Бабуся подошла, обняла за голову, успокаивая, жалела:
– Полно, Нюшенька! Полно! – И спросила погодя, вкрадчиво: – А ты ничего не скрываешь от меня?
Нюшка уткнулась в мягкий бабусин живот, плакала навзрыд, горько, не в силах унять слезы.
– Не-ет, – лгала бабусе правдиво.
– Ох, пришла, видно, твоя пора. Замуж надо тебе. Замуж.
– Никто не бере-ет! – Нюшка утирала рукой соленые слезы, размазывала их по щекам. – А я ребеночка хочу-у.
Бабуся ласково гладила ее, маленькую будто.
– Что тебя не берут – неправда. А от кого же ты ребеночка хочешь?
Сквозь слезы Нюшка услышала хитрость и оттого, что сказать не могла правду, заревела больше еще.
– Все равно. Лишь бы маленький был, с ручками! – И думала об Андрее. Просветленные у него стали тогда глаза: не попятится он, не откажется. И засмеялась сквозь слезы его лицу, лгала бабусе, спасаясь плачем. – От себя-я... Пусть будет какой хочу-у...
И бабуся, похоже, поверила, засмеялась, вторя ей:
– Пусть, пусть. Только вот беда наша – не бывает так. Без отца дети не получаются. А то бы мы их, мужиков-то, и знать не знали...
75
Солнце с каждым днем теперь поднималось раньше. Ночи короче становились и светлее. К пасхе набухли почки. И хотя в вараках еще кое-где белел снег и земля оставалась сырой и холодной, но в заветрии начала оживать трава. Дни пошли чередой лучше один другого, все в солнце, и стебли, робко зеленея, тянулись к свету. На Николу лопнули на деревьях почки, а из них поутру, неожиданно, будто брызнули молодые листья. Голые ветки деревьев сразу закучерявились, кинули тень, а вараки в округе оделись в зелень.
Старики такого раннего тепла по весне не помнили. На завалинках, на лавочках у ворот они грели старые кости, пророчили: ведренным будет лето. Течение в море от жарких стран подошло нынче близко к Мурману. И олень вон в тундре зимнюю шерсть скинул. А вернее примету и сыскать трудно.
Но приметы не сразу сбылись. После Николы вешнего неожиданно накатила буря. Свет заслонили тучи, стемнело. Холодный ветер ломал на деревьях ветки и крутился, вздымал их к небу. Ударил дождь, крупный, с градом. Ветер наваливался на дома, ронял заборы, поднимал крыши, срывал от причалов шняки и уносил в залив. Молнии слепили глаза. Коляне в страхе попрятались по домам.
А ночью все стихло так же, как и пришло, – сразу. Утром разведрилось. Встало солнце. Бури будто и не бывало.
Шняки коляне потом нашли, и крыши со временем починили. Только обломанные с деревьев ветки сиротливо в песке валялись. Молодые их листья завяли скоро, пожухли от солнца, но так зелеными и остались, словно с ранней гибелью никак не могли смириться.
В кузне наверстывали упущенное за пасху, от зари до зари ковали. Ратуша повелела строго: каждый двор лестницу должен иметь, ведро, топор и багор пожарные, кадки, заполненные водой. Все уготовить в доступном месте, на другие нужды не трогать. По дворам ходили десятские, за ослушание грозили штрафом.
Теперь возле кузни народ круглый день толкался. Уходили одни, приходили другие. Покупали себе поковки, заказывали, в долг брали. Точило на козлах с водой в корыте Никита велел за ворота выставить. Оно скрипело и шебаршило там целый день. Возле него будто на посиделках: смех, пересуды, говор. Старики и там сидели, на солнце хохлились. После бури это от них пошло: молодые ветки с деревьев пооторвало – по старинным приметам, быть войне.
Она уже шла, сказывали, в теплых странах Молдавии и Валахии, далеко, за большою рекой Дунаем. Войска русские в прошлом годе столицы этих стран взяли, а вот крепость, Силистрией называется, отобрать у турок никак не могут. И сейчас стоят под ней.
И еще говорили: скоро в Колу чиновник явится, писать новобранцев в армию. Крепостные волю получат после войны.
В кузне слушали разговоры эти, ковали. Афанасий учил Андрея кузнечному ремеслу. Когда поковка была попроще, у горна ставил. Тут Андрей старался особенно: полоску из огня вынимал проворно, в нужном цвете, зубило под удар Афанасия точно ставил.
В тот памятный день работа как никогда хорошо шла. Андрей жары и усталости совсем не чувствовал. Багры у него будто сами собой ковались.
Полоска невелика, две четверти. Нагретый ее конец надо расплющить в веер, дырку пробить под гвоздь, а веер загнуть воронкой. Не зевай лишь, куй, покуда горячее. Не успеет сгореть цигарка – полбагра сделано. Со вторым концом еще проще: нагреть, разрубить до воронки вдоль и отдать Никите. На второй наковальне он концы пригладит и завострит: один прямо, другой загнет в полумесяц. Багор готов.
Никита за ними не поспевает, и Андрей сам закончил один багор. Подержал щипцами его, оглядел любовно: не хуже, чем у Никиты. Бросил на пол в кучу, мигнул Афанасию:
– Ты чего не похвалишь?
Афанасий показал большой палец, молча качал меха. Он норовил от горна подальше. Кивнул Андрею, показал за дверь кузни:
– Помыться бы, а?
К обеду пришла жара, парной духотой заползла в кузню. А тут два горна пылают. Андрей с Афанасием поснимали рубахи, работали полуголые – одни косынки на шее, – однако пот все равно ручьем льет.
Никита глянул на них, смеясь. У него тоже лицо потемнело в копоти, лоснилось, только зубы в улыбке да глаза белые.
– Обойдетесь и без мытья...
Лоушкины сегодня на именины званы. И Никита не давал роздыху, спешил дневную работу закончить.
Андрей развел руками: куда, мол, денешься. Заложил в горно новые заготовки, подбросил угля и пошел попить. Потянулся с улыбкой: Нюша обещала ему уйти с именин пораньше.
В воротах кузни малец появился, босой, юркий, всматривался в полутемень, искал глазами. Андрей вспомнил: по осени были они со Смольковым на встрече Кира. Малец этот тогда поймал монету. С тех пор ишь как вытянулся. Вспомнилось, как мальцом сам заглядывал в двери кузни. Зачерпнул ковшом воду, стал пить. Коноводит малец, наверное. Ишь, сзади трое еще возникли.
– Дядя Никита! Передать наказали: домой просят.
Никита спешил молотком, на мальца едва глянул.
– Меня? Что стряслось?
– Сулль Иваныч погинул! Акулья Смерть.
Из ковша плеснулась вода. Смолк говор, перестало скрипеть точило. Все повернулись к мальцу. Никита распрямился у наковальни.
– Ты что мелешь, зуек? Как погинул?
– Не знаю. Домой сказали позвать. Там они ждут.
– Кто?
Андрею почудилось, как из темных углов кузни вернулось эхо и будто ударило по вискам: погинул! Сулль Иваныч погинул! Жара обернулась холодом, стукнули о ковш зубы, вода полилась. Андрей опустил ковш, дрожа вытирался рукой, не сводил глаз с зуйка.
– И про Сулль Иваныча передали тебе? – Никита поковку кинул.
– Нет, это я сам знаю.
– Откуда? – Никита почти кричал.
– За Еловым норвежская шхуна стоит. Она поутру еще якорь кинула. А брат Сулля Иваныча с лопарем на шняке пришли, вас ждут. Шхуна, сказывают, опасается подходить к Коле, – зуек охотно, взахлеб рассказывал.
Никита глянул на Афанасия, на Андрея, бросил щипцы, молоток, торопливо стал снимать фартук.
– И мы, – сказал Афанасий. Он выбрасывал из горна заготовки, рассовывал инструмент.
Спешно закрыли кузню, рубахи уже на ходу надевали. Шли по улочкам торопливо, будто могли еще отвратить беду. Андрей оглянулся на повороте: за ними от кузни тянулись люди. Догоняя Никиту и Афанасия, Андрей ускорил шаг, и, словно подхлестнутые, они все затрусили, молчаливые, в грязной одежде, убыстряли и убыстряли бег, не обращая внимания на взгляды встречных.
Коляне, что шли за ними от кузницы, тоже теперь бежали, и говор их, глухой и тревожный, догнал Андрея в воротах, снова будто ударил: Сулль погинул.
– Ворота настежь оставьте. Уберите собаку, – сказал Никита.
- Андрей, сделай-ко, – Афанасий пошел за Никитой.
В дому первое, что Андрею потом увиделось, – в черном платке сидела Анна Васильевна. На коленях сложены узловатые руки, веки опущены, а лицо потемнело, глазницы большими стали.
За столом, с Никитой и Афанасием, сидели двое чужих. Андрей опустился подле двери на лавку, скользнул взглядом по одному: не он, больше на лопаря похож. Наверное, этот, другой, брат Сулля. Молчание тяготило. Андрею хотелось спросить громко, всех сразу: "А Сулль Иваныч где? Что случилось с ним?" Но оттого, что сидели все за столом молча, Андрей понял: спрашивать ничего не надо – нет больше Сулля. И услышал – лопарь говорил Никите и Афанасию:
– Бог позвал Сулля к себе. Ушел Сулль...
Андрей жадно разглядывал обличье брата. Сходство искал. Борода, как у Сулля. Бритые губы. И стрижен похоже, в скобку. А больше ничего нет. Молодой, моложе Андрея. Сидит прямо и даже гордо. Будто и не убит горем. А может, так у них и надо при людях?
– Брат Сулля теперь хозяин, – лопарь говорил тихо. – Сулль завещал ему взять акулий товар. Он говорил: в Коле знают кузнецы Лоушкины. Они обещали помочь.
Может, и понимал по-русски брат Сулля, может, не понимал. Он кивал в лад словам лопаря.
А Андрею хотелось возразить: чего торопитесь с товаром? И Афанасий с Никитой переглянулись.
– Обещали, – Никита тоже тихо сказал. – Все исполним, как обещали. Но вы расскажите про Сулль Иваныча. Если он принял смерть, то когда, как, что случилось с ним?
Слово "смерть" было сказано. Анна Васильевна вытирала платком глаза. Сидеть и слушать Андрею стало невмочь. Он поднялся и через сени пошел во двор. Сел на крыльцо, где последний раз говорил с Суллем, на руки опустил голову. Здесь Сулль звал в Норвегию его, в Англию, говорил про Смолькова, про свою родину. Он радостный туда ехал. И Андрею было завидно.
Пришел Афанасий, сел рядом.
– Как он тогда в становище смеялся! С солью-то, помнишь? Так и стоит в глазах.
– А мне видится, как он лез на корму по тушам.
– Ну! Не будь Сулля, сгинули бы тогда. Очень просто. – Афанасий махнул рукой, встал. – Пошли, Андрейка, рубахи скинем да ополоснемся. Такого помора честно помянуть надо.
– А с Суллем что стало? Как они говорят?
– Мнутся, ходят вокруг да около.
Пока мылись, поливали друг другу. Афанасий все говорил:
– У них знаешь люди какие есть? Волки – почище наших. Мне рассказывали. У двух братьев родитель помер. А в завещании написал им: пусть оба на лодках переплывут реку. Кто первым коснется рукою другого берега, тот и владей наследством. Ну, время спустя братья поплыли взапуски. Люди стоят, смотрят. Сначала ровно шли, а потом, у другого берега уже, один вперед выходить стал. Второй видит – не совладать с братом. Кинул тогда он весла, взял топор и бац себе по руке – отрубил напрочь. Кровь хлещет. А он схватил обрубок руки да через лодку брата и кинул его на берег. По завещанию, значит, родителя: кто первым коснется рукою другого берега. А? Каково? Ты бы руку себе отрубил так?
– Не знаю.
– Эх ты, "не знаю"! Вот бы стал я себя калечить? Чтобы Никиту пустить по миру? Тьфу! Деньги как вода: притекут, утекут. А рука... С двумя надо не только в кузне. Я девок щупать хочу обеими. Радости тут не купишь. А калеки злы от убогости.
– Афанасий, Андрей, – позвал их Никита. – Стол из кладовки в ограду выставьте. Пусть Нюша его накроет. Люди идут. А вы в дом ступайте. Я тоже умоюсь пока...
В ограде от ворот до крыльца стоят поморы, старухи в черных платках, говорят меж собой тихо, словно Сулль покойником лежит в доме.
– Ну вот, – сказал Афанасий. – Тут в тени и поставим. Нюша сейчас накроет. Пусть, кто хочет, помянет Сулля. А мы в дом к гостям.
В сенях встретилась Нюшка. Заплаканное лицо. Подошла близко к ним.
– Горе-то вдруг какое! – губы дрогнули, в глазах встали слезы.
– Полно, полно, – Афанасий обнял ее. – Скажи-ка старухам, пусть помогут тебе стол накрыть.
– В дому готово уже.
Лопарь и брат Сулля сидели на прежнем месте. Анна Васильевна рюмки на стол подавала. Одну отдельно поставила, на тарелку. Суллю – понял Андрей. Ему все казалось – нелепая ошибка произошла. И тяготился молчанием: как спросить, что стало с Суллем? Брат все-таки. Ему память гораздо тягостнее.
Постепенно в дом набивались люди. Стояли в дверях, садились на лавку, смотрели молча. На них косился брат Сулля. Никита принес два полуштофа (стекло запотевшее – видно, из погреба).
– Что хотят люди? Почему смотрят? – спросил лопарь.
Никита выбил пробку, налил рюмку Сулля, глянул на дверь.
– Они знали Сулля. Пришли соболезновать. Отдать долг.
Брат Сулля впервые, наверное, оживился. Он спрашивал лопаря тихо, слушал и опять спрашивал:
– Они должны Суллю? – перевел, наконец, лопарь. – Сулль про это не говорил. Но как брат и теперь хозяин он может принять долги. Пусть каждый назовет, сколько.
Никита опустил руку, на лопаря посмотрел, на брата Сулля.
– Вот те хрен! – сказал Афанасий. Глаза его зло смеялись. Он хотел еще что-то сказать язвительное и не успел. Народ в дверях расступился: вошли городничий, Герасимов, поп. Это нежданно было. Все встали, даже брат Сулля. Андрею вспомнился суд стариков. В арестантскую городничий приходил с Суллем.
Анна Васильевна вышла вперед и, лишь только они покрестились на образа, поклонилась:
– Милости просим, пройдите. Помяните доброго человека.
– И мы о горе услышали, – сказал Герасимов.
Нюшка подала городничему стул, он кивнул ей, и она вспыхнула, опустила глаза. Андрей хотел незаметно выйти, но Афанасий взял его за локоть, сдавил.
Поп помолился и благословил стол.
– Поминки скромные у нас, – говорила Анна Васильевна. – Кутья из гречихи да пирог рыбный.
Никита наливал в рюмки. Афанасий скрестил руки, навалился на стол, хмуро разглядывал брата Сулля.
– Господа тоже пришли отдать долг Сулль Иванычу, – сказал Афанасий и кивнул лопарю. – Переведи-ка. Пусть он и с них получит.
– О чем разговор? – спросил городничий.
– Говорит, если люди пришли отдать долг его брату памятью, он готов принять и деньгами, – усмешка у Афанасия привередливая.
– Афанасий! – сказала Анна Васильевна. – Уймись.
– Готов принять, да не знает, кто сколько должен, – продолжал Афанасий. – И Сулль ему про это не говорил.
– Кому велели уняться? – строго спросил Никита.
Молчание за столом неловкое наступило. Городничий взял свою рюмку, сказал брату Сулля:
– Мы все в долгу перед Суллем. Вся Кола. Это долг памяти. Ваш брат был другом нашего города. И мы всегда будем помнить это. Помнить и чтить. В этом наш долг.
Лопарь, помогая себе руками, переводил. Все вслушивались в чужой язык. На нем говорил и Сулль в незнакомой для них своей жизни. А брат, похоже, обиделся за свою ошибку, опять расправил плечи и окаменел.
Благочинный поднял рюмку, перекрестился.
– Светлой памяти раба божьего Сулля. Пусть земля ему станет пухом.
– За помин души его, – сказал городничий.
Выпили, молча ели кутью. За столом тихо было, лишь Афанасий не мог уняться, говорил городничему:
– А гости еще не сказали, что стало с Суллем. Твердят лишь, что бог прибрал. Может, вы спросите?
– Афанасий! – Никита наливал рюмки.
– Спросим, – сказал благочинный. – А ты наливай спокойно.
Брат Сулля заговорил тихо, и лопарь Никите переводил:
– Вы обещали помочь. Показать, где акулий товар. Судно ждет. Оно стоит дорого. Надо идти сегодня.
– Хорошо, – сказал Никита.
Брат Сулля настойчиво продолжал, показывал на себя пальцем.
– Это он нанял судно, – говорил лопарь. – Он, брат Сулля.
– Понятно, что он, – сказал благочинный.
– Надо идти сейчас.
– Сейчас? – удивился Никита.
– Он не может ждать.
Никита обиделся:
– Зачем же застолье рушить? Отведем поминки, и тогда с богом.
– А братец-то не очень похож на Сулля, – сказал благочинный. – Тот людей уважал. Да, можешь перевести. Пусть не спешит. Товар никуда не денется. И еще скажи: мы хотим знать, что стало с Суллем. Он на здоровье не жаловался, когда был в Коле.
За столом, на лавке, в дверях стало тихо. Слушали, как отвечал брат и снова переводил лопарь.
– Весной лед слабый. Сулль ехал один. Случилась беда. Олени мокрые прибежали. И сани мокрые. Тоже в реке были. Никто не знает, как олени остались живы. А Сулля бог позвал.
Тихо плакала Анна Васильевна, вытирала слезы. У Нюшки тоже полные глаза слез. Она закусила губу, ткнулась в плечо Никиты.
– И тело его не нашли? – спросил городничий.
– Нет.
– Может, он и сейчас жив?
– Давно было, в марте.
– И не знаете, сам ли он оплошал или насилие совершилось над его жизнью?
– Других следов на снегу не видели.
Андрею представился светлый день, поле льда на реке, пролом как яма, черная в нем вода. Она жжет холодом, одеждой тянет на дно. Олени взбесились от страха, скользят по льду судорожными ногами, но сани тоже в воде. И руки цепляются то за них, то за край льдины. В тишине всплески черной воды да загнанное дыхание оленей, и совсем на исходе силы. Нет надежды на помощь, а жить так хочется. И крик отчаяния вырывается слабым хрипом.
– Н-да, – протянул городничий. – История.
- Такой промышленник опытный, – сказал Герасимов.
– Большое горе в ихней семье, – лопарь показал на брата Сулля.
– Большое, – кивнул ему благочинный.
Городничий взял свою рюмку, поднял ее.
– Мы должны выпить за родителей Сулля. По обычаю русскому мы желаем здоровья им и долгих лет жизни... Переведи.
Брат Сулля согласно кивнул, а когда выпили, снова тихо стал говорить лопарю.
– Надо идти, – перевел тот Никите. – Вы обещали.
– Кто с ними пойдет? – спросил городничий.
Никита глянул на Афанасия:
– Придется тебе.
– Как скажешь.
– А ковать? Вы веление ратуши по пожарам знаете?
– Я останусь с подручным, – сказал Никита.
Герасимов с городничим переглянулся, с благочинным.
– Может, лучше парня послать? – И кивнул Андрею. – Андрей, да?
– Андрей.
– Ковать надо не мешкая, – сказал городничий, – время такое.
– Но в становище могут товар не дать. Сами знаете, как сейчас – норвеги! Еще, не дай бог, грех случится... – возразил Никита. – А Афанасия знают.
– Могут не дать. – Герасимов опять посмотрел на благочинного и на городничего. – Если бумагу охранную написать от ратуши?
– Что ж, – городничий смотрел на Андрея, – можно бумагу дать. Как, Андрей?
– Если велите, – Андрей посмотрел на Никиту, и тот кивнул.
– Велим.
– Тогда посошок – и с богом, – сказал благочинный. – А ты давай-ка переведи: мы все кланяемся родителям Сулля и шлем наши соболезнования. Мы всегда будем помнить его. Весь город Кола.
Брат Сулля слушал, не поднимая глаз, кивал. Потом пробурчал недовольное что-то. Лопарь перевел:
– За это Сулль потерял уважение.
– За что – это? – городничий насторожился.
– Когда Сулль приехал из Колы...
Молчание нехорошее за столом стало.
– Выходит, ему не стоило ходить в Колу? – спросил городничий.
– Да, это была ошибка.
Во все уличные окна светило солнце. На тарелке от рюмки Сулля тень длинная протянулась, играла светлыми бликами. Андрей испуганно оглядел всех: короткие, длинные ли, но тени имели за столом все.