Друг другу вслед - Эрик Шабаев 21 стр.


- Раньше по двое шастали, теперь боятся. Впятером гуляют, а то и ввосьмером, на двух-трех подводах.

Огнивцев встал на нетвердые ноги, вынул из кармана револьвер, пересчитал патроны.

- Раз, два, три… Обойдусь!

Степан исподлобья следил за ним.

- Ты чего всколготился? Остынь, подумай. Против силы ведь не попрешь, она покуда на их стороне. Так?

- Сказал бы я тебе, да… Эх, бабья ваша кровь… Леший с вами, один пойду!

Глава одиннадцатая

1

Игнат открыл глаза, по привычке потянулся за гимнастеркой и едва не вскрикнул от боли в правом плече… Не было стола, заваленного бумагами, картами, книгами, не висела шинель в углу, за окном не заливался нетерпеливым ржаньем белолобый. Игнат слабо усмехнулся: здесь тебе не штабриг, дурень, а тыловой лазарет, не предгорное Осинцево, где налетел горячий осколок, а Пермь…

Из конца в конец палаты - койки, койки, койки, и на каждой раненый, вроде тебя. И пускай ты лежишь, одетый в чистое, просветленно-усталый после сна, и все же куда краше - на ногах, в строю, обок с товарищами.

Госпитальный день вступал в свои права, сестры, и среди них Натка Боева, разносили в котелках морковный чай с сахарином и по крошечному кусочку серого хлеба. Натка покивала издали, занялась пожилым бойцом. Ее тонкие руки были обнажены по локоть, она сноровисто переворачивала белье, что-то выговаривала раненому. Тот смущенно краснел…

Потом подошли врачи, и впереди рослая докторша с трубным голосом. Иной во время перевязки не выдерживал, пускал бранное словцо. Она спокойно басила в ответ:

- Не раскисай, не рожаешь… Потерпи.

- Ж-ж-жжет…

- Пожжет, не без того. Сам-то откуда?

- Саратовские мы… Ой, больно!

- Шабры, стало быть. Я из Царицына, казачья дочь.

- Письмишко бы… жене. Живой, дескать, здоровый… - шевелил губами саратовец.

- Будет письмо.

- Если оклемаюсь, домой съезжу… Трудно ей, доктор. Как в августе ушел, и с концом…

- Ну, твоей крепко повезло, браток, - заметил усач, держа перед собой, на подвесках, искалеченную ногу. - Моя четвертый год постится.

"А вдруг и нас не обнесет расставанье!" - Игнат с невольным испугом посмотрел на Натку. Она словно угадала, о чем он думает, придвинулась к нему, переставила питье на тумбочке. Игнат скупо, через силу, улыбнулся.

- Неужели ты не одна такая, Наташенька? Неужели только тысяча восемьсот шестая? - Он указал на ее рукав, где был нашит лоскут с цифрами.

- Чудной! Это номер госпиталя.

- А мне показалось…

- Прекратить разговоры, Нестеров!

- Молчу, помалкиваю… Еще одно слово: ты-то как очутилась в Перми?

- Такой бой выдержала в медсанбриге, - шепотом сказала Натка, - просто жуть! Спасибо Петру Петровичу, уладил… - Натка оглянулась на докторшу, построжала. - А теперь лежать, не мешать!

- Есть!

2

Прополз, по колено в грязи, остаток октября, зазвенел полозьями ноябрь, а рана все не унималась, бросала то в жар, то в озноб. Игнат часами бродил по коридору, мимо окон, с завистью поглядывал на прохожих, мрачнел. "Пять недель взаперти, обалдеешь!" Только в начале декабря наконец его перевели во флигелек для выздоравливающих, и он получил возможность выбираться во двор.

Сегодня он впервые вышел на улицу. Шагал, придерживая правую руку, с наслаждением втягивая студеный воздух. Красота! Всюду кумачовые флаги, на заборах расклеены декреты. "Интересно, где штаб армии? Надо побывать, узнать, что под Кунгуром".

Церковь духовного училища смотрела через дорогу пустыми глазницами колокольни. Мужчина, в рясе и камилавке, видно - поп, мел мостовую. Мимо вразнобой протопала рабочая рота, составленная из буржуев, рыть окопы за городом. "Правильно, в дело господ-лежебок! - подумал Игнат. - Авось когда-нибудь станут людьми!"

Неприютный, обшарпанный, в ледяных сосульках, вырос городской вокзал. У входа трое поддавших молодцов, покачиваясь и придерживая друг друга, громко, но таинственно сговаривались о чем-то. Вдоль стен вповалку лежали беженцы, мертвенно-бледные лица лиловели в душной, спертой полутьме, отовсюду раздавался трескучий кашель.

- "Испанка". Третью неделю косит, за компанию с тифом, - сказал путеец, перехватив Игнатов напряженный взгляд. - Иди-ка ты подобру-поздорову!

Привокзальная площадь кипела народом: плелись женщины с грудными младенцами, укутанными в тряпье, бородачи бегом несли мешки, узлы, сундуки, напирали на постовых у чугунных ворот. Поодаль толпилось человек двадцать серошинельных, видно, из перебрасываемой на фронт Камской бригады, в центре стоял маленький стрелок. Его в редкой щетине лицо было нахмуренно-строго.

- Давно с передовой? - спросил пожилой солдат, протягивая ему кисет.

- Ночью. И утром снова туда, с патронами. Есть приказ об отдыхе, а смена прибывает кое-как. Вот и получается: одной ногой на позиции, другой - в пути.

- Главное, дяденька, что велено, - подмигнул безусый боец. - Небось рады-радешеньки?

Стрелок искоса посмотрел на него, по сухим, обветренным губам скользнула еле уловимая презрительная усмешка.

- Трепись, да меру знай. Думаешь, кто по осени две бригады "кокард" распылил? Мы, никто другой, одним-единственным полком!

- Ври! - усомнился безусый.

- Ну, я тебе не клоун, чтобы врать.

- Что ж это за полк у вас?

- Первый крестьянский, красных орлов! - с гордостью ответил стрелок.

- У-у-у! - загудели слушатели. Игнат удивленно приостановился: "Вон ты кто. Почти сосед!"

- А болтали, мол, отступленье по горнозаводской дороге, нас торопили незнамо как!

Стрелок Первого крестьянского полка сумрачно потупился:

- Трудно, товарищи, очень трудно. В нашем полку под ружьем всего человек семьсот, и у камышловцев не гуще. Ждем вас, а вы в город прибыли только-только, да и то не все. Прохлаждаетесь тут, на баб зыркаете. А там… - и отошел, не оглядываясь.

- Что же получается? - испуганно заговорил безусый. - Этак нас и прихлопнут запросто…

- Не балабонь! - осадил его пожилой. - Лучше мозгуй, как нам беляка ловчее подловить.

- Ага, я мозгуй, а командир бригады в тое время с последними обозами едет…

Узнав у коменданта вокзала, где штаб армии, Игнат заторопился туда.

Пока шел, думал обеспокоенно, что и потолковать будет не с кем, но в штабе оказалась уйма знакомых. Кто приезжал осенью в Кунгур, кто перевелся из расформированных Четвертой и Третьей дивизий. Едва ли не первым встретился ему начарт, невысокого роста, подвижной, с щеточкой усов, обнял, троекратно расцеловал.

- Как на фронте? - с тревогой справился Игнат.

- В нескольких словах не обскажешь. Идем ко мне.

На том и оборвался разговор. Подошел штабной артиллерист, завел о снарядах для Камской бригады.

- Прости, военкомбриг, дела. Что ни час - новое… и надо это новое брать в шоры, пока оно тебя не подмяло под копыта… Как с рукой?

- Почти порядок, но не выписывают, и баста. Может, замолвишь словцо?

- Ладно, попытаюсь.

В приемной гурьба местных рабочих обступила комиссара штаба.

- Тихо, не все сразу. Ну?

- История такая, товарищ. Липовую гору знаешь? Там, по верным сведеньям, собираются золотопогонные, какие в городе подзастряли. Замышляют поганое, да и кое-кто из городских зубы точит…

Комиссар стал вертеть ручку настенного телефона. "Комендатура? Девушка, дай комендатуру. Срочно!" Он дотолковался с комбатом о полуроте бойцов, подозвал рабочих.

- Будьте наготове, товарищи! Утром ждите, прочешем горку вместе с лесом!

- Слушай, а мне… можно? - спросил Игнат. Комиссар скептически оглядел его, вздохнул.

- Куда тебе, с твоей рукой.

- Не рукой, плечом.

- Что в лоб, что по лбу… - Комиссар подумал и вдруг согласился. - Шут с тобой, приходи сюда в шесть утра. У телефона подежуришь, в крайности.

3

- Сходи, проверь, здесь ли… - тихо сказала Натка.

Палага, девчонка веселая и бойкая, накинула платок, вынеслась за дверь. Натка бесцельно покружила по комнате, застыла на миг, снова заходила из угла в угол. Старшая сестра, попыхивая папиросой, иронически наблюдала за ней.

- Успокойтесь, милочка. В конце концов, это даже неприлично. Терять голову из-за мужчины, по-моему…

- Но ведь ему хорошо со мной. Вот и в бреду звал…

- Они и здоровые-то как в бреду!

Натка, прильнув к окну, вгляделась в затемненный сумерками двор: нет, не видно Палаги, наверно, заболталась с парнями! - и не оборачиваясь, резко, чуть не плача:

- Дайте папироску!

- Ого, вы делаете успехи, - сказала старшая сестра, щелкая портсигаром. - Женщиной становитесь, милочка. Все правильно, все так.

Наконец вбежала Палага, красная от мороза, веселая пуще прежнего.

- Ой, что было! - затараторила она с порога. - Все кричат, спорят, аж главного врача вызвали…

- Отчего шум-то?

- Вроде… плохо там… - она указала на юго-восток. - И один, и другой, и третий наскакивают на главного: посылай его в дивизию, иначе он бог знает что сотворит… И громче всех твой.

- А главврач?

- Выслушал и говорит: "Все? До свиданья, мне надо на операцию". А потом твой подошел к тумбочке и достал бритву…

- Ну?

- Чего ну-то? Намылился и давай бриться. Больше ничегошеньки не было… - Палага не дыша, с любопытством воззрилась на подругу: брови стрелами, на щеках румянец, глаза слепят блеском. "Вот она какая, любовь! - разинула рот Палага. - Что же дальше-то будет? Интере-е-е-есно!"

Натка сунула ноги в стоящие у двери валенки, потянулась за шубейкой. Старшая сестра, держа папиросу на отлете, покачала головой.

- Поймите меня правильно, девочка. Времена очень опасные, и жена комиссара, при известном обороте событий… Короче, я бы крепко подумала!

- Вы осторожный человек, Софья Григорьевна, - отрывисто бросила Натка, не попадая в рукав.

- Что ж, век живи, век учись…

Натка, словно ветром гонимая, шагнула за порог, в сумерки, и мороз мгновенно обжег лицо. Тревожно-радостным, невыносимо ярким было все вокруг - и небо в редкой россыпи звезд между тучами, и дома, опоясанные цепочками бледных огней, и гул ветра в оголенных березах… Сбоку завиднелся флигелек, и ноги сами собой свернули с утоптанной тропинки… Тихо мерцал огарок свечи в разрисованном стужей окне. Натка приподнялась на носки, попыталась дыханьем разогнать ледовую корку. Ничего не получилось. Она постояла еще немного и вдруг решительно взялась за скобу.

Поздоровалась - не то сухо, не то робко.

- Ты, Наташа, а я думал… - Игнат не досказал, махнул рукой, досадуя неизвестно на кого и за что. Ее глаза торопливо обежали комнату, наткнулись на обшарпанный чемодан, изготовленный в дорогу. Поверх лежали знакомая, в подпалинах, шинель и свернутый в кольцо ременный пояс. Девушка испуганно взмахнула ресницами на Игната. Ей хотелось спросить, был ли он в штабе, что слышно о боях юго-восточнее города, к чему привел спор с главврачом, но сказала совсем иное:

- Брился, что ли?

- Да, чтоб утром горячку не пороть. Кое-какие дела у начгарнизона.

- А рука?

- Наган удержу запросто… - он уловил ее тревогу, добавил торопливо: - Да нет, нет, до стрельбы не дойдет. Потрясем кое-кого из офицерства, и обратно.

- А… меня к дивизионному госпиталю приписали. Накрепко.

- Да ну? - спросил Игнат вроде бы озадаченно, но ей почудилось в его голосе едва ли не облегчение. Она опустила голову, стиснула зубы. Он подошел, взял ее за тонкое запястье. - Что ж, девчонка. Спасибо за все, что ты для меня сделала. Огромное спасибо. Оставайся при госпитале, а я денька через два-три…

Натка припала к его плечу, горько заплакала. Он растерянно гладил ее волосы, умоляюще бормотал:

- Наташенька, милая, успокойся. Ничего страшного… Ну, что ты? Что ты?

Они шли рука об руку вдоль Камы. Темнело. Скрипели полозья редких подвод, у вокзала тонко высвистывала маневровая "овечка". Длинный пассажирский поезд крупным скоком набежал вдалеке с того берега, потряс холодную тишину.

Игнат молчал, крепко стиснув ее локоток, и невесть куда отлетели дневные тревоги, стерся в памяти разговор камцев с маленьким стрелком, словно бы подзабылись вести, услышанные в штабе армии. Молчала и Натка, прижимаясь к нему. Он распахнул шинель, укутал ее плечи, долго смотрел на нее сбоку: смешно и трогательно вились на ветру пушистые завитки волос, мягко сияли глаза.

Опустился вечер, смазал дома, громады церквей, высокий обрыв с изогнутыми сосенками, торосы посреди безмолвной, одетой в белое реки, далекий правый берег. Мороз крепчал. Над головой четко рисовалась тонкая льдинка месяца, искрили звезды, высыпая все гуще, и только на востоке тяжелой, мрачной грядой залегли облака. Игнат на мгновенье прислушался. Нынче там было удивительно тихо. Смолкли орудийные раскаты, погасли отблески пожаров. Судя по всему, белые выдохлись: перли очертя голову, бросали в пекло батальон за батальоном, полк за полком, вот и доигрались. Давно пора!

4

Ясная, морозная ночь. Сосны, припорошенные инеем, на многие версты, все бело от снега, и по нему, извиваясь, течет белая колонна, течет настороженно и немо. Кто они, эти люди в колонне? Откуда? Куда идут далеко в стороне от железной дороги, от сел и деревень? Что-то зловещее есть в их движении, в беззвучной ярости, с какой они кидаются вниз по склонам, лезут на гребни вставших на их пути увалов.

Остановка в овраге. Фигуры в белом столпились у костров, курят. Человек в бурке и папахе призывно вскидывает руку, и тотчас к нему сходятся такие же прямоплечие. Перед ними появляется карта: она похрустывает на студеном ветру, ее придерживают за углы, вслушиваются в негромкую речь старшего. Он проводит линию к извивам реки, к большому кружку - губернскому городу. "Бить с юга!" - угадывается по движенью губ. Слышен тихий говор:

- Казармы? Да, прежде всего их… А как быть с городским вокзалом, с мостом через реку? Могут уйти, если не принять мер… Позаботьтесь об орудийном обстреле из Мотовилихи.

Те, что сгрудились над картой, в нетерпении поглядывают на запад, куда скрылись лыжники. На взмыленной лошади подъезжает ординарец, подает пакет. Старший, читая донесенье, попутно задает вопросы.

- Далеко ли головной отряд?

- В четырех верстах от города.

- Противник?

- Пока нигде не обнаружен.

Звучит команда. Белые фигуры отхлынули от кострищ, и колонна длинной змеей растягивается по заметенной проселочной дороге.

Вокруг висит предрассветная тишина. Изредка громыхнет на ухабе легкое орудие, провизжит полоз, и снова тихо. Люди в белом идут быстро, ноги в добротных валенках с ожесточением перемешивают снег.

Сосновый бор поредел, отодвинулся, и колонна вышла на открытую равнину. Правее, верстах в шести, вздымаются вверх клубы дыма, там и сям перемигиваются огоньки. Мотовилихинский завод. Налево тоже видна россыпь огней, но погуще, подлиннее в несколько раз. - это сам город.

Разведка приводит крестьянина, едущего из города. В битком набитых санях штуки полотна, выменянные на хлеб, две пары яловых сапог, ненадеванная шинель, какие-то гайки, болты, гвозди, бачок с керосином. Задержанный краснощек, плотен, в справном овчинном тулупе, стоит, мнет малахай, несет околесицу. По его словам, сегодня утром какой-то полк вышел из казарм и расположился в деревне Голый Мыс.

- Где это? - размыкает губы человек в бурке.

- А эвон там, - мужик показывает левее города. - Тольки… дорога-то другая. А промеж, ясное дело, саженный снег.

Старший молчит, не глядя на тех, кто ждет его приказа, слова, просто знака. "Но ведь это почти у нас в тылу!"

- Что в городе?

- Спят как миленькие, без задних ног! - отвечает мужик и, хитренько прищурясь, смекнув что-то, вызывается проводить до города.

Колонна, оставив взвод с пулеметом и команду пеших разведчиков, снова выступает по дороге, лесной дачей, вплотную примыкающей к городской окраине. И опять - заминка. На пути - глубокий овраг, по дну которого извивается узкой белой лентой речка.

- Егошиха! - говорит проводник, уловив вопросительный взгляд старшего.

Колонна вытягивается в несколько цепей. Легкая батарея, установленная в полуверсте, готова открыть огонь.

Вдоль забора, опоясавшего казармы, ходит часовой, маленький стрелок, притопывает ногами, из-под надвинутой на лоб мохнатой шапки смотрят усталые глаза. Кусты, кусты, овраг с извилистой речкой, за ним лес, дальше - заснеженное поле… Поправив на плече седое от инея ружье, стрелок оборачивается к казармам. В них спят вповалку камышловцы, выведенные в резерв, пришли они вчера с передовой, окоченелые, тощие, а с запада подоспели новые камцы, тоже не в лучшем виде, похлебали пустых щей, свалились замертво.

Медленно убывает зимняя ночь. В темноте с особенной силой одолевают мучительно-сладкие думы о селе, оставленном по ту сторону Камня, о детях, о жене, обо всех, с кем сталкивала в эту грозную пору судьба. Трудно, ох, трудно! А где не легче, спрашивается? Под Петроградом или на юге? Юденич, Деникин, Дутов… Хорошо, немцы опамятовались, обратили штыки на своих пузачей!

Назад Дальше