Сразу вспомнился Кир. Бравый, с косынкой на шее, шел тогда в окружении колян, сам колянин. Счастливый шел, удачливый и богатый. Жених, конечно, Нюшке под стать. Не чета ему, ссыльному. Как же он может спрашивать с Нюшки? Кто он против нее и Кира? И сам почувствовал, как сразу голос его осел.
– С женихом было?
– Было, – сказала спокойно Нюшка и вдруг засмеялась озорно. – Было, да не так... А теперь я знаю, как должно. – И привстала, поймала его, смеясь, за шею, свалила, зажала лицо в ладони. – Ну зачем ты так злишься? От дурного ума моего случилось. По осени еще. Все тут честно. Я не гадала, что ты приглянешься. Думала, замуж за него пойду.
– Думала? А сейчас?
– Сейчас? – усмехнулась Нюшка. – Не лежала бы тут, поверь уж. И виною не он, а сама я. Жила без радостей бы свой век.
– Отчего так?
– Не рассказать сразу.
Нюшка села, стянула с плеч шаль, расплела косу. Тяжелые волосы расчесывала гребенкой. Сарафан не оправила. На сене призывно лежали плотные ее ноги.
Забыв на минуту размолвку, сказал ей:
– Красивая ты.
У Нюшки в глазах благодарность мелькнула, радость, а ответила непонятно:
– Буду как некрасивою, ты и тогда люби.
Она словно вся уходила вдаль, манящая. Только что отлюбила его, одарила счастьем, а теперь лицом посерьезнела, заплетает в косу нитку бус. Невеста. Замуж пойдет за того. И болью душевной, ревностью опять защемило сердце.
– Зачем ты со мною так?
- Как? – Нюшка вскинула озабоченный взгляд.
– Да вот, – замялся Андрей, – так вот. А что я супротив твоего жениха?
- Э, миленочек мой, – она встряхнула шаль, обрала ее от травинок сена. – Что же мне было – ждать, когда ты из ссыльного князем станешь? Эдак бабья моя пора минует. – И деловито стала укладывать косу на голове, сквозь стиснутые на шпильке зубы что-то тихо себе шептала.
- Ты что говоришь?
– Считаю.
- Что считаешь?
– Что? – повторила Нюшка. Шпильку вынула, заколола косу. – Две недели с годом вперед да назад три месяца... – Оправила сарафан, накинула шаль на плечи, привалилась к нему на колени, смотрела снизу. – Даст бог все ладно, после рождества рожу.
Чем-то холодным, пугающим словно подуло Андрею в спину.
– Как – рожу?
– А так вот, миленький мой. От этого, говорят, дети родятся. – Похоже, она не шутила. Глаза вдруг мечтательно залучились, голос нежностью расплеснулся. – Очень хочу. Милый ребенок будет. Знаешь, с ручками, ножками и все маленькое такое. Карапузик эдакий. Удивляться будет глазками на свет и все спрашивать, спрашивать. А когда недовольный или испуганный, будет смотреть на меня вот так же, мымрой... – И Нюшка сквасила себе рожицу. – В папу весь.
– В кого?
– В тебя, миленький. Очень хочу такого же глупого. Купать в корытце буду его. А любить уж! И шлепать за ослушанье – тоже.
Андрей оробело смотрел на Нюшку. Если она не шутя надумала, то ведь судьбу свою проклянет с ним.
Нюшка погладила его по щеке, протянулась, нежно и сильно поцеловала в губы.
– Да ты не бойся очень-то уж, папенька. Первое апреля севодни. – И засмеялась опять по манере своей насмешливо, озорно. – А рожать, говорю тебе, после рождества стану.
74
Незадолго до пасхи, в апреле, для Нюшки пришло письмо от Кира. Нюшка воспротивилась письму внутренне: что теперь надо Киру? Было когда-то, а может, и не было. Нюшка ладом не помнит. И захотелось отгородить и себя, и Андрея от возможных напастей.
– Ишь, зарделась как в удовольствие, – повертела письмом бабуся. – Пляши.
– Нет уж! Плясать я ради него не стану.
Бабуся обеспокоенно заглянула Нюшке в лицо.
– Али ты его разлюбила?
– Кого? Кира, что ли? И не любила никогда.
– Ой, девонька! Ты последнее время не своя будто. Может, весна тебе кровь портит? – Бабуся пристально смотрела и недоверчиво, но сказала, соглашаясь с ней: – Что ж, и такое случается...
Бабуся всегда потакает ей. Но Нюшка ее характер знает: если когда-нибудь скажет что – с места потом не сдвинуть.
- И читать теперь уж не будешь?
– Отчего же? Я еще писем сроду не получала.
– Вслух? – с надеждой спросила бабуся.
Нюшка письмо в руках повертела и тоже слукавила:
– А может, там про любовь?
– Про любовь? А сказала ведь – не любишь?
– Ну так что! Любопытно.
Нюшка две зимы ходила за плату учиться к дьяку. Он обучал чтению, счету. Сам любил дремать на печи. Его жена заставляла учеников мыть полы, посуду, носить дрова и умела так влепить затрещину, что дьяк вздрагивал на печи.
– Ох, мать, мать! – вздыхал сердобольно. – Отшибешь рученьку о башку... Пожалела бы.
Но читать и считать Нюшка выучилась. Теперь, разворачивая листы, гадала, как быть: может, правда почитать вслух? Ишь, бабуся как про весну. А Нюшка все время старалась вести себя осмотрительно.
"Здравствуй, милая моя Нюшенька!.."
Нюшка остановилась, перевела дух. За столом на кухне они сидели с бабусей рядом. Про вступление Кира она ничего не сказала, а стала читать дальше:
"Я по умыслу не давал знать о себе, желая, чтобы время сгладило нашу размолвку, сердечко твое отлегло, а сама бы ты поняла, что я вынужден был так поступить со свадьбой, и меня простила. Не сердись, Нюшенька! У нас с тобой много еще впереди хорошего. Эх, с каким бы я удовольствием увидел сейчас тебя! Если мне чего-то недостает теперь, так это встречи с тобой. Как бы хотел я сейчас оказаться в Коле! Уж я рассказал бы тебе о своем судне.
Каждое утро, когда я иду работать к нему, то лишь от вида одного радость одолевает сердце: прекрасное будет судно! Сегодня, правда, оно еще неказистого вида, на берегу, без снастей и даже без мачт, стоит, топорщась на городках, но я вижу его уже завершенным, в море под парусами, и будто чувствую, как стою у руля и слышу, как оно мне послушно.
Другие мастера приходили смотреть на шхуну. В смущение и на диво им чертежи, точность лекал, сам вид судна.
По осени я сам видел две, а тут говорят, что около десяти шхун, подобно моему судну, уже имеют частные лица на Белом море. Сметливы беломорские мореходы! Чуть завидят лучшее у других, враз перенимают новизну. Много прозорливых! А купец архангельский Бранд уже купил себе пароход. Я рассказывал тебе, видел такие суда в столице. От них много шуму, вони и копоти, но ходят они против ветра без парусов. Правда, брандовский ходит только в водах Двины, а в море идти боится: однова против ветра не сдюжил паровой силой и едва не потоп с богомольцами по пути в Соловки. А все-таки смотреть на его работу любо.
Шхуну мне строит карел один, старовер. Известен как мастер крупных морских судов без порока в постройке.
Завтра поставим помпу и будем красить казенку. Это последнее. Три мачты на берегу ждут своего часа. Их после спуска ставить.
А еще чуть не забыл сказать: завтра станем писать имя судна. Думаю, ты обрадуешься, увидев его..."
И много еще разного писал Кир про судно, про хлопоты свои, заботы и надежды, связанные со шхуной.
Нюшка читала тяжело, медленно. Многое повторяла. Остановилась, перевела дух. Бабуся про свадьбу и ссору будто не слышала. Сказала, одобрительно поджав губы:
– Складно он написал про судно.
– Ничего! Любит, видать, его...
– И тебя тоже любит. Ишь, как хорошо пишет.
– Пишет ради себя. А мне весточку мог бы давно подать. Зима минула.
– Не лодырь он, занятой. Ну, читай же...
– Тут другими чернилами.
– Непонятное?
– Нет, понятно.
"...Нюшенька! Я не отправил это письмо тебе: спешно позвали дела в Архангельск. Теперь вернулся, но другое решил не писать, дабы ты все-таки знала, как строилась шхуна. Решил лишь дополнить его новостями, привезенными из Архангельска... Жили мы тихо зиму в Кеми, ничего не ведали, а в Архангельске все говорят о войне. В трактирах, на верфях, в домах знакомых непрестанные речи о скорой схватке с Европой. Страх берет. Внушающие уважение люди всерьез думают, что мы накануне ужасного позора. Что северу России грозит окончательный упадок. Что предстоящая схватка надолго преградит нам путь в будущее. В подтверждение они приводят последние новости: сегодня морская дорога в столицу уже закрыта. На Балтийском море стоит самый могущественный флот, который когда-либо на морях был. В пятнадцати верстах от дворца русского императора флот недавних наших друзей, французов и англичан, имеет четыре тысячи орудий, которые могут стрелять удушливыми бомбами, калеными ядрами и прочее... Мурашки идут по телу.
Уверяют, что в Архангельск враги не пойдут: морские подходы к городу охраняют сто четыре орудия и две с половиной тысячи регулярного войска.
А еще в Архангельске встретил Степана Митрича, он уже прибыл сюда на прежнюю мою шхуну команду набирать, так сказывает, что ходят упорно слухи, будто к нам из Европы ползет беда пострашней войны – холера.
Порою мне кажется, что это какой-то кошмарный сон. Все надежды мои рушатся.
Нюшенька, милая моя. Я чувствую, что пишу обрывочно и бессвязно. Это виною тревога, в которой я нахожусь. Я знаю, что виноват за отсрочку на год нашей свадьбы. Но пусть я не поплачусь за это. Может быть, кто знает, не все потеряно еще. Может, бог не допустит войны и все вернется на место. Скорее бы вскрылась Кемь! Спустить шхуну, доделать и выйти в море. Там-то уж все стало бы сразу ясным.
Поклонись от меня Анне Васильевне, Никите и Афанасию.
Кир".
– Экие страхи господни, – сказала бабуся задумчиво. – И война тут, и холера. Нелегко ему нынче там.
Нюшке тоже тревожно стало от письма. Ей хотелось вспомнить лицо Кира, а никак не могла, перед глазами стоял Андрей.
Бабуся встала, надела фартук, села к окну на лавку скоблить мездру на оленьей шкуре. Пимики будут потом для Нюшки.
– Со свадьбой-то он сказал – подождать?
– Не знаю. Как-то само получилось так. – И смотрела на письмо: это у нее беспокойство о свадьбе было. А Кир мыслей таких не имел. И здесь вон смолчал опять. Даже вставил свое, купеческое: "...пусть я не поплачусь за это". С раздражением вспомнилось, как простились. Будто снова ее обдало запахами смолы, парусины, рыбы. Купец! Слава богу, что отболело...
Твои годочки уже подошли, Нюшенька. Тебе пора знать, парня ладного уметь держать надо.
– Я не умею этого.
– А что же ты думаешь? Годки, говорю, подошли твои. Кто за тебя делать будет, если хочешь по любви выйти? Он мужик, его дело особое. Видишь по письму – сердцем тянется, вот и сумей.
– Беспокойство одолело его, вот и вспомнил.
– С чего же беспокойство-то?
– Войну сулят, в столицу ему не попасть.
– Ох, война... Горя сколько она принесет людям! А все же любит тебя он.
– Да полно, бабуся! Ты со мною как с маленькой. Думаешь, я не понимаю, что вправду видел тогда Никита? Не ко мне ведь повечеру Кир шел, в слободку. Так вот любит.
Бабуся старательно шкурку выскабливала. Погодя сказала:
– Он вольный казак пока что. Будешь женою, тогда приструнивай. – И засмеялась молодо и лукаво: – За чуб да за пазуху.
Впервые ясно подумалось: была и бабуся девкою, о замужестве своем думала. Все прошла, знает. Если б по осени разговор про Кира случился, Нюшка не утерпела бы, поделилась своей бедой: он не вольный был уходить от нее в слободку. Осторожно спросила:
– А ежели мужем неверным будет?
– Нелегко это, девонька, все дается. Жизнь большая, а семью блюсти надо. Вот сама замуж выйдешь, поймешь.
– Не пойду я за Кира.
– Как так – не пойдешь? Любит тебя он.
– Судно любит свое, верно.
– Зачем напраслину возводить? Пишет, ты нужна ему.
– Ему никто не нужен.
Наверное, желая развеять, отвлечь Нюшку, а скорее всего осторожно выведать тайну, бабуся, посмеиваясь, спросила:
– А за кого же пойдешь?
При Сулле еще об Андрее Нюшка нароком тогда сказала. И сейчас решила будто пошутить. Засмеялась.
– Ох, хитрая ты выведывать. А я тоже с хитростью к тебе: хоть завтра за Андрея готова выйти.
– Нашего?
– А чего? Или не парень он?
– Что ты, девонька! – осудила бабуся. – Не надо над ним смеяться.
– Да я так это.
Бабуся покорность ее приняла, вздохнула.
– И так не надо. Парень-то он, что сказать, и видный собою, и скромен, и работящ. Да кто же отдаст за него? По Коле глаз не покажешь людям. Ишь судьба какая его, ссыльный. Без роду, без племени, ни кола, ни двора.
Когда женили сына или выдавали замуж дочь, был в Коле обычай заботиться о породе, чтобы дети и внуки не хилые, а выносливые были и работящие. Любовь молодых признавалась еще от прадедов, и браки такие охотно заключались, но до третьего колена при этом интересовались будущей родней: не было ли в роду ленивых, чахлых, пропойц горьких.
Не без того, конечно, всякие отступления делались: из корысти, по родительской прихоти. Но обычай все-таки соблюдался. Нюшка знала, что нарушает его, однако раскаяния не было: Андрей работящий, не пьяница и собою ладен. Ей хотелось бы защитить его. Но, опасаясь бабусиной зоркости, не попасться бы сгоряча, сказала с обычной своей насмешкой:
– Вся Кола – одни ссыльные. В любом доме покопаться по родне – корень в дальнем колене из них будет. А теперь они же сами ссыльных гнушаются...
– Пошто зря говоришь? – сказала бабуся строго. – Никто не знает, что ссыльного завтра ждет. И его жену, значит. Какие же родители захотят худого для своей дочери? А был бы вольный – что ж, любая девка пошла бы за него.
В этом Нюшка не сомневалась.
С той поры, как Андрей у них поселился, с утра уже было приятно думать, что сейчас вот его увидит. И целый день потом по хозяйству все делать бегом хотелось. Мимоходом Андрея встретит и невзначай будто словом его, рукой тронет. И от робости его, не знающего, куда деть глаза, руки свои несмелые, Нюшка всласть заливалась смехом. Никогда раньше не было с ней такого. Дивясь, заметила скоро, что шутить с ним старается, когда близко никого нет. Но посмеивалась беспечно, утешала себя: ничего худого она не делает.
А как-то вынимала из печи хлеб, распрямилась и врасплох застала на себе взгляд Андрея. Только миг спустя он смутился и поспешно отвел глаза. А Нюшка будто в летнем дне побывала. Солнечных этих лучей, попила, на жизнь ее хватит. И еще поняла, какое несбыточное она для него счастье.
Но, может, и прошло бы у нее. Поигралась бы и со временем все минуло, да случилось тогда неожиданное на повети. Нюшка будто с ума сошла. Испуганная, счастливая, вдруг услышала в себе неимоверную бабью тягу. К чужому, едва знакомому, а как к самому близкому на земле без стыда чувствовала проснувшееся желание. И хотела, и пугалась, и ждала, что, может, как-то ее минует, и с боязнью отчаянно шла навстречу.
И пока Андрей был под арестом, непрестанно думала о нем; тоскующе помнила сладостную истому от жадных рук его, губ. А сердце сжималось от страха, что все откроется. С Киром допустить такое могла, а тут... Кир помнился смутным чем-то, бывшим не с ней. Даже обиды забылись: все собой заслонил Андрей.
А когда Нюшка увидела его снова в доме, после суда, то до слабости в ногах вдруг стало ясно, что такого же вот, неуклюжего, искреннего, надежного, как земля, до беспамятства хочется ей ребенка.
И радостно и жутко становилось от мысли, что с желанием уже не справиться.
А когда свершилось все, поняла, как правильно все придумала. Не только раскаяния близко не было, а будь впереди еще труднее – отступить уже не смогла бы.
Потом уже очень хотела, чтобы и Андрей знал о будущем ее материнстве. Дразнила его, смеялась счастливая:
– Вот такой будет. Как зауросит, ножки вот так, – показывала на пальцах. – А вот так мордашку.
У Андрея лицо растерянным становилось. А последний раз он на сене откинулся, сказал тяжко:
– Замуж тебя никогда за меня не выдадут. А если бы и отдали? Вернут вот опять в солдаты. Или же в крепостные. А ты? Ты куда?
Нюшка притихла, прильнула к нему. Она теперь тоже часто спрашивала себя: а дальше как быть? Теперь что? Но ответа не было. И только мысли о предстоящем материнстве отодвигали горькие вопросы о себе, об Андрее.
– Ты погоди, не жалься. Может, даст бог, уладится как-то. Может, я что придумаю, – она шептала Андрею, гладила нежно его лицо. – Почему-то ужасно верится. Вот сердце чувствует мое, все хорошо будет...
Андрей тихо заговорил тогда:
– Сулль за товаром скоро придет. Обещал, что может взять и меня с собой. В Норвегию, в Англию...
– Зачем?
– Поглядеть. Может, можно остаться...
По тому, как говорил он, Нюшка поняла, что это для него заветное. Вон чего допытывался тогда Смольков про разговор с Суллем.
Из Колы и раньше, были случаи, ссыльные уходили. Говорят, их даже исправник сильно не караулил: меньше ему хлопот. Но коляне таких осуждали.
Спросила жестко Андрея:
– А там что для тебя? Мед? Калачи растут на березах?
– Сулль говорит: два-три года – и можно получить паспорт.
– Сулль говорит! – передразнила ядовито Нюшка. – Оттуда никто еще не вернулся с паспортом. А говорят, все хотели бы. Чужбина страшна, Андрюшенька. Не только разговор, и вера другая.
– Я везде на чужбине...
– Ты? Нет, Андрюшенька, ты про нее не знаешь. Летом коляне в Норвегах бывают. Чего бы там не остаться? Никто не держит. А вот беглые, какие там есть, приходят к нашим судам, со слезами просятся просто поговорить. От тоски по родной стороне мрут. Сказывают, хуже этой болезни на свете нет.
Андрей отстранил ее, сел на сене.
– Это ты про тоску ничего не знаешь. Только от других слышала. Как вы тут живете, все хотели бы. Вздумал – парус поставил, пошел в Архангельск. А то и в Норвеги. Или куда подальше. Никакой крестьянской заботы. Не боятся неурожая, голода. Море всегда прокормит. Ни бар тебе, ни плетей. Что сумел заработать, себе и карман. Не пропил – суконная тройка, бабам шали цветастые. Как у Христа за пазухой. Я бы тоже хотел так жить... А вот когда тебе ни в чем воли нет... Когда зуботычины постоянно... Когда спиною даже во сне боль слышишь... На любую тоску согласен. Только чтобы как люди жить...
...Бабуся вроде спросила ее о чем-то. Но Нюшка задумалась и не слышала. Спустя только время дошел до нее бабусин голос.
– Ты что-то меня спросила?
– Спросила... Показалось мне будто: ты за Кира не хочешь теперь идти?
За Кира? Нет, в этом бабусю обманывать не хотела.
– И не только теперь, – вздохнула. – Никогда не пойду.
– Чего же? Может, мне скажешь?
Нюшка выдержала строгий, с укором взгляд и отрезала для себя пути.
– Ему нужно только судно. А я не царевна из сказки у моря ждать. – И неожиданно для самой глаза заполнились слезами, губы скривились, и Нюшка срывающимся в плач голосом открыла самое сокровенное: – Я уже маленького себе хочу-у!
Все пережитое за последнее время: необходимость таиться и обманывать, опасенье за свою и Андрея судьбу, боязнь Кира, невозможность поделиться бедой с бабусей, – все это всколыхнулось разом. Нюшке жалко стало себя, она уронила на руки голову и заревела в голос.