал новый бой.
Часть третья
Глава десятая
1
Егор Брагин сидел на подоконнике в дальнем конце казармы, тягуче зевал, прикрываясь ладонью. Во дворе бывшей мужской гимназии, где с лета обосновалась унтер-офицерская школа, вовсю разлегся снег, над полосатой караульной будкой стояло низкое октябрьское светило, кидая вокруг слабый отблеск. И неожиданно вспомнилось, как он впервые увидел закат и, вцепившись в юбку матери, закричал: "Мам, солнышко помирает!" - и долго не мог понять, почему оно, погасшее к ночи, утром выплывает из-за гор как ни в чем не бывало… Брагин скосил глаза на Амурскую улицу. Поодаль собралась толпа, - видно, опять упал кто-то. Не мостовая, а каток. "То ли дело у нас, в Красном Яру. Шагай себе с сугроба на сугроб, устал - посиди!"
Пройдясь по казарме, Егор остановился у своей койки. Учебные роты на плацу не теряют времени даром. "Вы потопайте, а я отдохну!" - мелькнуло в затуманенной голове. Каждый день одно и то же. Ровно в шесть подъем, гимнастика, завтрак, нудная, выворачивающая нутро долбежка, стрельбы или "ать-два, левой!". Нет, все-таки недурно побыть в одиночестве: никто тебе не мешает, не лезет в душу, не норовит заехать в рыло, на кисловский манер.
Брагин потер скулу, по которой тогда залепил прапорщик. Но что ни говори, служить можно, другого такого места не сыскать: на всем готовом, как у Христа за пазухой. Напрасно маманька волновалась…
Он посмотрел на дверь. Где же Мишка Зарековский? Опять запропал на кухне, утроба ненасытная… Уйдет, а ты за него отдувайся.
Мишка знай чапал своей дорогой, везло черту сиплому. Правда, не всегда… В последнее воскресенье, возвращаясь переулком из увольнительной, Егорка с Серегой набрели на драку.
- Пьяные… Ну их к бесу, - молвил Серега. - Ввяжись, и тебя ж первого - в участок!
Но Егорка вгляделся повнимательнее, не своим голосом крикнул:
- Наших бьют!
Налетели с гиканьем, раскидали, расшвыряли. Юнкера, их было четверо, брызнули в темноту. С земли поднялся Мишка Зарековский, отплевываясь кровью, плача от злости, погрозил кулаком туда, где высилась громада юнкерского училища: "Не все вам сверху, гады. Выйдем в офицерье, поговорим!"
В казарму он еле дотащился, с избитым лицом. И ведь выпутался! Сказал, дескать, оступился, чуть не угодил под копыта, и был освобожден фельдшером на три дня от занятий. Ну, да фельдшер тоже разбирается, что к чему, особенно если в твоем кармане деньга похрустывает. С ней, деньгой, не пропадешь…
Егорка свел брови. Странный все-таки человек Зарековский: неровен, весь в недоскоках и перепадах. Не дает спуску юнкерам, всячески увиливает от шагистики, одни торговые дела на уме. И ни с того ни с сего взвивается на дыбы, под стать иному служаке… Вот и с погонами случай. Смеялся, шутил с ребятами, получив на руки две плотные суконные полоски, долго обнюхивал их со всех сторон и вдруг окрысился на Брагина, едва тот робко вставил: "Погоны понавесили, честь спрашивают. К чему? Зачем старое-то ворошить?" Зарековский остервенел: "Тебе новенькое по нраву, звезда с пятью концами? Знаю, откуда ветер, м-мать… Степка, поди, спал и видел комиссарство красное!"
На лестнице послышались шаги. Слава богу, возвращается чертов больной, вспомнил-таки о казарме. Напугать его, что ли? Мол, фельдфебель Мамаев дважды справлялся о нем, называл скотиной и велел немедленно бечь в писарскую, на предмет экзекуции, иными словами - порки… С трудом сдерживая смех, Егор покосился на дверь и обомлел. В нее входил, опираясь на плечо Лешки, отец, Терентий Иванович Брагин, одетый в неизменный заплатанный зипун и треух. На боку привычно висела темная холщовая сума.
- Ох! - только и сказал Егор, бросаясь к нему, а он глядел незряче перед собой, шевелил седыми бровями.
- Ты где, солдат? Подойди поближе, не съем… - и быстро ощупал сыновнее лицо ладонями, поцеловал. - Здорово. Решили навестить, понимаешь, да еле отыскали.
Егорка усадил отца на табурет.
- Из дому давно?
- Недели три, - голос Терентия Ивановича малость дрогнул. - Разминулись мы с тобой в августе-то. Я из Тулуна, тебя в губернию…
- Чего ж мало в деревне побыли?
- Погостили, и хватит, не вечно же на материном горбу сидеть… Побродим с Лешкой по городу, покормимся своими силами. У него, брат, резные петухи стали здорово получаться. Много нам не надо: кус хлеба, полселедки, глоток чаю. Тем и живы будем… Ну, а ты каково здесь? В служивых, говорят, и не простых? - Он дотронулся до Егоркиного плеча. - У-у, при погонах!
- С сентября, после присяги…
- Омскому временному? - спросил Терентий Иванович. - Так, так… - Он помолчал, опустив кудлатую голову, кивнул в сторону больших окон. - Ваши вытанцовывают?
- Они. А я дневалю сегодня. Служба легкая, только… на посты гонять принялись. Через день, да каждый день. - Егорка внезапно прыснул. - Потеха! Тут - я, тут - юнкер, а за ним - япошка в тонких обмотках и при усиках!
- Дожили до потехи, - вполголоса обронил отец. - Кто ж вы такие будете? Охрана, конвой или…
- Нет, батя, мы на унтеров учимся. Пройдем сполна науку, и чины с крестами добывать.
- А супротив кого?
Егорка вскочил, замахал руками, заговорил, не замечая, что слово в слово повторяет Мишкины доводы:
- Ругать легко, но вдумаешься… ей, власти-то новой, тоже солдаты нужны. Какая власть без воинской опоры? Ну, а опора - в тайгу… Да и вниманье ценить надо. Что ни месяц - две красненьких. Бери и не греши. Раньше вон твой зипун был на всех, теперь я и сам одет-обут, и для дома скопил кое-что! - Егорка достал из кармана кошелек, раскрыл, с хрустом, послюнявив пальцы, отсчитал несколько рублевых бумажек. - Вот, вам с Лехой на пропитанье. Остальные в Красный Яр.
Но Терентий Иванович деньги не принял, отстранил темной, в синих венах рукой.
- Мать как хочет, ее дело, а я перебьюсь и без ваших денег.
- Но ведь…
- Ша! Кончен разговор!
Лешка подался вперед, сказал сдавленным голосом:
- Батя, хоть на ичиги… Твои совсем прохудились!
- Цыц!
Егорка, помедлив, спрятал кошелек в нагрудный карман френча, сел бок о бок с отцом. "Помрет - не возьмет! А почему? Я никого не ограбил, кажется. Все честь по чести, без никаких!" Невпопад поинтересовался:
- Острога-то цела?
- Железо есть железо. Люди скорей вперегиб… - Терентий Иванович осекся на полуслове, помолчал и вдруг всхлипнул.
- Ты чего, батя?
- Ледокол "Байкал"… ваши… пустили на дно. А я этими руками каждую рейку, всякий винтик… - Терентий Иванович затрясся в беззвучном плаче. Егорка обнял его, успокаивал шепотом, как некогда в Москве, у глазной больницы.
- Что ж теперь волноваться, если беда стряслась?
Отец резко поднял голову.
- Чересчур много бед… в том и загвоздка. Был при большаках дом инвалидный - кошки съели. Степан убег от солдатчины - матерь твою выпороли. Я все… все вижу, сын, даром что слепой!
- Ради бога, тише!
Отворилась дверь, вошел Зарековский, напевая под нос, ковыряя спичкой в зубах. Увидел гостя, молодцевато выкатил грудь, словно тот мог оценить его выправку.
- Здравия желаю!
- Кто там? - Брагин-старший повернулся на табурете. - Голос больно знакомый… Михайло, что ль? Здравствуй, здравствуй. Вместе с моим, стало быть, лямку тянешь?
Зарековский весело оскалился.
- Мы с ним неразлучные. И койками рядом, и в строю, и гуляем за компанию… - он подмигнул смущенному Егорке. - Из Красного Яра, дедок? Родители мои живы-здоровы?
- Что с ними поделается. Батя в старостах сызнова и, по слухам, в уездное начальство метит.
- А Степка все в бегах?
- В бегах, милок, неведомо где.
- И… ничего? - продолжал веселые расспросы Мишка.
Терентий Иванович неопределенно повел руками.
- Рубцы на моей Аграфене зажили. Дом целехонек пока. Не то что у Малецковых, у Васькиной родни.
- А что?
- Двор ихний начисто выжгли, - встрел Лешка. - Подпалили с четырех углов и с водой никого не подпустили.
- Кто жег, дед Терентий?
Егорке становилось невмоготу от разговора, он чувствовал: вот-вот что-то будет. Угораздило их завести о пожаре, будто не о чем потолковать на радостях. Подал знак Мишке, тот вроде б не заметил.
- Известно, власти… - уклончиво сказал Брагин-старший.
- Приезжие, из Братска?
- Были и из Братска, и из Иркутска.
- Указали-то свои! - ляпнул Лешка.
- Говори прямо, дед, без уверток!
Терентий Иванович бесцельно поправил холщовую суму.
- Стоит ли, Миша? И тебе станет зябко, и мне пепел ворошить горько… К тому ж дети за отцов не ответчики.
- Та-а-ак. Спасибо за откровенность… - Зарековский поскрипел зубами. - Спасибо… Значит, папаня мой вам не угодил?
- Нам с тобой делить нечего, солдат. Напрасно всплыл на дыбы.
Но Мишку забрало основательно. Он задыхался от злости, теребил ворот френча:
- Н-нет, погоди… Значит, новая власть не понравилась? А когда нищета-босота наседала, чужое добро напяливала, совала в глотку луженую, это, по-твоему, было справедливо?
- Хоть я тоже из нищеты буду, но ты на меня не кричи, пес твоей матери!
Егор кидался от одного к другому, умоляюще дергал за рукав. От него отмахивались как от назойливой мухи.
- Отойди, не встревай, - хрипел Зарековский. - Ты в Вихоревке, у Прова Захаровича, был, не знаешь, что они в Братске и по деревням вытворяли, комиссарики! Явились, и давай делить что плохо или на виду лежало. Комбед сотворили, Степка ваш тоже с ними горло драл… У нас двух коров свели, Каурку облюбовали под председателево седло, бочонок масла взяли, уйму хлеба, пимы новые… Потом еще и еще… Хватит, погуляли, попили кровушки!
- Чьей? - вырвалось у Егорки.
- Ясно, не вашей, голодраной!
- Перестал бы ты, честное слово… - с тоской в голосе сказал Егорка. Но куда там! Еще злее становилась перепалка, теперь и отец не уступал, отбросив прочь недомолвки.
- Зачем ему переставать? Он знает, вражина, что говорит!
- Знаю! - ревел в ответ Зарековский и ладонью рубил себя по багровому загривку. - Вот они где у меня, Советы и комбеды!
- Дождался опять своей власти, ну и целуй ее в зад! Но комбеды не тронь, сучье семя! - резал Терентий Иванович, выпрямившись в полный рост. - При них было у народа право, а теперь? За всех поет нагайка!
- А что, цацкаться с вами? Вы будете чужое хапать, а мы - терпи? Не выйдет!
- И у вас не выгорит ни черта. Лопнете вместе с властью омской!
Егорка обессиленно сел на стул, перекатывая ошалелые глаза, - рехнулись, ей-богу! - и снова забегал по казарме, вдоль длинного ряда аккуратно застланных коек.
- Батька… Мишка… одурели? А ну, влезет кто-ни-будь, греха не оберешься… Одумайтесь! Господин полковник сказал: никакой политики, одна учеба. А вы…
До Мишки наконец дошло, что не вовремя затеян спор. Злые слова застряли у него в глотке. Озираясь на дверь, он подошел к своей тумбочке, начал копаться в ней. И только сквозь зубы: "Сатана… Ну, сатана!"
- Лопнете, дай срок!
- Поори, поори, дед, авось допрыгаешься до петли, - пробубнил Зарековский, не оборачиваясь. - У нас не церемонятся, особенно с красными!
- А ты возьми и выдай!
- Мараться не хочу. Сам…
- Ну-ну, договаривай.
- Скажи спасибо, Гоха не убег…
- У него все впереди. - Последнее слово осталось-таки за Терентием Ивановичем. Долго молчал, поди, весь путь до губернского города, и вот прорвало…
- Ох, военных понаехало! Раз… два… три… Гоха, кто этот, с котячьими усами? - спросил от окна Лешка.
- Его превосходительство генерал Сычев, начальник гарнизона.
- А рядом, высокий?
- Новый окружной, его превосходительство генерал Артемьев!
- Его высокопревосходительство, - угрюмо поправил Мишка.
- А голенастый, с хлыстом?