Он на лову еще часто про свой дом рассказывал. Кто что делает в нем, как смеется, говорит, ходит. По обычаю, зубоскалил будто, но занятно вспоминал, с отрадой. И Андрею не раз казалось – он давно там всех знает. А про Нюшку слушать особо приятно было: живут же на свете такие красавицы! Теперь ее имя напомнило встречу на шхуне: шлепал он босыми ногами по палубе, штаны на себе подтягивал, а она видела и смеялась. И неловко стало и беспокойно: сейчас он ее увидит, а она возьмет да и начнет при всех насмехаться.
У ворот ожидал с фонарем Никита.
– Я уж потерял вас. Долго нет. Пойду, думаю, помогу. Озябли, поди? – Никита поставил фонарь на землю, жал руки им, обнял каждого по-родственному, здороваясь. Радость непоказная.
– Ты про баню не позабыл? – спросил Афанасий.
– Что ты, что ты! Баня, считай, поспела. Я и веники туда снес, и квас, и травки принес для духу. Все чин по чину...
Никита поднял фонарь, пропустил всех в ограду, закрыл на засов ворота. Движения неторопливые, голос благожелательный. Совсем не такой Никита, как в кузне.
Весь он, большой и ладный, отдавал доброй силой.
У крыльца метался на цепи пес, не зная, лаять ему иль радоваться. За домом двор крытый. По другую руку забор. И видно даже при свете месяца: все в ограде у места, все чисто, крепко и ладно.
– Сразу в баня? – спросил Сулль.
– Туда, туда. Провожу я. – Никита положил на плечо Сулля руку, и они пошли через двор к огороду.
То, что Никита сам за воротами ожидал, что обнял и их, ссыльных, будто не работники они Сулля, а ходили с ним на паях, Смолькову тоже пришлось по нраву. Он дернул Андрея, выставляя кадык, мотнул бородой вслед Суллю:
– А этот нехристь: "Нельзя чужим!"
Афанасий увидел, понял и засмеялся. Смольков обернул все шуткой: пошел за Суллем вприпрыжку, делал рожи, показывал в спину кукиши. Получалось смешно и не зло. Афанасий давился смехом. И все вдруг стала простым и легким. Будто груз с души сняли. От приветливого Никиты, от светящихся окон дома и даже от смятения собачьего источалось тепло радушия, надежность приюта, гостеприимство.
В предбаннике жарко. Смольков первым сбросил одежду. Вздрагивающий, поджарый, приплясывая, пощупал бока, поиграл пальцами на ребрах, будто он гармонь пробовал, дурачась громко икнул, заблеял по-козлиному и, чтоб спину поротую не видно было, боком упрыгнул в мыльню.
Афанасий хохотал от души. Смеялись Сулль и Никита. А из мыльни разливисто и тягуче послышалось:
Пойду ль, выйду ль я,
Пойду ль, выйду ль я-а-а...
Голос Смолькова сорвался. Он закашлялся, заблеял козлом дурашливо и замолчал.
Недавняя стужа, когда даже пальцы отказывались служить, начала забываться. Ее никогда не было. И страха перед зыбкостью шняки на крутых взводнях тоже ними да не было. И щемящей тоски по суше, и горечи от своей бездомности. Только миг настоящего остался.
Но больная нога напомнила: все было. Андрей осторожно снимал штанину. Повязка сдавила ногу, прилипла к ране. Колено кругом припухло. Дрожь зябко бродила в теле.
– Вон что оно, – Никита взял плошку с коптящей ворванью, присел к Андрею. – Болит?
Пройдет! – отмахнулся Андрей.
Никита заботливо осмотрел колено.
– Ничего страшного. Мойся смело, а я мазь тебе принесу. Дня три-четыре – и затянет. – И, прежде чем встать, спросил: – Акул-то бить страшно было?
Андрей поймал его взгляд на ноге Афанасия, понял: знает Никита про случай с акулой. Оттого и их, ссыльных, как дорогих гостей, встречает. Из-за Афанасия. И позавидовал дружбе родственной. Но от внимания Никиты неловко стало. Хотелось ушедшую простоту вернуть, сказать шутейное что-нибудь. Тая боль, выпрастывал осторожно ногу, ответил весело:
– Пережили. В деревне кролей бьют похоже. Палкой по заушам, стукнул – и все.
– Ха-ха-ха! – Афанасия распирал хохот. – Вот это Андрей! Кролей – похоже!
– Что? Кролей? – Сулль не понял. – А, заяц! – И тоже смеялся и вытирал глаза. – Да, да, похоже...
По тому, как Никита смеялся и смотрел на Андрея, ясно стало: Афанасию не попеняет за нож. Он поправил в печи огонь, подбросил поленьев, посмеялся еще со всеми и Андрею сказал:
– Ну, грейтесь ладом да парьтесь, – и смотрел на Андрея не просто по-доброму, а словно впервые видел или заново узнавал. – А я в дом покуда схожу, мазь принесу. – И Никита так и ушел, с улыбкой.
– Хороший человек есть твой брат, – сказал Сулль Афанасию.
Афанасий лукаво мигнул Андрею:
– У нас вся порода такая. Пошли, однако, попаримся.
Мыльня у Лоушкиных просторная, семерым места хватит. Полок с приступками и лавки из досок смолистых, толстых. Большие кадки с горячей и холодной водой. На стенах шайки. На подоконнике ендова с квасом. От каменки жар пышет. Сулль остался мыться внизу, на лавке, а они втроем забрались на полок повыше и сидели притихшие, зябко вздрагивали и ежились от остатков изгоняемого изнутри холода.
– Иеех! – Смольков стал охлопывать себя по бокам. – Табак да кабак, баня да баба – вот в жизни забава. Хорошо-о... Не поддать ли еще?
Афанасий доставал из шайки веники, что обливал кипятком до этого, мял в руках.
– Благодать, заварились. Поддай.
Смольков слез с полка, зачерпнул ковшом воды, ливнул в него квасу и бойко заприговаривал:
– Эх, баня водяная, веники паровые, парься – не ожгись, поддавай – не спались, с полка не свались... На! – плеснул из ковша на раскаленные камни, отпрыгнул в сторону.
Пар взметнулся под потолок, разливаясь клубами, охватил жаром тело. Запахло лесной прелью, травой, хлебом. На лавках в плошках присел огонь.
Афанасий толкнул Андрея:
– Лето, а?
– Угу.
Внизу Сулль сел на лавке верхом, моет голову. Плещет себе из шайки, вздыхает и крякает от удовольствия.
– Иди к нам, Иваныч, – позвал Афанасий.
У Сулля голова в мыле, помотал ею:
– Не-ет.
Смольков изогнулся, ступил тихо, схватил у Сулля шайку с водой и кинулся на полок.
– Ух ты-ы! Банный веник и царя старше! Давайте-ка, кто кого!
Сулль отнял руки от головы, с ходу ткнул ими в лавку, где была шайка с водой, и замер оторопело. Афанасий с Андреем прыснули. Сулль ощупью поискал шайку, позвал тихо, тоненько:
– Афанасий...
Смольков нажаривал себя веником:
– Ух ты-ы! Ох-х! Анна таланна, затычка банна! Правду ли, Сулль Иваныч, – у вас в банях, сказывают, вместях с бабами моются, а?
– Афана-асий! – Сулль звал нараспев, с угрозой.
– Ты меня, Сулль Иваныч? – Афанасий тоже азартно парится, задирает голову, хлещет веником. – Обожди малость, совсем ничего не вижу, глаза застит.
– Вот и мне застит. – Сулль потер глаза и опустил руки. Сидел с опущенной головой.
Андрею жаль его стало. Показал Смолькову и Афанасию, чтобы вениками шумели, слез с полка, крадучись вернул шайку. Но Сулль настороже был. Услышал, слепо взметнул руками, пытаясь его поймать. Андрей отпрянул, будто при игре в жмурки: забытой памятью всплеснулась ребяческая дурашливость; сдерживая рвущийся смех, тронул Сулля с другого бока и взлетел на полок, забыв про больную ногу.
- Хорошо, хорошо! – пригрозил Сулль. – Я маленько запоминал.
Он крепко зажал шайку ногами, стал мыть голову. Смольков мотнул к нему веником, тихо сказал:
– Ученый. – И все засмеялись.
Андрей подивился, что и он шутит с Суллем, будто они на равных. И опять пожалел, что закончен лов и теперь расставаться надо. Подумалось: притерлись они друг к другу, время, прожитое на лове, не только ему добром запомнится.
Сулль помыл голову и хотел понять, кто шутил с ним. На Андрея не посмотрел – видно, о ноге помнил. Смольков же опередил Сулля, спросил с укоризною:
– А ведь ты не ответил, правда ли – у вас в банях с бабами моются, а, Сулль Иваныч? Сказывают, и с чужими, случается. – На месте Сулля Андрей сроду не подумал бы на него.
Афанасий не чувствовал за собой вины, смеялся открыто над Суллевой непонятливостью, сказал в лад Смолькову:
– Вправду, что ли, с чужими? Рассказал бы ты, Сулль Иваныч.
– Есть, моются. Только его, – Сулль кивнул на Смолькова, – нельзя в такой баня пускать. Грешен много.
– Он завтра в слободку, наверное, навострится. Ты дай ему акульих-то плавников, пускай суп сварит, – и Афанасий захохотал.
– Можно. Пусть варит. – Похоже, что Сулль не понял, кто подшутил над ним. Поддал из ковша на камни и полез к ним на полок.
Пар ядреный, с запахом леса, обжег, захватил дух, впился иглами жара в тело. Пот исходил с зудом. Парились яро: усердно хлестали себя вениками в парном пекле, вздыхали, стонали и кряхтели в наслаждении. Мочили в горячей воде веники и снова хлестались ими, неистово изгоняя зуд, пока тело, словно открывшись, не стало дышать, будто проветрилось после долгой носки.
Андрей заметил, как Сулль крадучись слез с полка, начерпал в шайку холодной воды. Афанасий совсем ничего не видел. Сулль загоготал громко, кинулся к Афанасию и обдал его из шайки. Андрей еле успел вдавиться в угол. Смолькова будто сдуло с полка. Афанасий заорал, вскочил, стукнулся головой в потолок.
– Сдурел, что ли?! – кричал на Сулля. Глаза от испуга с блюдце. – Да не я же, не я! Вот те крест, не я-я-я! – И крестился истово, голый стоя над Суллем, тер ушибленную макушку. Смольков на лавке трясся в беззвучном хохоте. Андрей, смеясь, вылез из своего угла. Смеялся и Сулль. Опустил шайку, сказал Афанасию:
– Ничего. Маленько холодный вода хорошо.
Мылись долго. Очумелые от жары, окатывали себя из шайки, ухали и трезвели от ледяной воды, хохотали, когда попадало другому, грелись в пару и терлись с мылом рогожевыми мочалками. Бегали в предбанник за квасом похолоднее, всласть пили его, исходили потом и опять лезли париться на полок, а после все начинали сызнова, пока не пришел Никита.
Разомлевшие от мытья, пара, усталые, сидели в предбаннике, лениво посмеиваясь. Афанасий рассказывал Суллю, как Андрей вернул шайку, а он, Афанасий, ее не трогал. Смольков ноги вытянул, откинул голову, сидел на лавке расслабленный. Лицо скорбное. Только что в бане смеялся со всеми, а тут будто его свернуло. Сулль потрепал по плечу Смолькова:
– Но-но! Не горюй! Сулль не сердится.
Смольков даже глаз к нему не скосил.
– Кому ты веришь, Иваныч? – сказал безучастно.- Разве бы я посмел?
– Может, сердце устало от пара-то? – спросил Никита.
Смольков будто наваждение стряхнул, сел ровно, стал одеваться. Сказал, подражая Суллю:
– Да, да. Маленько устал.
И все Сулля узнали. Но не успел еще смех уйти, Смольков оглядел всех, нежданно пожаловался:
– Дом на память пришел.
Молчание неловкое наступило. Андрей про себя укорил Смолькова: зачем перед всеми-то?
– Ну, полно, полно! Мы приветим тут вас, – сказал Никита.
– Спасибо на том. Мы знаем, вы люди добрые. – Смольков споткнулся на миг, увидев глаза Андрея, отвел взгляд и еще горестнее сказал Никите: – Однако лучше уж хлеб с водою, чем пирог с бедою. Так ведь оно?
– Оно уж так, – рассудительно согласился Никита.
По дороге из бани Смольков придержал Андрея, зашептал:
– Ты чего на меня уставился? Может, снова хочешь на сеновал? Так один гуляй туда. Сичас не лето.
Возвращаться на сеновал у Андрея охоты не было. Он хотел сказать Смолькову, что все шло так складно и хорошо, что не надо было жалость к себе вызывать, портить настроение себе и людям, но только махнул рукой и смолчал: делай, мол, как знаешь.
52
Сколько хозяева Сулля ни уговаривали, после ужина он ушел к себе. Андрей и Смольков остались. Нюшка кинула им на печи подстилки, принесла две подушки. Андрей словно в рай забрался. Мать ты моя! Тепло-то как! Потянулся всласть, подтолкнул Смолькова – вот жизнь, право! – но тот отвернулся к стене, не ответил.
Афанасий встал у печки на лавку, занавеску отдернул.
– Как вы тут улеглись? Не жарко?
– Что ты! – засмеялся Андрей.
Афанасий, видя, что Смольков у стены притих, мотнул на него головой, зашептал:
– Играет-то как, а? Аж душа плакать хочет. Вот бы я так умел! – И продолжал тише еще: – Ты у нас пока поживешь. Я Никите про кузню уже сказал. Он большой заказ в аккурат берет. Так что все в лад ложится.
– Ты и про нож сказал?
– А как же! Тут, брат, не утаишь. Да и нет у нас в доме этого.
Андрей высунулся за занавеску, оперся об Афанасия, зашептал:
– Возьми ты нож обратно. Семейный у вас он, неладно ты сделал. А мне, если с кузней получится, ничего и не надо больше.
– Ну, это ты врешь, – смеясь, перебил Афанасий, – сколько ни есть, всегда мало. А с кузней, сказал тебе, все улажено. – И обнял его за плечи: – Ну, снов добрых! Загадай на новом месте, может, и сбудется.
– Как это?
– Так, – засмеялся, похлопал рукой Андрея. – Если будет тебя домовой гладить пушистой лапой – к добру, значит. А голой да холодной – не понравился ты ему, к худу. Спи! – Афанасий ткнул шутейно его, ушел, унес последнюю свечку.
Андрей остался в кромешной тьме, три раза перекрестился: "Спаси, господи, от чертей, домовых, леших и прочей нечистой силы". Поискал занавеску на ощупь; на всякий случай, ее задернул. Лег, потянулся. Не больно мягко, но хорошо. Голова на подушке. Истома бродит по телу. Приятно было лежать в тепле, обогретому радушием хозяев. Андрей улыбался. Пожить в таком доме отроду ему не думалось. Приветили, как родных. Анна Васильевна обходительная такая. Нюшка хоть и смотрела – вот-вот начнет подсмеиваться, а смолчала. И с кузней хорошо получается. Уж Андрей постарается. Про Афанасия и сказать нечего – как брат истинный. Его дружбу со ссыльными в доме, похоже, не осудили. Сразу видно, в мире живут и согласии. Шутят промеж себя. За столом Никита спокойно так спрашивает Анну Васильевну:
– Что-то Нюша у нас примолкла? Тихая стала. Не больна, случаем? – А сам улыбку прячет в глазах.
– Нюша-то? – Анна Васильевна с показною заботой глянула на нее. – Непохоже. Женихов, наверно, дома столь в глаза не видела, вот и пооробела.
– А-а, – понятливо протянул Никита.
– Конечно, – Нюшка засмеялась и игриво на Сулля глянула. – Сулль Иваныч жениться пообещал, как с лова вернется. Ну, я и возрадовалась, думала, час мой пришел. А он молчит, на меня не глядит, не сватает.
Андрей ждал, что сейчас Сулль улыбнется понимающе и закивает головой. "Да, да, обещал", – скажет. А Сулль опустил глаза, лицо залилось краской, и все засмеялись.
Андрей лежал в темноте, вспоминал, улыбался. Рядом ровно дышал Смольков. Спит, значит. Андрею понятно, что Сулль смутился: вон какая она озорная! А пригожа! Как зашли в дом, она такой ладной да далекой ему увиделась, что забыл поклониться ей. В крашениновом сарафане, в белой вышитой кофте, вроде все просто, – а поди ты! Одна улыбка что стоит! От усмешки в ее глазах чуть за Афанасия не шагнул. Показалось, вот-вот начнет потешаться. Смеяться-то мастерица...
Чаю когда напились, сидели за столом мирно. Сулль про лов рассказывал. Нюшка подошла сзади к Никите, положила на плечи руки:
– Может, музыкой нас побалуешь? – У самой голос вкрадчивый.
У Никиты лицо беспомощным стало. Заегозил растерянно.
– Скажешь такое, – а голос вроде даже испуганный, – утро на дворе скоро, а ты музыку.
– Истинно, – сказал Афанасий, – поутру может не получиться.
– Почем ты знаешь? – Нюшка за спиной Никиты тихо смеялась. – Утром еще ни разу не пробовано.
– Нет, – упорствовал Афанасий. – "Сени, мои сени" поутру никак не получатся. Ежели сплясал бы кто, тогда рази...
– Будя молоть-то, – насупился Никита.
Андрей вспомнил, как Афанасий рассказывал в становище. У купцов с иностранного судна купил Никита по случаю мандолину. Еще прошлым летом. И все свободное время стал отдавать покупке. Но судьба обошла его слухом. Руки с хрупкою мандолиной неуклюжими становились, и далее чем "Сени, мои сени", несмотря на все старание, Никита за год не продвинулся.
– Музыкант у нас братец, – любовно сказал Афанасий, – на заморском инструменте песню играет русскую. Вот жалось только – пока одну. – И отпрянул, смеясь, едва в лоб щелчок от Никиты не получил.
Смольков преобразился, глаза ожили нетерпением. Смех еще не утих, а он спрашивает:
– А нельзя ли мне поглядеть мандолину?
Никита нерешительно потер бороду. Он хотел, наверное, отказать.
– Как бы это сказать? – И стеснительно засмеялся.
– Можно, можно, соколик, – поощрила Анна Васильевна. – Подай-ка ее сюда, Нюшенька.
Смольков бережно мандолину взял. Осмотрел ее, задел струны. Звук по кухне грустный пошел. Нюшка достала из блюдного шкафа косточку. Смольков трогал струны и крутил колышки, слушал, наклонив голову. Похоже, он волновался. Руки делали все привычно, а лицо от усердия красным стало.
И вот он взял косточку, прикоснулся к струнам, и ясные, чистые переливы наполнили кухню. Нет, это была не песня, какую уже доводилось слышать. И все же очень знакомые звуки тихо кружили рядом, дрожащие, как слеза, и словно просили помощи. Они то бурно неслись стремниной, то, напевные и задумчивые, будили в душе непонятное, что нельзя было видеть или, может, назвать словами.
Смольков выпрямился, откинул голову, глаза добрые и с улыбкой. Он как бы хотел спросить Андрея: "Ну, что я тебе говорил?"
И вправду играет отменно. Пальцы подвижные, уверенно по ладам бегают. А звуки, похоже, в руках рождаются. И, прежде чем с них сорваться, трепещут в каждом изгибе то радостно, то измученно.
Андрею в напеве слышался то быстрый топот коней в ночном поле, то далекий собачий лай или звон колокольца. Мандолина рассказывала ему о знакомой жизни. И встревоженно пробуждались в памяти тяжелые вздохи моря и, может, шум леса, тоска одиночества, бесприютность. Будто музыка отыскала в душе рану старую, от которой один лишь рубец остался, и теперь трогала его, бередила забытой болью...
Андрей начинал дремать, когда Смольков неожиданно всхлипнул плачем, раз; другой, задергался и забил руками. Андрей поймал его, придавил.
– Что ты? Что ты? – шептал испуганно.
Смольков бормотал что-то быстро и невнятно. Вот напасть, господи! Но скоро в руках Андрея обмяк. Что же это? Может, его домовой гладил? Осенил себя крестным знамением, пожалел Смолькова: зря обижался на него в бане. Ничего худого в том нет, если Смольков задумал остаться в доме у Афанасия. А кто бы этого не хотел? Правда, душой наизнанку не надо. Да ведь какой есть. Зато верный друг, вон как об Андрее заботится. Над Суллем шутил весело. А играл? Сила какая в руках волшебная!
Андрей лег поудобнее, положил на Смолькова руку. Тот опять спокойно уснул, дышал глубоко, ровно. Дремал и Андрей. Скоро уже вставать. Будет работа в кузне. Это он ожидал как праздник. И еще тревожно и радостно: завтра он снова увидит Нюшу. Но думал о ней несмело. С какой стати заглядываться? Крепостной, беглый солдат, ссыльный. А она? Не просто собою ладная да пригожая – раскрасавица. В таком доме живет!