Хрусталева, вы куда? Сейчас отправляемся! Голос Ольги Хрусталевой ответил:
Бегу, Валя…
Игнат дернулся всем телом, застонал от боли.
Товарищ! - крикнул он солдату. - Товарищ, позови санитарку. Быстрей!
Покряхтывая, солдат опустил ноги на пол, медленно встал и пошел по проходу, опираясь на палки.
Товарищ, скорее! - просил Игнат.
Напуганная девушка-санитарка подбежала к Игнату.
Может, врача? - быстро спросила она.
Нет, нет. Там, на перроне, она. Побегите…
Кто она? - недоумевая, спросила санитарка.
Девушка. Ольга Хрусталева. Это… Это моя сестра. Позовите ее…
На войне случайные, неожиданные встречи никому не в диковинку. Сыновья встречаются с отцами, братьями, сестрами, встречаются друзья, которые в мирное время не видятся годами…
Санитарка выбежала из вагона и, ни к кому не обращаясь, крикнула:
Хрусталева! Ольга Хрусталева!
Никто не отвечал. Она побежала вдоль перрона и через каждые пять-шесть шагов громко звала Ольгу. Никакой Ольги Хрусталевой не было. Врач-майор остановил санитарку за плечо, строго сказал:
Вы не на базаре, уважаемая, и нечего так кричать.
Так ее же брат зовет, - не смутилась санитарка. - Родной брат, понимаете? Может, он умрет, и не увидятся.
На третьем пути стоял второй санитарный поезд. Майор взял санитарку под руку и сказал:
Брат? Картина резко меняется, уважаемая. Идемте быстро, потому что наша-ваша Ольга Хрусталева вскоре отправляется.
Они подошли к одному из вагонов, и майор уже стал на ступеньки, как вдруг услышал голос девушки:
Павел Матвеич, возьмите свои сигареты…
Майор взял сигареты и сказал:
Оля, здесь где-то ваш брат. Вот эта девушка отведет вас к нему. Быстренько. И смотрите, не опоздайте: поезд может вот-вот тронуться.
Ольга посмотрела на майора, потом на санитарку.
Брат? - Она пожала плечами. - У меня нет никакого брата.
Как нет? - удивилась санитарка. - Он сам мне сказал: "Бегите, там Ольга Хрусталева, это моя родная сестра!"
Ничего не понимаю, - развела руками Ольга.
Уважаемая, как фамилия этого брата? - улыбнулся майор.
Морев, Игнат Морев…
Ой! - вскрикнула Ольга. - Где он? Скорее! Ну, скорее же, прошу вас. Павел Матвеич, я успею.
Она первая вошла в вагон и спросила у санитарки:
Где он?
Игнат осторожно приподнял голову, позвал:
Беляночка!
Игнаша!
Ольга узнала его сразу, хотя он и не был похож на прежнего Игната. Худой, заросший, с острыми скулами, Игнат смотрел на нее, и Ольга видела в его светлых глазах боль, муку и… радость. Игнаша! Сколько времени прошло с тех пор, как они в последний раз стояли с ним у моря, прощаясь перед ее отъездом в Академию художеств! Но разве был хотя один день, когда бы она не думала о нем, не вспоминала этих дорогих глаз? Всегда, всегда Игнат был с нею. Она носила его образ в своем сердце, чувствуя, что никогда не сможет с ним расстаться и что никогда он не будет принадлежать ей.
Игнаша!
Она склонилась над ним, обняла руками его голову, тихонько прижалась щекой к его лицу. Он что-то говорил, но Ольга ничего не слышала. Ей казалось, что здесь в вагоне, кроме них, никого нет. Только Игнат и она. Пусть эти несколько секунд будут ее коротким счастьем.
Игнат положил здоровую руку на ее голову погладил кудряшки.
Ты плачешь, Беляночка?
Немножко, - ответила Ольга. - Ты не сердись, Игнаша. это я так… Хорошо мне сейчас… - Она вытерла слезы и только тогда спросила: - Ты тяжело ранен?
Не очень. Расскажи о себе, Оля.
В это время кто-то крикнул с перрона:
Хрусталева, быстро на поезд!
Ольга побледнела. Будто кто ударил в сердце. Нечем стало дышать.
Игнаша…
Он смотрел на нее и молчал. Теплое, хорошее чувство к этой славной девушке шевельнулось в его душе. "Это моя сестра", - сказал он санитарке, когда услышал голос Ольги. Он хотел, чтобы Ольга была его сестрой. Любимой сестрой. А она?..
Ольга быстро склонилась к его лицу и, закрыв глаза, крепко и долго поцеловала в губы. Потом поправила подушку и сказала:
Прощай, Игнаша. Я - на фронт.
И ушла…
6
Раны зажили, но правая рука почти не сгибалась в локте. Когда председатель комиссии прочел все результаты осмотра и на углу санитарной карточки написал: "К военной службе не годен", Игнат сказал:
Я буду жаловаться. Это несправедливо. Дайте мне два месяца, я научусь стрелять левой. Или отправьте меня в саперную часть.
Через три дня он приехал домой. Город нельзя было узнать. На Ленинской улице, где они так любили гулять с Лизой, чернели еще не засыпанные воронки от бомб.
Витрины магазинов были заколочены досками, на углу Чкаловского переулка лежал опрокинутый трамвай. К порту одна за другой шли машины, груженные станками: эвакуировался авиационный завод. У булочной стояли длинные очереди за хлебом. Ветер гнал по тротуарам бумажки; оборванные провода шевелились, точно змеи.
Игнат без стука вошел в дом. Остановившись у порога, он снял с плеча вещевой мешок, сдернул с головы пилотку и позвал:
Мама!
Мать вышла из спальни и, увидев его, схватилась рукой за дверь.
Игнаша! - Она не плакала. Сухими, страдальческими глазами взглянула в его глаза и тихо спросила: - Надолго, сынок?
Игнат показал на несгибающуюся руку, ответил:
Отвоевался. - Горькая складка появилась у его рта.
Мать осторожно спросила:
Немцы далеко еще, Игнаша? Может, сюда и не придут?
Он не стал успокаивать:
Придут. Скоро придут, мама.
А как же ты? - В ее голосе вспыхнула тревога. - Уйдешь?
Игнат ответил быстро и твердо:
Нет!
Она больше ни о чем не спрашивала, смотрела на сына и вздыхала. Изредка смахивала ладонью непрошеные слезы. Что-то изменилось в Игнате. Мать чувствовала, что за это время он перестал быть юношей, и даже в глазах его теперь было что-то жесткое, непривычное. Мать словно видела в них то, что увидел, что пережил он сам: взлетающие в воздух обломки детских колясок, безумные лица матерей, окутанные дымом пожаров деревни и города…
На другой день Игнат пошел в горком комсомола. Он не удивился, когда увидел закрытыми почти все отделы, в которых раньше было шумно и людно. Поднимаясь на второй этаж, Игнат встретился на лестнице с Виктором Ревиным, заведующим отделом агитации и пропаганды. Это был веселый, компанейский парень, умница и задира.
Витька! - обрадовался Игнат. - Здорово, чертяка!
Виктор остановился, тусклыми глазами взглянул на Игната:
А, это ты, Игнат? - Голос его тоже был тусклым, тихим. - Здравствуй. Алексей у себя.
И пошел вниз, даже не протянув руки.
Игнат обернулся и, не скрывая раздражения, громко сказал:
Быстро скис, товарищ завотделом!
Алексей Брагин, секретарь горкома, был один. Когда Игнат вошел в кабинет, Брагин стоял у раскрытого окна и смотрел на улицу. Широкоплечий, с сильными руками, с хорошей военной выправкой, сейчас он немного сутулился, будто огромные заботы слегка придавили его. Услышав, что дверь отворилась, Алексей оглянулся.
Здравствуйте, товарищ Брагин. - Игнат улыбнулся, прочитав на лице Алексея удивление.
Игнат! - вскрикнул Алексей. - Ей-богу, Игнат! - Он быстро шагнул к Игнату, крепко обнял его, потом протянул руку: - Ну, здравствуйте, каменщик. Какими судьбами?
Когда Игнат неловко подал ему левую руку, Алексей понимающе проговорил:
Ясно. Пожалуй, вопросы излишни. Хотя об одном спросить, конечно, надо.
О будущем? - Игнат посмотрел ему прямо в глаза.
Да. Немцы ведь близко, и каждый должен решить… Понимаешь?
Понимаю, - ответил Игнат. - Поэтому и пришел. Наверно, одного моего решения мало, не так ли?
Брагин закурил, подвел Игната к дивану, а сам начал ходить по комнате. Потом резко остановился и спросил:
Сколько времени мы знаем друг друга, Игнат?
Да не так уж и много, - улыбнулся Игнат. - Тебе ведь двадцать два? А я родился на два года позже. Вот только и всего…
Только и всего, - повторил враздумье Брагин. - Короче говоря, сколько живем на свете, столько и знаем друг друга. Хорошо знаем, Игнат?
Игнат в недоумении посмотрел на секретаря горкома:
Почему ты об этом спрашиваешь? Может быть, автобиографию рассказать?
Автобиографию не надо, - без улыбки ответил Брагин. - Но кое о чем расскажешь. И я расскажу.
Он подошел к двери, щелкнул английским замком и, вернувшись, сел рядом с Игнатом.
В это время совсем близко завыла сирена и сразу же послышался гул моторов. Залаяли зенитки, а через минуту от взрывной волны зазвенели стекла: бомба упала, наверно, в соседнем квартале. Потом, еще ближе, ухнула вторая…
Игнат внимательно смотрел на Брагина. Алексей сидел напряженно, крепко стиснув зубы. Лицо его слегка побледнело.
Никак не привыкну, - словно оправдываясь, сказал он. - Хочу заставить себя быть спокойным, а внутри будто что-то обрывается и холодеет…
Привыкнешь, - просто проговорил Игнат. - Я тоже сперва места не находил себе при бомбежках. В землю готов был втиснуться. А потом… Ко всему привыкнешь. Почти ко всему…
Почти? - спросил Брагин. - К чему-то не привык?
Да, кое к чему нельзя привыкнуть, - ответил Игнат. - К страданиям людей, например…
Многое уже пришлось увидеть, Игнат?
На всю жизнь хватит, - ответил тот, и Алексей увидел складку, залегшую между его бровей.
Брагину захотелось обнять его, сказать ему что-нибудь хорошее, теплое, но он подумал, что Игнату это сейчас не нужно, и сказал:
Это, может быть, хорошо, что ты много уже увидел. Видеть-то, наверно, придется еще больше. Время такое настанет… - Он к чему-то прислушался и вдруг спросил: - В порт пойдешь работать?
В порт? - удивился Игнат. - Я же строитель! - Он приподнял правую руку и снова опустил ее на колени. - Что я смогу там делать?
Работу найдем. А делать там будешь вот что, Игнат…
…Солнце уже опускалось в море, когда Игнат вышел из кабинета секретаря горкома комсомола. Он не сразу отправился домой. Хотелось побыть наедине со своими мыслями, многое обдумать.
Игнат пошел к приморскому бульвару и разыскал ту скамеечку, на которой они с Лизой сидели в последний раз. Солнце тогда вот так же погружалось в море. Только закат горел, словно пламя бушевало над морем…
Прихрамывая, Игнат подошел к скамейке и сел. Сейчас ему не хотелось вспоминать прошлое. Все это давно ушло, хотя и не совсем забылось. Другое входило в жизнь: волнующее, тревожное, неизведанное.
Глава четвертая
1
У старого мола, пришвартованная толстыми ржавыми тросами к чугунным столбам, стояла дряхлая, отжившая свой век баржа. Лет десять назад она служила пристанью для небольших пароходиков, приходивших с Дона. Тогда на ее палубе была служебная надстройка и на красных спасательных кругах, висевших у окон надстройки, пассажиры могли прочитать название баржи: "Дебаркадер 916". А на борту "Дебаркадера 916" мальчишки написали масляной краской: "Пристань Глухарь". Неосведомленным людям могло показаться странным это непоэтическое название пристани, однако оно, по мнению мальчишек, не должно было быть другим.
Место, где стояла баржа, изобиловало таким множеством огромнейших раков, что казалось, они ползут сюда со всего залива и даже с гирл Дона. День и ночь на бортах "Дебаркадера 916" можно было видеть маленьких любителей-раколовов с круглыми сетками, прикрепленными к железным обручам. К этим сеткам мальчишки привязывали приманку - вонючие головы рыб, кур, случайно придушенных автомашинами и "выдержанных" на жарком солнце, куски тухлого мяса.
Капитан "Дебаркадера 916", он же кассир, он же матрос и уборщица, приказывал команде, состоявшей из одного сторожа, почти глухого старика Андроныча:
Эй, там, на палубе! Принять меры! Немедленно! Чтоб этой вони не было!
Глухой Андроныч прикладывал руку к капелюхе и отвечал:
Есть! Оно, конечно, ветра вроде и не предвидится, а все ж таки подкрепить надо… - И не торопясь шел осматривать причалы.
Пароходики отчаливали, пассажиры уходили, а Андроныч занимал свой пост у трапа. Он садился на скамеечку, скручивал цигарку и ждал. Казалось, старик поглощен тем, что любуется морем. Фигура его была неподвижной, словно застывшей. Тихие, невысокие волны, погашенные молом, плескались у борта баржи. Масляные пятна плыли по воде, расцвеченные солнцем. Всплывали со дна пузырьки, будто в глубине кто-то дышал. Андроныч смотрел и смотрел на море, больше ничего не видя вокруг себя…
В это время раколовы осторожно крались к трапу, пригибаясь к низкому борту баржи. Какой-нибудь Витька говорил Петьке:
Глухарь дрыхнет… Скорей…
Вот уже и трап. Еще два-три шага - и весь богатый улов будет в безопасности. Скорей, пока старик не проснулся!
И вдруг хриплый голос Андроныча:
Малый ход… Стоп, машина…
Раколовы останавливаются, и Андроныч приказывает:
Высыпай.
Мальчишки знают по опыту, что спорить бесполезно. Высыпают из кошелок раков, и Андроныч, не торопясь, начинает считать. Он черными пальцами захватывает каждый раз по два рака и раскладывает их в разные кучи.
По сорок две пары, - подытоживает старик, когда дележ окончен. - Что-то сегодня маловато…
Витька клянчит, крича в самое ухо Андроныча:
Деда, не отбирай! Сегодня деньги мамке во как нужны! А завтра все заберешь!
Дед покачивает головой, соглашаясь:
Оно, конечно, погода дрянная…
Глухарь чертов, - кричит Витька. - Капиталист! Мироед! Нэпман!
И вдруг старика уволили. С большим деревянным сундуком-чемоданом пришел на "Дебаркадер 916" новый сторож - хмурый, заросший колючей рыжей щетиной верзила без глаза. Выдраив шваброй грязную палубу, он отвязал от борта раколовки, и они исчезли в море. Мальчишки ахнули. На баржу полетели булыжники, рыбьи головы, комки грязи. Звякнуло стекло в надстройке. Кто-то из мальчишек крикнул:
Полундра!
Одноглазый молча наблюдал за этим "авралом". Потом, так же молча, спустился в кубрик и вылез оттуда с берданкой. Мальчишек как ветром сдуло.
И только, тогда они поняли, что старик-глухарь был справедливым человеком. Теперь каждый из них поделился бы со стариком своим уловом добровольно, но старика не было. И не было улова. Одноглазый сплел сети, наделал раколовок и каждое утро носил на базар по чувалу раков. Мальчишки смотрели на него злыми глазами, вспоминали доброго старика Андроныча, думали, как отомстить за него, и решили: увековечить его память.
Ночью трое "художников" подплыли к барже на маленьком каючке и масляной краской написали на борту: "Пристань Глухарь". Теперь слово "глухарь" было для них чем-то близким и дорогим. Пусть в этом слове живет память об Андроныче.
Утром одноглазый начисто соскоблил новое название пристани, однако на следующую ночь оно появилось уже в двух местах. "Художники", среди которых были Игнат Морев и Андрей Степной, не пожалели красок: огромные красивые буквы еще издали привлекали внимание. И с тех пор "Дебаркадер 916" все называли: "Пристань Глухарь".
…Давно уже был выстроен новый вокзал для донских пароходиков, а "Пристань Глухарь" по-прежнему стояла у старого мола, обросшая илом и ракушками. Прилетающие с моря ветры покачивали старую баржу, она кряхтела, стонала, будто на что-то жалуясь. Перед войной ее хотели разобрать на дрова, да так и не успели: пришли немцы, приказали откачать из трюма протухшую застоявшуюся воду, и "Пристань Глухарь" превратилась в плавучий барак для портовых рабочих.
2
Почти полтора десятка лет Аким Андреевич Середин проработал в порту начальником погрузочно-разгрузочной службы. Бригадиры, грузчики, рабочие, капитаны и матросы хорошо знали этого тихого, скромного человека с аккуратно подстриженной седеющей квадратной бородкой, с задумчивыми, всегда немного печальными глазами. Был Аким Андреевич честен и неподкупен, все, даже самые крупные, ошибки он мог простить человеку, кроме обмана. Он верил людям так же, как самому себе…
Как ни странно, была у Акима Андреевича одна неизлечимая страсть: он любил посещать судебные процессы, притом только такие, на которых разбирались дела воров, расхитителей народного добра, растратчиков. В суд Аким Андреевич приходил всегда заранее, садился на задней скамье у окна и терпеливо ожидал обвиняемых. Обычно их вводили под стражей, и Середин с любопытством и, казалось, с острой жалостью всматривался в побледневшие, заросшие, угрюмые лица. Глядя на этих притихших, словно покорившихся судьбе людей, Аким Андреевич не мог поверить, что они совершили преступление: "Может быть, это какое-нибудь недоразумение, - с надеждой думал он. - Вот сейчас начнется суд, и все разъяснится. Ведь не может же человек сознательно опозорить свое имя. Просто произошла какая-то ошибка… А ошибки надо прощать…"
Но начинался суд, выступали свидетели, обвинитель, и, припертые фактами к стене, преступники сознавались: да, мы украли, мы обманули, мы ограбили…
И уже совсем по-другому смотрел Аким Андреевич на эти жалкие лица. В его взгляде теперь были презрение и ненависть.
Немного ссутулившись, он вставал и, ни на кого не глядя, быстро уходил.
И вдруг, придя однажды на работу, портовые грузчики, служащие, матросы и капитаны стоявших у причалов пароходов увидели на стене проходной будки объявление:
"22 августа 1941 года в 19 ч. в клубе порта будет происходить показательный процесс по делу А.А. Середина, обвиняемого в крупной краже. Приглашаются все работники порта".
Люди читали объявление, отходили на несколько шагов и снова, расталкивая толпу, спешили к проходной прочитать еще раз: не ошиблись ли? Что-то уж очень странно все это…
Толпа росла. Один из грузчиков громко сказал!
Да что они, очумели?! Аким Андреевич - вор! Ерунда!
Какой-нибудь деляга проворовался и оклеветал человека, - поддержали из толпы.
Маленький, тщедушный счетовод из пассажирской службы хихикнул:
А удивляться тут нечему, товарищи. Крупные воры, они все такие: тихо, тихо, мы, дескать, самые наичестнейшие, а потом - хап, и будьте здоровы!
Высокий грузчик в парусиновой кепке положил руку на плечо счетовода, слегка сжал пальцы:
Ты не хихикай, рожа. Не пачкай человека заранее. Понял?
Зал клуба был переполнен. Сидели на подоконниках, стояли в проходах, курили, с нетерпением ждали, когда приведут Середина. Дым от папирос и цигарок плавал под сводами зала, как облака. Вдруг у входа раздалось:
Ведут!
И по рядам, как затухающая волна у мола, поплыло:
Ведут… Ведут… Ведут…
Аким Андреевич шел впереди, сзади - два милиционера. Руки Середин держал сзади, как и полагается заключенному. Был он без фуражки, прядь волос падала на лоб, седеющая бородка взлохматилась. Он смотрел прямо перед собой, стараясь не встречаться взглядом с глазами присутствующих. Через некоторое время милиционер ввел бывшего заведующего складом Тодорова.