- Горбачев? Экая досада. Он-то нам и нужен, с господином сотником.
- А зачем, если не секрет?
- Гм. Тебе что-то говорит имя генерала Евменова?
- Господи, ну как же! У дяденьки моего, благочинного, гостил не раз, и с покойным папаней был знаком коротко… - длинноволосый едва не прослезился. - Чего же мы посреди улицы! Милости прошу в дом. Старшина трех баранов прирезал… Выпьем, и чтоб наступил мир, пахнущий ладаном, и в человецех благоговение!
- Со всей радостью бы, любезный, но дело есть дело. Важный пакет имеем при себе, лично полковнику адресованный.
- Кабы утром, то казачки сопроводили бы, а теперь ищите его у Тирляна, где фронт проходит.
- Против кого?
- Белорецких краснокожих.
- А вам не страшно у них под боком?
- Ну, мы особь статья: сели на гривастых, свистнули, и поминай как звали! - ввернул чернявый парень, помощник длинноволосого.
Игнат молчал, вслушиваясь в разговор. Был он как натянутая струна. Ему показалось, что чернявый чересчур внимательно уставился на усача. "Неужели видел раньше! От здешних мест до Усолки всего ничего, сорок верст. Мог встретить где угодно: в кооперации, на дружинном сборе… Черт, а теперь нашего проводника ест глазами! - Игнат стиснул зубы. - Эх, если б не пакет, митингнуть бы сейчас, а шайку - до единого - к стенке!"
Усач не спеша разобрал поводья.
- До скорой встречи!
- Счастливого пути, ваше благородие! Надеюсь, когда будете возвращаться…
- Непременно погуляем! - заверил усач.
- Дозвольте вывести за село, а то как бы инородцы сызнова не обеспокоили! - длинноволосый кивком указал на растрепанный строй. - Свою команду сбивают, башкирскому полку Молчанова в подкрепление. Да разве ж то солдаты! Им орешь: левой, они - правой, курам на смех. А с темнотой - в бега. За два дня из сотни осталась треть.
"А у нас воюют, и крепко!" - едва не сказал Игнат. Вовремя одумался. Рядом, у стремени, шел чернявый, играл нагайкой, явно подражая главарю, и ему тоже хотелось перекинуться словом с "его благородием", пусть и младшим в группе.
- С инородцами каши не сваришь, нет. Вы на мою работку полюбуйтесь, господин сотник! - Он повел рукой в сторону. За околицей, на вязовом суку висел окровавленный человек, свернув набок почерневшее лицо.
- Кто такой? - через силу спросил Игнат.
- Помощничек Инзерской красногвардии. Утекал горами, был изловлен.
- Теперь слово за Белорецком, - длинноволосый выразительно пощелкал плетью о голенище сапога. - Председатель совдепа на мушке сидит. Сказывали, самому Ленину доводится дружком, вместе смуту затевали когда-то… В Москве не выгорело, авось в наших краях будет удача, с божьей помощью…
- Ох, и лют наш атаман! - шепотком восхитился чернявый. - Вчерась троих, что зарились на чужие десятины, стоймя в землю закопал, накормил досыта… За батю мстит. Убили его, сердягу, весной в Верхне-Уральске. Пулемет, понимаешь, внес на колокольню и давай крестить… А вот и старшина, который инзерца голеньким привел на расправу. Знакомьтесь!
К ним с поклонами подходил башкир в богатом халате. Игнат, побелев, резко направил коня прочь.
7
Горам, казалось, не будет конца. Высились они под самое небо, обступали плотно, обдавали знобкой сыростью. Лошади всхрапывали, пугливо шарахались от иной каменной громады, безмолвно выплывавшей навстречу…
В полночь скалы и сосны вдруг расступились, дорога пошла под уклон, и внизу, в глубокой котловине среди хребтов, блеснули огни Белорецка, дробно отраженные в невидимой реке. Верстах в двух от заводского поселка богоявленцев остановила застава.
- Кто идет? - спросил из темноты человек.
- Из Богоявленска, с пакетом.
- Пожалуйста, документ. Иштван, спичку!
Бледный свет скользнул по бумаге, на мгновенье озарил тонкое смуглое лицо под кожаной кепкой.
- Порьядок, - сказал начальник заставы. - Иштван, помоги камрадам, проводи в штаб.
Игнат немного помедлил, разбираемый любопытством.
- Как понимаю, родом издалека?
- О, да. Будапешт, Берлин, Плоешти, Прага… Интернациональный батальон.
- У-у-у, и чехи есть?
- Есть. Целая рота.
- Ну, всего вам доброго.
Вместе с венгром поехали от костра к костру. В низинах, на гребнях пологих гор стояли или двигались куда-то обозы. Подводы тесно заполнили улицы и дворы, всюду, несмотря на поздний час, толчея, галдеж, конское ржанье, перебрех собак. Поодаль, над берегом пруда, пиликала гармонь, и в тесном кругу плясали с присвистом.
Богоявленцы слезли с коней, разминая чугунные ноги, у одного костра задержались, достали кисеты.
- На Саратов надо отступать, к своим поближе, - кто-то рокотал. - Помню, в Восточной Пруссии…
- Ну, степь тоже не сахар, - перебил его курносенький парень. - То-то приволье атаманцам.
- Домой надо, - донесся из-под телеги бабий голос. - Третью неделю мыкаемся по буеракам. Ни поесть, ни поспать…
- Спи, кто тебе мешает?
- Вам, здешним, легко!
Кто-то медленно брел от воза к возу, о чем-то спрашивал. Наконец вышел на свет - борода клочьями, глаза навыкате, с красниной.
- Эй, соседушка, Мокей Кузьмич, ты чего? - спросили его.
- Понимаешь, ползаплота унесли. Кто? Ясно, пришлые, на обогрев. Чуть стемнело, его и след простыл… - Мокей устало подсел к огню, подпер голову кулаком. - Беда за бедой, что ж это такое, а? Только-только в дом, извени, к семье, и вот… Сами ж большаки говорили недавно: штык в землю, дуй до Меланьи своей. А теперь? Закрутилось - черт не распутает!
- Кому не по силам, зато нам вполне! - вставил курносенький.
- Больно ты прыткий, молокосос. Посидел бы в окопах с мое - не то б запел.
- Был, около года.
- Год - не три, Санька, - отмахнулся Мокей и добавил упавшим голосом, ни к кому не обращаясь: - По весне вернулся с германской, хата на боку. Подправил кой-как, а тут новое наказанье. Без городьбы остался…
- Думай о другом, - примирительно заметил Санька. - Завтра, послезавтра, чуть зорька, в дорогу.
Мокей вскинулся, точно его искрой поприжгло.
- Куда идти? Куда-а-а? Горы, вот они, со всех четырех. Сиди, никакая собака не укусит!
- Чего ж ты с нами собрался? Топай до бабы, не колготись.
- Извени, подвинься. Вы уйдете - казара слопает, не спросив имени. Ей все равно: ты заваривал кашу ай нет. На белорецких вкруговую колья заготовлены…
- Да-а-а, влип, Мокей Кузьмич! - с издевкой молвил курносенький.
- Охаверник ты, Санька. Извени. Вроде братца моего среднего.
Санька отвалился назад, гулко захохотал, вздергивая ногами:
- Ого-го-го! Наш Мокеюшка никогда не скажет: прости, или еще как-то. Непременно по-господски: извени!
- Извени-и-и, самых чистых рабочих кровей. От прадеда - в печниках! - Мокей горделиво расправил бороду, покивал Саньке. - Эй, зубоскал, чем рогозиться, сбегай-ка за досками, хотя бы ко мне. Доламывай заплот, бог с ним… Веселое житье!
С восточной дороги вынесся всадник, вихрем пролетел мимо, в сторону заводских прудов. Огнисто искрила шелковая рубашка, раздуваемая ветром.
- С утра как на крыльях. И когда спит? - пробормотал Мокей. - Вот, Санька, учись: почти твоих лет, а умом да смекалкой всех генералов заткнул за пояс!
- Ой, туго ему, - Санька с опаской оглядел волнистую цепь гор. - Что там с семьями по станицам, знаешь? Да и от Магнитной - напуск за напуском. Когда еще подкрепление подойдет… Зевнешь - передавят поодиночке.
- Верхом-то не Иван ли Каширин? - догадался усач-кооператор и встал, быстро затоптал окурок.
Не доехав до плотины, посреди которой темнела пушка-трехдюймовка дулом на восток, богоявленцы вслед за венгром свернули к двухэтажному купеческому особняку, приметному издали.
- Штаб, - сказал Иштван.
У дверей, сгорбясь, дремал часовой в казачьем чекмене. Но едва усач с Игнатом взошли на крыльцо, часовой проворно выставил штык, и тут оказалось, что у него есть глаза, весьма остренькие, есть голос, только вот перегаром несло крепко.
- А ну, посторонись. Посторонись, говорю!
- Нам бы до главкома…
- Занят Иван Дмитрич. Вместе с начштаба над картой засел. Приходите днем, а пока где-нибудь сосните, у любого костра. - Казак снова погрузился в дремоту.
Старик в замасленной блузе и фуражке путейца, проходивший мимо, посоветовал:
- Вам бы в ревком, к Точисскому. Там завсегда и свет, и добрый совет. Во-о-он, у пруда.
Над горами брезжило утро, вливалось в котловину, а шум в поселке не утихал. По дорогам проезжали казаки, от костров неслись голоса, детский плач. На западной окраине внезапно вспыхнула стрельба, но вокруг никто и не обеспокоился: такое, видно, было не в диковинку.
8
В прихожей Военно-революционного комитета гудел народ. Заводчане, среди них несколько женщин в красных косынках, обступили секретаря, наперебой толковали кто о белье, кто о выпечке хлеба для верхнеуральских и троицких беженцев, кто об ограблении неизвестными винного склада, кто о выковке пик и ремонте пулеметов. Курносенький парень, Санька Волков, сидел у телефона, что-то кричал в трубку.
Председатель Белорецкого ревкома, Павел Варфоломеевич Точисский, принял богоявленцев сразу же. Он сидел у окна, тер ладонью усталое лицо и внимательно слушал.
- Советую подождать, - молвил он. - Третьего дня вступили на завод Верхнеуральская и Троицкая колонны, с часу на час должен подойти Блюхер. Тогда и решим, как быть, чем вам помочь.
- У вас, погляжу, и своего невпроворот, - сказал усач-кооператор. - Интересно, куда смотрит главком?
- Иван Дмитриевич с Томиным постоянно в седле, при головных эскадронах. Ну, а штаб… - Точисский зашелся в трескучем кашле, и Санька подал ему стакан воды. - У штаба семь пятниц на неделе. То категорически приказывает нам ускорить организацию местных боевых сил, то вдруг предлагает роспуск всех колонн, ввиду бесцельности дальнейшей борьбы.
- К безоборонщине гнут, - бросил член ревкома Овсянников. - А во что она выльется, можно угадать заранее - останемся против Дутова с голыми руками… Енборисов-то, начштаба, из левых…
- А Пичугин? А Каюков? Обложили беспартийного Ивана Дмитриевича со всех сторон!
- И что же вы? - Игнат оглядел заводчан.
- Прикажешь идти на раскол? - взорвался Овсянников. - Атаману такое будет слаще меда.
Стремительно вошел молодой рабочий в куртке нараспах, кинул кепку на гвоздь. На широком лице его был гневный румянец.
- Слушай, Павел Варфоломеевич, доколь терпеть гадство Крутова и компании? Власть мы или не власть? Вьются, понимаешь, около каширинцев, кричат, и первым губастый, о бог весть каких зверствах комитета, о золоте в подвалах… Крутов, тот вроде бы в стороне, успокаивает, а в глазах - яд… Развинтились и казачки. Открывают беспричинную пальбу, тянут, что плохо лежит.
- Что предлагаешь, Горшенин?
- Вызвать с фронта сотню-другую верных ребят, навести порядок, наконец подумать об охране ревкома. Не бережешься, товарищ председатель!
Павел Варфоломеевич решительно покачал головой.
- Нет! Шаг и сам по себе рискованный, оголим заслон с севера, с приходом же сюда красноказачьих войск - просто немыслимый. Выразить им недоверие? А на разгул ответ один… - Точисский позвал секретаря: - Сергей, подтверди штабу недавний приказ Военно-революционного комитета: за мародерство, за грабежи - расстрел на месте. Самоснабжение исключается. О кандидатурах Крутова и других, предложенных штабом в состав ревкома, напиши коротко: вопрос можем решить только на общем собрании большевиков завода. И, пожалуйста, пригласи ко мне Ивана Дмитрича. Когда угодно!
- Ой, не понравится кое-кому твое приглашение, - усомнился член ревкома Алексеев. - Сам-то Иван хоть и подъесаул, но парень вполне свой, черная кость. Поперву, может, и вскинется - не страшно. А вот в его шта-а-абе…
Иван Дмитриевич не замедлил явиться, и не в одиночку, а со своими штабными. Все они - Енборисов, Каюков, Пичугин - были вооружены, вид имели заносчивый.
Главком похлопал по голенищу витой нагайкой, сел, колюче оглядел членов ревкома.
- Вот что, комитет. И ты, председатель. Довольно играть в главное начальство. Сила боевая при мне, стало быть, моему штабу и обмозговывать оборонные дела… Приказываю сдать власть!
- Власть нам дана военно-трудовым народом, он и решать будет, - спокойно сказал Павел Варфоломеевич.
- Старо! - отмахнулся нагловатый Каюков.
- Наши принципы твердые, мы их не меняем на дню сто раз.
- Я, что ль, изворачиваюсь! - разом встопорщился Иван Дмитриевич.
- Речь не о тебе… - Павел Варфоломеевич пристально посмотрел на Енборисова, по гладкому лицу которого гуляла неопределенная улыбка. - Ты не задумывался, главком, почему с твоим приходом кое-кто из местных поднял голову?
- Кто именно? - справился Енборисов, косясь на главкома. - А может, вам беспартийные не по нутру?
- Но-но, штабист, полегче, - осадил его Овсянников. - Не подбивай к ссоре, и без того солоно.
- Кончай треп! - запальчиво подался вперед юркий, жилистый Пичугин. - Вы тут городите невесть какое, а о своем попустительстве ни слова, о расправах ни звука!
- Имеешь в виду расстрел Поленова? - бросил Горшенин. - Туда ему и дорога. Нашего брата он тоже не щадил, расспроси-ка заводских!
Губы Енборисова побелели. Он медленно встал с места, и комнату наполнил скрип ремней, перекрещенных по щегольскому френчу. Поднялся и Иван Дмитриевич, потеребил светлый чуб.
- Стало быть, ни о чем путном не дотолковались… Ну, думайте, пока есть время. Даю вам три часа, ни минуты сверх. Под угрозой весь край, ваши свары - ножом по горлу, - он ершисто дернул усами. - Думайте крепко! - и вышел, не оглядываясь.
Заводчане сгрудились у стола председателя, заговорили о подготовке к эвакуации, о беженцах, но тревога нет-нет да и давала о себе знать в обостренных взглядах, в торопливой речи.
Как бы то ни было, день протекал спокойно. Затемно ушел домой Павел Варфоломеевич. Игнат помылся в Санькиной бане, распустив ребят по квартирам, допоздна засиделся в ревкоме, - благо завернул на огонек троицкий казак, давний приятель Горшенина, участник весенних боев с Дутовым.
- Встречал, и не раз, - рассказывал он о Дутове. - Какой с виду? Небольшого роста, плотный. Волосы на полвершка и усы, непременно в синей рубахе с генеральскими погонами: званье-то сам себе присвоил, раньше гулял в полковниках… Да, так вот, зимой прикатил в станицу Уртазынскую, говорит мне: "Собирай сход!" - "А зачем, спрашиваю, и кто ты будешь?" - "Атаман Дутов!" - гордо так. "Эге, думаю, ворон-то в наших руках!" Собрались. Атаман вылезает в круг, тары-бары, но куда там. Хлопцы к нему: "Нечего толковать с контрой, арестовать и - в Магнитную, до штабу!" Один он был, то и спасло. Старичье расшипелось, в силу своей заскорузлости. Выпустили! Он, ясное дело, смотался в тот же час… Потом все-таки собрал по закрайкам тыщи две-три. Налетал по ночам, крошил направо-налево. У Красинской поймали его в западню и раздавили было, но дождь, грязь непролазная помогли ему. Выскочил и наш обоз потрепал, пострелял раненых, на такое он горазд, сволочь. У Бриенской настиг его Блюхер Василь Константинович. Вторую колонну вел Николай Каширин, Иванов брат. Восемнадцать часов кусался атаман, потом деру в степь. Вырвался сам-пят, как в воду канул…
В дверь застучали с силой. Вошли несколько казаков с красными полосками на фуражках, с шашками наголо.
- Что случилось? - спросил Горшенин.
- О том надо спросить у вас, реквизиторы чертовы. Нахапали добра! Именем революции вы арестованы. Кто из вас Точисский?
- Нет его, ушел на квартиру.
- Да вы, ребята, никак белены объелись? - вмешался Игнат.
- Кто таков?
- Он и я от Богоявленского штаба.
- Проверим.
Выходя, Горшенин только бровью повел на Саньку Волкова, на телефонный аппарат.
Шли по плотине, оступаясь на выбоинах. Горшенин попытался было узнать у конвоиров, по чьему приказу они действуют, но те ответили суровым окриком. Густела пальба, перекатываясь из конца в конец поселка. Через дорогу промелькнул Овсянников в разорванной нательной рубахе, за ним гнался с примкнутым штыком губастый детина. Топот ног, выстрел, захлебнувшийся смертный крик… Поодаль, у конторского жилого дома, оцепленного кавалеристами, в отблеске огней колыхалась толпа.
- Точисскова-а-а! - кричали из толпы. - Пусть выйдет и ответит, куда собрался драпать с золотом… Ага, как людей подводил под расстрел!
- Ох, Павел! - вырвалось у Горшенина. Казак слегка подтолкнул его дулом вперед.
Арестованные, их набралось больше десятка, сидели в угловой комнате дома купца Плотникова, занятого под каширинский штаб, за окованной дверью.
- И Крутов наверняка поблизости бродит! - сказал в сердцах Горшенин.
- Что ты заладил: Крутов, Крутов. Разве мало других?
- Слепые вы котята!
Перед рассветом загремел засов, и порог переступила молодая заводчанка. Горшенин замер при виде жены.
- Раненько ты, но все равно здравствуй… - Он усадил ее на подоконник, сумрачно потоптался. - Чем порадуешь?
- Вот, передачу комендант разрешил. Хлеб, десяток яиц, луковица, соль… - Она отвернулась, сдерживая слезы.
- Спасибо. - Он пошарил в карманах, чертыхнулся. - Ты вот что, жена. Принеси курева, и побольше. Кончилось у всех.
- Ладно, - шепнула она и вдруг подалась к нему. - Коль, это очень серьезно?
- Пустое. Отдохнем до утра, а там…
- Но, говорят, беда с председателем. Подошел к окну с лампой, а из толпы… Овсянникова сама видела, исколот штыками…
- Ступай, жена. О куреве не забудь.
Игнате горечью посмотрел на дверь… Ехали за подмогой, оказались под замком… Свои на своих! Он с трудом превозмог оцепенение, вслушался в слова Горшенина: тот, покружив по комнате, подсел к усачу, опять вспомнил о Крутове.