И почувствовал: в горнице жарко, от долгого сидения затекли ноги. Домой бы теперь, в кресло. Обдумать все хорошенько. Такой разговор враз не кончить, хоть и предположительный. Их заботы – его обязанность. В одну веревочку все свилось. Расстегнул воротник мундира. Про шпагу градоначальника хотят знать. Нет, он не в обиде за их вопрос. Сказать – моя, мол, с белым крестом? Господи, что за блажь? Словно мальчишка хвастливый. И заметил – затянулось молчание, а Герасимов с благочинным выжидательно на него смотрят. Чепуха какая-то... Покурил, посопел раздраженно трубкой. И не сдержался:
– Моя с Георгием Победоносцем, отдать ее жалко.
Герасимов с благочинным переглянулись.
– Мы так и подумали, должны вы пожадничать.
- Но при сем случае жадность похвальна, – добавил благочинный, и они рассмеялись удовлетворенно.
Шешелов встал, разминая затекшие моги, прошелся по горнице. Поняли, не подал бы шпагу. А что от нее зависит? То уж больно прыткие, далеко видят, то совсем поослепли. А Шешелову вся беззащитность города и оторванность его от России сейчас ясно виделась. Сказал, размышляя вслух:
– Заморский враг на Колу может прийти лишь с моря. Внезапно, значит. И ему взять город большого труда не составит. Семьдесят инвалидных при трех унтерах – не защита. У нас нет пороху, нет свинца. Ружья с наполеоновской еще. Ржа их поела, поломаны. Перед малым десантом не устоять. От кораблей нам не защититься. А Россия – она, матушка, далеко. Ох далеко как! – Шешелов не опасался, что слова трусостью показаться могут. Подергал одной ногой, постоял на ней, разминая. Вроде отходит.
– Все это так, все это верно, – согласился Герасимов. – Думали мы и об этом.
– И что надумали? Я, к примеру, на этот случай не знаю, как быть.
– А если вам, как градоначальнику, отписать обо всем в Архангельск? – с надеждой спросил Герасимов. – Кола, дескать, на бойком месте, а ни орудий, ни ружей, ни воинской силы нет. Мы, мол, свои опасенья имеем...
Благочинный хохотнул, всплеснул руками:
– Так прямо и написать: архангельскому губернатору, англичанину Бойлю. Опасаемся-де мы, коляне, – хочет на нас напасть Англия!
Шешелов выдавил из себя улыбку. Представилось, как от такого письма взбеленился бы губернатор. И не только ему претензии колян могут прийтись не по душе. Князь недвусмысленно объяснял: сам самодержец не любит умников, исполнители ему нужны. А Шешелов вновь с прожектами. И сказал негромко:
– Знаешь, да не взлаешь.
Герасимов задумчиво потирал виски.
– И все же думать про Колу надо. Оплошаем – умирать трудно будет. А мы все в годах уже.
На миг у Шешелова мелькнула зависть к его словам, к озабоченности, к тому, что сына он моряка имеет. Но тут же подумал: "Шешелова не отделяют они от Колы. Кто сколько может в этих заботах, столько и нести должен". И вернулся к столу, сел поудобнее, вытянул ноги.
- Писать в Архангельск сейчас проку не будет. Ничего, кроме смеха и нареканий, не вызовешь. Но я обещаю, – Шешелов запнулся на миг, понимая, какую ношу сейчас взвалит на себя: подтвердись все в его письме, да Архангельск окажет вовремя помощь, – город Кола надежно защищен будет, а случись не так – генерал-губернатор приложит все старания, чтобы сжить со свету. И предложил: – Если то, что вы говорили – не приведи господь! – сбудется, если из-за турецкого происшествия хоть одно государство вступит в разрыв с Россией... пусть в губернии сочтут меня сумасшедшим, вот мое слово: без промедления будем писать в Архангельск. И кто бы ни был там губернатор, помощь только оттуда ждать следует. Это Россия, там есть русские люди, и на них уповать будем.
Герасимов с благочинным молчали. Похоже, приняли, что сказал Шешелов, и поняли, чего стоило ему это. И, наверное, посчитали: не следует пытать дальше.
Благочинный поднял назидательно палец:
– Однако все это пред-по-ло-жи-тель-но! – И засмеялся.
Будто камень упал с души. Слава богу, писать пока не надо. Но тут же вспомнились принесенные лопарем письма. Подобрался обеспокоенно: отчего не спросят они про землю?
– Иван Алексеевич, вы в бостон или вист не балуетесь?
Шешелов встретил глаза Герасимова и оценил. Приглашение хлебосольное, надолго впредь. Да, да. Лучше потом про землю, когда-нибудь. И улыбнулся ему:
- Если не крупно. А то Дарья кормить не станет.
– Городничему – и на скудость жаловаться? – хохотнул благочинный.
Подумалось, что ни "благо", ни "чинного" в отце Иоанне теперь и в помине нет. Все семь смертных грехов ему известны. Таким, наверно, знает его Герасимов. Пожал смущенно плечами. Хорошо, что не о земле. И, пожалуй, пора подняться.
- Я за жизнь солдатскую два ружьишка нажил охотничьих да два пистолета. Книг, правда, с полсотни будет.
– На такое богатство наследники, поди, роем вьются?
Не хотелось бы говорить про это. Но, если правильно понял Шешелов, благочинный неспроста вопрос задал. И надо ему ответить.
– Теперь никого. Жена и дочь гостили в Москве, а там холера, – и побарабанил по столу пальцами, потом взялся за мочку уха. – Вот так получилось. – И помолчал.
Молчание сочувственно прервал Герасимов:
– В тот год, сказывали, много она унесла людей.
Но Шешелов уже встал.
50
Домой Шешелов возвращался поздно. Сколько Герасимов ни настаивал, он отказался от проводин, лишь фонарь взял. Хотелось пройтись одному, подумать. И пошел в обход: к реке Коле, вдоль берега. Ни прохожих на улицах, ни света в окнах. Тихо. Спит Кола. Фонарь освещает тропинку. К ночи похолодало, и Дарья, наверно, натопила печь. Тепло дома. Но он еще погуляет. Хорошо на пустынной улице. Приятный он провел вечер.
Он рад, что побыл у Герасимова. Вот старики! Будто министры. Следят за событиями, мнение свое имеют. Тут и Франция у них, и Британия, о торговле своей хлопочут. А как про войну на Севере преподнесли! Стратеги! Изрядные опасения ему внушили. Война в городе, где он на старости лет начальник, – это совсем не шутки... Но Шешелов во время беседы нет-нет да с радостным облегчением и припоминал: это лишь разговоры. Предположительные! Однако старики как по полочкам разложили все, по-хозяйски. И вдруг на память пришли слова Петрашевского: "Надо считать себя в государстве деятелем, а не какой-то роскошью..." От неожиданности даже шаги замедлил. Считать себя деятелем. Да, да, эти себя считают. И Север свой знают, и заботы о нем имеют...
Мысли уже ушли туда: "пятницы" Петрашевского! Редкостные слова доводилось слышать. А он убоялся их и бежал. А надо ли было? Как в наказание, они теперь возвращаются, и, будто лекало, примеряешь их ко всему: подходит? Давно сказал Петрашевский: "Главным предметом должна быть Русь". А сегодня в словах благочинного? "Все нажили себе иностранное, от рыболовной уды до губернатора..." Подходит! Не одни губернаторы, министрами иноземцы восседают! Озаботишься о Руси! И подумал про Петрашевского. Всю жизнь он старался быть полезным отечеству. А ославили его человеком пустым, безграмотным, для которого нет ничего святого. Воистину, такое лишь на Руси возможно.
...В подбашенном переходе сквозил ветер. Шешелов осторожно пробрался по обледеневшему переходу, за башней остановился. Перед ним стройная громада Воскресенского собора с приделами. Домой с черного хода можно. Обогнуть храм по тропе вдоль крепостной стены.
А можно по торной дороге в крепости. Мимо дома почтмейстера, казначейства, исправника и прямо к крыльцу ратуши. И прикрыл фонарь шубой, чтобы оглядеться. Темень собора приблизилась, разрослась. Главы черным обводом уперлись в небо. Кресты разлапистыми угадывались. А внизу дома вжались под снежными шапками, словно сплющенные перед собором.
Шешелов знал: история основания храма вырезана под кровлей славянскими буквами на доске. Мастер свой, северный, самоучка-плотник, построивший не одну по Поморью церковь, последнюю свою, лучшую, выстроил здесь, в Коле. А больше уже не строил. Шешелов, когда прибыл сюда, дивился: полтора века с лишним могучий собор стоит. Умело прадеды строили. Бревна в обхват. От времени потемнели, рассохлись кое-где трещинами, но смолистое дерево будто еще звенело.
В первое лето по приезде сюда бродил он как-то с ружьем в вараках. Внизу, между рек, у залива лежала Кола. Рассматривая все сверху, Шешелов понял вдруг, до чего же простой и смелой была мысль мастера. Похоже, три церкви с приделами, каких немало в Поморье, он слил воедино. Искусно соединил их фигурной кровлей с навесами, козырями. И получилось взаимное соответствие. Аляповатое все убрал, а девятнадцать шатровых глав, увенчанных крестами, покрыл тесаными пластинами и сделал чешуйчатыми на вид, словно напоминая колянам о их морском промысле. Храм удался. Его ясная безукоризненность линий и красота стати не только пришлись к крепости, собор вжился в окружающие вараки. Другой вид города стал просто немыслим. И еще тогда Шешелову подумалось, пожалуй что с завистью, о незаурядном таланте мастера, сумевшего душой увидеть такую стройную полноту. Собору не в Коле, на забытой окраине, – в большом городе для обозрения стоять бы...
Где-то за ратушей забрякала колотушка ночного сторожа. Шешелов развернул фонарь и пошел по торной дороге, в обход. Но в деревянных звуках неясное и знакомое вспомнилось, переплетаясь с храмом. А что, если мастер предвидел, чем станет собор для Колы? С какой подумать, радостью возводил он свое детище! Не каждому суждено исполнить свою мечту...
Шешелов остановился и снова прикрыл фонарь.
Громадной, расплывчатой чернотой угадывались очертания собора. Лишь главы на башнях, ясно видимые вверху, мнилось, в одном порыве подперли собою небо.
Похоже, кресты не в мольбе к небесам возделись, а готовы сдержать их тяжесть.
Великим остался мастер в своем творенье... А сколько живет сейчас их, безвестных, талантливых, знающих, что им надобно в этом мире!
Шешелов огляделся, отошел к башне крепости, стал поудобней и долго вглядывался в собор.
"Как же, – думалось, – этот далекий мудрец-мастер пришел догадками к совершенству? Как сумел он опередить свой век? Неграмотный самоучка. А прошло почти двести лет, и люди глядят и радуются великолепию понятой им красоты. Не ради же веры единой! Собор и теперь бесприходный. Церковь рядом, иди, молись. Но праздник – когда служба идет в соборе. Почему неколянин, – а последний и лучший свой храм он срубил на окраине государства, в Коле? Посчитал это место важным? Потому что тяжко живут коляне? Хотел укрепить их дух? Ссыльные, беглые, непокорные, бунтари, край земли православной, русской – это все Кола. Особая кровь, судьба. Наверно, мысль о таком соборе пришла не сразу. А что пробудило ее? Стремление превзойти других мастеров? Жажда свободы, денег? Или забота о спасении души озарила его пониманием красоты?" И усомнился: "Любовь к богу толкнула бы в монастырь. Там молись и люби его. А мастер был плотник. Всю жизнь кормился от топора, – работник и, значит, грешил, как все люди. За славой и деньгами в Архангельск пошел бы. За такой собор в почете у общества был бы и богат. И свободы не мог он жаждать. Коли строил много церквей в Поморье – не крепостной. Сам же остался до смерти в Коле..."
Шешелов взял фонарь, запахнул шубу и пошел к дому. Не надо строить догадки. Причины остались тайной. Мастер взял их с собой. И хотя нынче нет в живых тех, кто бы помнил его могилу, это не черствость сердец колян. Люди не могут всего упомнить. Важно, что мастер был и остался при их земле.
51
Дорога в Колу такой оказалась трудной, Андрей думал – конца ей не будет. Ветер дул чаще попутный, при затишье прилив помогал. И идти по заливу не то, что в море, вараки в снегу все белые, далеко видно. И все же измучились. У Андрея болела нога. Рана вроде и небольшая, а кругом опухло. Хоть как поставь ногу, все равно ноет. А Сулль в дороге ночевку ни разу не разрешил. Вода на убыль или ветер в зубы – он сразу к берегу. Давай костер. У огня – где там спать! – поесть и просохнуть ладом не успеешь, Сулль уже в шняку гонит: время к полной воде или ветер переменился. Без сна, на сухом куске, нога не дает покоя, одежда набрякла влагой.
Афанасий тоже вымотался. Последний раз у костра онучи лишь обсушить успели да чаю хлебнуть горячего – Сулль велел собираться: прилив начинается.
- Не видишь, с ног валимся, – зароптал Афанасий. – Дай хоть час отдохнуть.
Сулль присел к костру, закурил.
– Можно, – говорит добрым голосом, – отдохнуть. День, два, десять. – Взгляд насмешливый. – Пусть Афанасий захочет только.
Афанасий осерчал:
– Пошел бы ты к лешему! – И первым встал от костра.
Все понимали, что не зря Сулль гонит. Впереди Кола, тепло, отдых. И все же, глядя на Сулля, Андрей дивился: откуда у него силы? Работает наравне, а усталость будто неведома. Ни холод, ни голод его взять не могут. Всегда уважительный, не серчает. Лицом лишь осунулся, потемнел да трубку чаще держит во рту. Понукнет Смолькова лед со шняки сколоть или воду отчерпать и опять молчит, сидит на корме, правит шнякой.
В пути все были неразговорчивы. Казалось, откроешь рот – и холод совсем уж в нутро залезет. Молчать же не в тягость. Андрей, когда забывал про ногу, о Коле думал. Как-то теперь там будет?
Смольков напротив Андрея и Афанасия сидит в шняке низко, тоже молчит все время. Сожмется замерзший, нахохлится, лицо сизое. Если Сулль не велит что-то делать, часами не шевелится. Иногда лишь глянет на Андрея, головой дернет: ладно, мол, перетерпим. И опять сожмется, нахохлится, сидит недвижно, глядит в темноту.
Андрею почему-то стало не по себе. В первый день, как шли на веслах из становища, Афанасий спросил его: – Ты как, Андрюха, в кузне еще постучать не хочешь?
Андрей от неожиданности перестал грести. Встретил выжидательный взгляд Смолькова, сказал, тая радость, ровно:
– Ну!
– Что ну?
– Коли возьмут. – И увидел: Смолькову его ответ по душе пришелся.
– Возьмут, – уверенно посулил Афанасий.
Андрей невольно вспоминал это. Хорошо бы! Но ведь теперь Сулль за него платить не станет, а в кузне не Афанасий, Никита старший. Неизвестно еще, что он скажет. Последнее слово за ним. Но думать об этом было радостно. Пожалуй что можно и со Смольковым поговорить. Так и так, до весны время некуда девать, самый раз в кузню. Но Сулль торчит около. С того утра еще, как неожиданно для всех объявил, что идут в Колу, от себя Смолькова на шаг не отпускает. И словом нельзя переброситься. Ну и пусть. Беда, какая грозила Суллю, совсем ушла. А слышал он или нет разговор о побеге – Андрей не хотел теперь думать.
К Коле подошли далеко за полночь. В слабом месячном свете спящий город казался незнакомым. Ни дыма, ни огонька. Снег на крышах делал дома приземистыми. Крепость и даже собор казались низкими, словно осели от стужи в землю.
Сулль стал править в Тулому. В устье шняка по полной воде легко шла.
– Андрюха, – позвал Смольков. Голос его от простуды хриплый, – нам сичас куда-то на ночлег надо. Хозяйка-то нас не ждет.
У Андрея этого и на уме не было. Ну, ждет не ждет, не прогонит же. Но на душе враз тоскливо сделалось.
Смольков попросил Сулля:
– Ты хоть сегодня возьми нас с собой, а, Сулль Иваныч? И баню ты обещал.
– Сегодня все пойдем к нам, – сказал Афанасий. – И баня и ужин у нас найдутся.
– Нет, – возразил Сулль, – это негоже. Ты не есть хозяин.
– Пошто забижаешь, Иваныч? Наш дом всегда хлебосольный. А кто приведет гостей, Никита ли, я ли, – в дому все рады.
– Нет, – сказал Сулль, – ночью, всем сразу, чужим, нельзя.
По тому, как строго говорил Сулль, как Афанасий заколебался, Андрей почувствовал, что с возвращением в Колу в их отношения новое что-то входит. В становище, казалось, ничто не отделяло их со Смольковым от Сулля и Афанасия.
– Ништо-о! – беззаботно сказал Афанасий, – сразу домой сбегаю за ключом к амбару, а потом и договорим.
Сулль смолчал.
Афанасий стал часто оглядываться на Колу, бродил веслом. Сулль, потерпев, окликнул:
– Надо ровно!
– Ровно, ровно, – сказал Афанасий. – Я смотрю, спят коляне. В тепле, с бабами... Слышь, Сулль Иваныч. А мы будто нехристи в ночи маемся.
– Да, да, – отозвался Сулль, – я тоже вижу из шняки, с бабами спят, маются.
Андрей по тону их понял: так они просто словами балуются. Посмеялся вместе со всеми, а беспокойство не проходило. "Чего это вдруг? – думал. – Считай, – пришли в Колу, рядом отдых, радоваться бы надо, а ровно бы кто обидел".
Сулль правил к берегу. Афанасий отдал Андрею весло и стал перебираться на нос. Было слышно – будто молитву, он повторял негромко: "Слава богу, слава богу. Слава те господи, живы все возвратились". Наверное, Афанасий крестился. От слов его, ни к кому в шняке не обращенных, Андрею вдруг тревожно стало. Он снова почувствовал могучую ярость вздыбленного моря, услышал сквозь вой ветра дикий крик Сулля, приказавшего сбросить за борт улов, увидел Афанасия, жалко ерзавшего руками по жиже, его взгляд, застывший на акуле. Будто со стороны, увидел вдруг обозленного Смолькова с топором в руке, себя, продрогшего до костей. И понял смысл слов Афанасия: "Живы все возвратились".
Когда шняка ткнулась в припай льда у берега, Андрей снова подумал, будто снял с себя груз: "Слава богу, вернулись". Опустил весла, привстал и молча перекрестился. И не было для него удивлением, что Сулль и Смольков последовали его примеру.
После разгрузки шняки втащили ее на берег, амбар закрыли, и все пошли к Афанасию. На безлюдных улочках тихо, безветренно. Мелкий снежок скрипит под ногами. К стуже дело. В домах сонный покой и тепло угадываются. Шли торопливо и кучно, ежились и сопели простуженно, мечтая продрогшим телом о жаркой бане и сытном ужине с водкой.
Афанасий рассказывал, как радостно встретили его дома. Андрей заметил: тесно они идут, друг к дружке стараясь держаться ближе. И когда разгружали шняку, тоже слаженно получалось. И потом, как с ключом пришел Афанасий, как слушали его и вытаскивали шняку на берег и устраивали подкладки. Каждый старался помочь другому.
Было радостно, что позвал к себе Афанасий, что удачно закончен лов. Но когда Сулль закрыл амбар и сказал: "Теперь хорошо", Андрею вдруг стало жаль, что завтра им вместе уже никуда не надо. И все, наверно, так подумали.
Афанасий спросил:
– А тут вблизи, слышь, Сулль Иваныч, в заливе-то, акул нельзя бить?
– Да, да, все можно, – Сулль опять отшутился, – только сначала баня нужен, погреться.
Афанасий задворками вел. Дворы за домами крытые, улочки от построек сузились. Зачем так тесно дворы поставлены? Места в округе вон сколько. Когда у Андрея в деревне пожар случился... старики после просторней строились. Так там от нехватки земли скупость. А тут ее вон не меряно.
Прошли огородами, перелезли через забор, повернули за угол. Всполошенные, их облаивали собаки.
– Теперь рукой подать. Никита баню пошел подтопить. Сами они вечор, говорят, отмылись. Угли еще не остыли. А там и Нюшка управится у печи. – Афанасий гостеприимно все обещал, щедро.