– Я вприкуску люблю. Внакладку, знаете ли, вкус чая теряется. Аромат исчезает. – Говорил он теперь свободно, благожелательно, и это передавалось. Хотелось чаю. Шешелов тоже любил вприкуску. Он покурил еще, сунул трубку в карман, наколол себе мелко сахару. Чай был горячий, душистый, терпкий. Зажал за губами сахар, склонясь над чашкой, прихлебывал осторожно. Показалось, на душе спокойней сделалось. И сидеть поудобней стало. Сказал неожиданно для себя:
– Эстафету нынче привез лопарь. Генерал-губернатор предписал объявить... вице-адмирал черноморский, Нахимов некто, турецкий флот потопил и сжег при Синопе. И пашу пленил ихнего.
Благочинный переглянулся с Герасимовым и даже чашку на стол поставил:
– Так... Это где же такое место – Синоп?
Герасимов отстранился от чая и смотрел на Шешелова, словно силился уяснить, что еще ожидать следует. Благочинному он ответил:
– В Туретчине, стало быть. Будь у нас, по-иному реляцию бы составили: отражая нападение, дескать.
– Ну да, ну да, – закивал благочинный.
– И еще есть вести? – осторожно спросил Герасимов.
Шешелов не отстранялся от чашки.
– Есть. На Кавказе тоже турок побили крепко. Местечко там на турецкой земле имеется, Баш-Кадыклар – зовется... – И замолчал, думая: может, зря он рассказал все это? К чему они снова переглянулись?
Где-то сбоку, за благочинным, стучали на стене ходики. Раньше их и не слышал. Удивленно повел глазами по горнице: Герасимова увидел, благочинного, жесткий диван у стенки, занавески на окнах с вязаными подзорами, кровать с большою горой подушек.
– Победа оружия православного над басурманами – весть вроде добрая. Да только радоваться ли? – Тон благочинного был такой, будто к высказыванию иль спору звал.
Шешелов вопросительно поднял на него глаза.
– Франция и Британия не позволят безнаказанно побить турок, – пояснил благочинный.
– Почему так полагаете?
– Я в игре не участвую. Посему мне виднее со стороны. Думаю, не простятся победы эти.
Шешелов удивился: поп рассуждал так же, как и сам он.
– Что же вы, осуждаете наши победы?
– Осуждаю, – благочинный спокойно и веско произнес слово. – А вы им возрадовались?
Шешелов не хотел открывать свои мысли. Такой разговор проявлением неблагонадежности мог бы быть назван. А предписание по полицейской части, он знал, гласило: "Стараться секретным образом под рукою узнать все, что происходило и происходит относительно вредных суждений и самовольств..." Он поднял глаза и улыбнулся вдруг не обычной своей полуулыбкой, а широко, открыто, и сказал весело, с вызовом:
– Я на медные деньги учен, мне про это думать не полагается.
– Не людишки мелкие – черви земные. Так? – усмехнулся поп.
"Вызываешь на спор?" Шешелов словно впервые близко увидел его глаза. Смотрят вроде открыто, а раскованность им не свойственна. И решил в спор не лезть и усмешки не замечать. Сказал уклончиво, сухо:
- Как вам угодно будет. – И замкнулся.
– Полно ты, полно, – сказал Герасимов благочинному.
Он старался неловкость сгладить. – Давайте, Иван Алексеич, я горячего подолью. Мы с отцом Иоанном привыкли друг к другу, потому без околичностей. Лет сорок уж чашку и ложку, и беду подчас, сообща делим. – Он как бы о доверии просил Шешелова. Голос проникновенный. – А эхо этой войны, пожалуй, и нас коснется. Стало быть, нам надо и думать, и говорить о ней.
Вот и этот подглядел будто и обозначил, что неясно бродило в Шешелове, как предчувствие: быть беде. Шешелов ранее отмахнулся бы от такого – велика важность! Убивать, умирать, карьеру делать – это и есть служба. Но то было ранее.
Шешелов потянулся опять за трубкой и спросил Герасимова:
– Значит, война и нас коснется? – Умышленно сказал "война", а не "эхо войны".
– Предсказать невозможно, – миролюбиво сказал благочинный, – не оракулы. Все только предположительно.
Герасимов осторожно подал через стол чашку Шешелову.
– Когда манифест о войне объявили, мы с отцом Иоанном судачили тут. Так же за чаем вот. – Усмехнулся и посерьезнел. – Турция-де, объявляя войну России, не могла позабыть: в недавнем прошлом мы вон какого воителя одолели – Наполеона! Так?
– Резонно, – кивнул ему Шешелов.
– Выходит, одни на войну с Россией турки не покусились бы. Ведь не могут они всерьез надеяться на победу своими силами? Рассказанное вами сейчас наши сомнения подтверждает.
– Положим, – неопределенно протянул Шешелов.
– Чего там, еще до начала войны Европа хорошо видела: не турки хотели овладеть Крымом, а русские Константинополь прибрать к рукам. – Герасимов будто и не заметил, как Шешелов молча склонился к чашке. – И пока государь наш весну и лето бряцал оружьем в Валахских княжествах, Европа, вишь ты, выжидала. Вот тут мы с отцом Иоанном и полагаем... Европе важно было подтолкнуть Россию, заставить ее поверить, что задуманное легко исполнить. Никто препятствия чинить не станет. Но это была наживка, за которой уда невидима. И государь наш, простите, крючок с приманкой заглотил...
Вдвоем с Герасимовым Шешелов охотно поговорил бы об этом. Но благочинный... Непохоже, чтобы каверзу ему строили, а все же втроем они, а Герасимов вон как про государя. Поосторожнее надо с ними.
– Вы не желаете побед для России?
Во взгляде Игната Васильевича легкое удивление. Словно он лучше к Шешелову настроился.
– Ну, зачем так? Победы, уж вы-то знаете, всякие могут быть. Тем, о которых вы говорили, пожалуй, и я не радуюсь. Они пользы не принесут.
И благочинный его поддержал:
– Они не славой России, а горем великим обернуться могут.
– Могут, – кивнул Герасимов. – Самолюбие не позволит государю попятный шаг сделать. А теперь в помощь побитой, обиженной в глазах всей Европы Турции явятся заступники.
– Но с Францией и Британией у нас добрые отношения. А про Австрию и говорить нечего, она нам обязана.
– По осени "Таймс" интересные цифры печатала. – Герасимов скрестил на столе руки, на удивленный взгляд Шешелова сказал: – Друзья отца Иоанна, вишь ты, из Архангельска присылают, – засмеялся. – Так вот, британское правительство показало свои подсчеты. Черным по белому там написано: для торговли им Турция больше подходит, чем Россия. И их эксперты говорят, что разгром Турции или захват ее Россией равносильны разгрому английской торговли.
– Эко хватили! – хохотнул благочинный. – Совсем погибнут без Турции. – И мотнул головой, усмехнулся, будто сам для себя, сказал: – Как они публику-то готовят! Загодя!
– Конечно, – сказал Шешелов, – если Россия выйдет на Средиземное море, торговля, разумеется, будет в ее руках. Это, так сказать, победителей право – распоряжаться.
– То-то оно и есть, дражайший Иван Алексеич, победителей. А если это не мы?
– Простите, не понял.
Благочинный возражал не торопясь, спокойно, говорил, как говорят о давно выношенном и обдуманном:
– Что, если Австрия, Франция и Британия дружно не захотят русских в Константинополе? Для чего им, к примеру, усиление России? или ущерб в коммерции? Им ведь лучше, если флот наш, и сейчас-то подключный, перестанет существовать.
Подключный? Нет, Шешелову на ум это как-то не приходило. И удивился: а ведь истина, черт возьми, у России моря закрыты. Будто на ключ снаружи. И обозлился на себя: как же ранее не додумался?
– Желая по праву сильного выгнать от Черного моря всех, кого оно кормит, не взыщите, если в случае неудачи и вас не только от него, но даже и от других исконных морей изгонят. – У благочинного голос оставался мягким, а слова стали жесткими. – К примеру, на Кольской ратуше да британский флаг. Вас такие мысли, часом, не беспокоят?
Наверное, Шешелов позабылся, сделал ненужный жест. Благочинный на стуле откинулся, засмеялся:
– Не по нраву.
– А вам по нраву?
Благочинный и Герасимов засмеялись.
– И нам не по нраву.
"Что они, шутки со мною шутят? Нет, пожалуй, не шутят". Вспомнились хромота писаря, крест Герасимова. "А с чего так повеселели?" И сам улыбнулся им.
– Почему именно британский?
– Британия ближе. Укрепиться на нашем Севере ее мечта давняя. И колян англичане уже приходили грабить, – сказал Герасимов.
– В восемьсот девятом?
– И тогда, и позже.
– Я слышал. У вас за это награда?
– За это.
– А вы, Иван Алексеевич, где тогда находились?
Шешелов на мгновение призадумался и усмехнулся:
– В солдатах привыкал – по рекрутскому набору был взят. – И спросил сам благочинного: – А вы?
– В семинарии вологодской...
Шешелов вспомнил: Дарья рассказывала – благочинный с успехом ее окончил. И умом взял, и голосом, и осанкою. Будущее ему прочили значительное. Да случилось как-то, не помнит Дарья ладом, во время праздничной службы подал он губернатору руку для поцелуя. Тот отшатнулся, якобы позеленел, но скопленье народу в храме большое было, и он совладал с собою, приложился-таки к руке. А вскоре благочинного в Кольский приход послали... "Э-э, – говорила Дарья, – постарел отец Иоанн. От былого мало теперь осталось. А раньше к праздникам отцы Соловецкого монастыря плыли в Колу, чтобы службу его смотреть да слушать, дух благолепием усладить. На проповедь с Мурмана приходили. Отец Иоанн не только что из писаний – про жизнь поморскую слово умел сказать. Генерал-губернатор когда сменился, духовные власти звали в Архангельск благочинного-то вернуться. Вся Кола знает – не единожды он отказывался. Мне, говорит, в Кольском соборе простор для голосу..."
"Нет, – думал Шешелов, – непохоже, чтобы из-за собора". И спросил еще:
– Почему вы остались в Коле? Я слышал, имели случай...
Благочинный вопросительно на него глянул. И Шешелов понял: для такого ответа в дружеских отношениях должны быть люди. Но взгляд выдержал. Интересно, что он ответит?
Лицо благочинного посерьезнело.
– Я и сам не однажды про это думал, – и мотнул головой в раздумье. – Видимо, на почете у миру попривык быть. Тут верст на двести в округе и горе, и радости – все мои. И крестины, и свадьбы, и похороны. И я всех, и меня все знают... Худо разве?
– Нет, не худо. – И нехотя вновь заметил: не перекрестившись, благочинный поднялся из-за стола, разминая кости, повел плечами.
– Иван Алексеевич, видимо, вы не знаете. – И пошел по горнице. – Случай, надо сказать, любопытнейший. Давно это было. Даже не в нашем веке. Но было вправду. Московская компания в Лондоне по примеру поморов наших тоже хотела обжиться на Севере. Однако ни платой, ни посулами охотников не сыскала... Тогда компания исхлопотала себе несколько смертников, приговоренных судом. Да-а. И вот привезла их, значит, на Грумант позимовать. Так и так, дескать. Еда вот вам и одежда. Перезимуете два-три года, пообживетесь. За это голову вам сохранят при теле... Смертники как увидели берега ледяные, а за ними пустыню каменистую да снежную, как холод поиспытали – все на колени и молить капитана: ради бога свези обратно. И упросили-таки. Отвезли их опять в Англию. Там на плахе они и померли...
– А наш помор Старостин прожил на Груманте более тридцати лет, – дополнил Герасимов.
Шешелов не понимал их.
– Простите, не уяснил я, о чем пример. Английские смертники хотят умирать лишь в Англии?
– Нет. – Благочинный остановился подле дивана, руки скрестил на груди и терпеливо, будто закон божий, пояснять начал: – Англичане издавна хотели овладеть Севером. А пример – о первых шагах. Но с тех пор времени ушло много. И не смертниками на Грумант, а людьми изворотливыми, сановными да торговыми они проникли сюда. Просочились к нам исподволь капиталом. И ведь как обжились – постепенно все в руки взяли!
– А море Баренца? – горько хмыкнул Герасимов.
– Да, – подхватил благочинный, – пример свежий. Назвав Мурманское наше море, часть Северного океана, именем иностранного моряка, еще раз принизили русских людей, наших прадедов.
Действительно, в прошлом, 1853 году море получило имя голландца Баренца. Шешелов знал это.
– Позвольте не согласиться. Виллем Баренц был не купец и не был знатен. А заслуги его перед Севером налицо. – И, вспоминая прочитанное, перечислял: – Баренц произвел измерение глубин этого моря и положил их на карту. Он первый сделал годичное наблюдение погоды на Новой Земле и дал там названия островам и бухтам. Он составил карту северной части Груманта. Он, в конце концов, и схоронен-то в этом море...
– Полноте, полноте, – замахал на него руками Герасимов. – Не так все сразу.
Этим открытиям есть доказательства...
– Давайте все по порядку, – подался к нему Герасимов. – Понятней будет... Слыхали вы, почему Баренц назвал острова Крестовыми? Потому что там стояли два русских креста над могилами. Русские были там до и после голландцев. И назывались острова не Крестовыми, а Братанами. А Костин Шар? Как ни странно, но название Костин Шар было известно Баренцу. Подумайте, о чем говорит это? Или Мучная гавань? Почему ее так назвал Баренц? Помните? Там он нашел три русских избы, в которых были мешки с мукою, бочки. Зимовье известных Строгановых, высланных в те времена из Новгорода...
Шешелова разговор уже захватил. Он и поддразнивал Герасимова и благочинного, которые вдруг оказались ярыми патриотами, и радовался тому, что сам уже неплохо знает историю освоения полярных стран. Но эти двое знают ее не в пример лучше.
– Смею напомнить, – не соглашался Шешелов, – что в том же тысяча пятьсот девяносто седьмом году здесь, в Коле, в гостином дворе были выставлены для обозрения лодки, или, может быть, шлюпки, на которых оставшиеся в живых голландцы пришли после зимовки на Новой Земле сюда, в Колу. Значит, коляне дивились беспримерному плаванию иноземцев...
– Коляне добрые сердцем люди и христиане, – отвечал благочинный.- Почему же не оказать сострадание людям, не приспособленным к Северу?
– Вот-вот, о сострадании, – подхватил Герасимов, будто только и ждал этого момента. – Рассказывают, когда Баренц скончался, голландцам на острове Междушарском встретились две русские лодьи. Тридцать поморов. Они дали голландцам и печеного хлеба, и копченой дичи. Вот как было. Выходит, наши-то, русские, очень давно бывали и жили на Новой Земле. Голландцы хвастались – открытие, мол, новых материков. А для русских поморов хождение на эти земли было уже делом будничным, промыслом.
Благочинный вернулся к столу, сел, сказал Шешелову:
– Весьма и весьма возможно, что Баренц и его спутники не считали земли и воды Севера как открытие. Они искали дорогу в Китай. Могу допустить, что никакого желания у них к первенству в этих морях и не было. Не исключено, что они понимали: нельзя открыть давно известное. Но почему-то спустя два с половиной столетия в чью-то светлую голову пришла мысль, что иноземцы открыли у русских и море, и земли. Двести пятьдесят лет понадобилось на это! Вам кажется, что все это просто? Не наводит ни на какие мысли?
Шешелов промолчал, и благочинный погодя добавил:
– Не так давно тут беседа одна случилась. И молодые попеняли нам: вы, говорят, все нажили себе иностранное, от крючков рыболовных до губернатора... Вот оно как!
Конечно, Шешелов мог бы ему поддакнуть. Об этом можно было поговорить. Но он снова опустил глаза, долго набивал трубку, затем дал понять, что не будет острых углов касаться:
– Мы говорили о флаге на Кольской ратуше, о войне. Что эхо ее нас коснется.
Герасимов нетерпеливо вступил:
– Про это все время и говорим. Если война придет к нам на Север, Архангельск-то баталии, может, и не затронут. Там верфи и банки немецкие да английские. Вредить им никто не станет. Народ же исконный, русский. Он драться будет. Россия рядом, может помощь подать, – и развел руками, призывая к согласию. – Кругом нет резону идти в Архангельск.
- Зачем же тогда придут они сюда, на Север? – усмехнулся Шешелов. И заметил: ответ у Герасимова давно готов, будто он только этого вопроса и ждал.
– Флот погубить архангельский. Он в торговле соперник. А для этого Колу всего сподручнее воевать. Одолел ее – стан устроил. Крыша над головой, тепло, сухо, гавань. А потом горло Белого моря закроют отсюда крейсерством. Вот флот под ключом и окажется. Так, про эхо войны, – закончил Герасимов и оглядел Шешелова и благочинного, словно желая удостовериться, не слишком ли резко высказался.
И благочинный немедля сгладил:
– Это лишь мысли наши, предположения. – Потрогал пальцами подбородок: – Начало трудно, конец мудрен.
Шешелов про себя отметил: в один голос трубят. И рассуждают будто министры. Только что с оговорочкою – предположительно! Подметили недовольство его войной? Или вправду верят, что она придет в Колу? Из Турции-то? Ха-ха...
И Герасимов будто ответил на его мысли:
– Опасения наши пустыми показаться могут. Хорошо бы, коль так и было. – И вздохнул. Голос тише стал. – Но нельзя забывать прошлую судьбу Колы. Никак нельзя. Я всю жизнь провел в этих морях, нагляделся на иноземцев. Мне ихнее "Правь, Британия!" вот где сидит, – и показал на горло. – Вот где. А отец Иоанн и сейчас знакомых средь их имеет. Знаем, чем дышат.
Шешелов вспомнил, рассказывали ему: идет русское судно под парусами в Белом море или у Мурмана, а навстречу ему – английское. Так на нем сразу "Правь, Британия!" запевают. И не слушал уже Герасимова. Мысль лихорадочно побежала. "Господи, что же я все с оглядкою?! Ведь не врут же они. Вправду все это было... Правь, Британия! Крейсерство у мурманских берегов, каперство, плененные русские корабли. Было, было и было. У кольских причалов горели рыбачьи суда колян. Стрельба, грабежи, насилия и пожары. Правь, Британия! Нестройные, пьяные, неудержно лихие крики. Не где-нибудь, здесь под крепостью. И Герасимов этого не забудет. И хромой писарь. И овдовевшая в тот год Дарья. Как же не опасаться им!"
Шешелов медленно притянул трехсвечник, снял нагар со свечей. Похоже, Герасимов видит, что он стал больше понимать их. И надо что-то теперь сказать. Шевельнул трубкой:
– С вашего разрешения?
– Курите, – кивнул Герасимов.
Шешелов прикурил, попыхтел трубкой, щурясь, отмахнул дым.
– Этот разговор о войне – случайно?
Герасимов замялся на миг, помедлил:
– Прошлый раз с вами беседа как-то не склеилась. Мы и подумали сходить да поговорить. А тут вы с вестями.
Это было приятно слышать. Хотели к нему прийти. Поворочался недовольно на узком стуле: а он весь вечер думал – они ему козни строят! И неловко за себя стало. Стеснительно пробормотал:
– Я всегда рад, покорный слуга.
Герасимов загнул скатерть, вынул из стола ножницы, фитили подрезал.
– Когда англичане последний раз приходили воевать Колу, наш городничий встретил их на берегу. Шпагу подал с поклоном. И чиновникам велел то же сделать. Не знаю уж, что толкнуло его на это, но без боя город он один сдал – городничий.
Шешелов чуть не присвистнул – вон о чем они целый вечер! И вдруг ясно понял, что и о нем речь. Он городничий в Коле. А если вправду кто-то войной придет? Спрос с него. Целый вечер ему про это твердят: эхо войны коснется. Опустил в руке трубку. Как еще коснется! Верно они подметили: если взять Колу, горло Белого моря легко закрыть крейсерством.
Вспомнилось, рылся он как-то от скуки в архивах ратуши. И привлекло внимание: при Петре Первом пятьсот стрельцов, пятьдесят пять орудий готовы были защищать Колу. А теперь? Мало ли, что беседа предположительна? Вдруг, на беду, случится...