- Прикладную, – усмехнулся капитан. – Давайте будем считать. Враг если придет сюда – только лишь на гребных судах. Пусть человек пятьдесят или сто, скажем. Но каленая пуля из их нарезного штуцера летит на четыреста, а то и пятьсот саженей. А наши свинцовые из гладкоствольных – на двести. Вот и вся арифметика. Что вы можете с врагом сделать? А он? Если город не сдать на милость, они калеными пулями сожгут его за версту. А мы с вами как привязанные к нему, вместе с инвалидными, умеющими только ходить в сомкнутом строю. – Капитан еще выпил водки, помолчал, усмехнулся. – Может, я вправду пьяница и неумный. Но неумны и те, кто сводит совершенствование армии лишь к муштре. Мы убиваем в русском солдате смекалку и ловкость, которыми он одарен. – Капитан пьяно размахивал руками и продолжал с кем-то спорить. Спорить зло, громко. – А мы учим и учим солдат шагать в сомкнутом строю. Двадцать пять лет учим солдат... Ходить! Днем, ночью, только одно – ходить! А надо оружие дать им новое и учить их по-новому. – Он повернулся к Шешелову и указал на него пальцем. – Тогда мы не будем с вами сидеть и дрожать, что нас сожгут заживо, а драться будем...
Капитан опять выпил водки, усмехнулся в лицо Шешелову, раскланялся и ушел.
Да, этот Пушкарев не только наглец, он еще и понимающий офицер. Он прав: могут сжечь. Каленая пуля – дура. Город весь деревянный. Не дома – смолье сухое.
Вечером капитан пьяный пришел, набыченный. У Шешелова сидели Герасимов, благочинный. Капитан поклонился небрежно им, молча, жестом согнал их с дивана и лег, отвернулся к стенке.
Шешелов решил внимания не обращать на такую вольность. Ему интересно было друзей слушать. Они рассказывали: пушки из кольской крепости увозили в Соловецкий монастырь при Павле I. И сегодня есть в Коле люди, которые были тогда зуйками и, верно, помнят: при погрузке на корабли две пушки обронили в воду. Погода стояла ветреная, и их доставать не стали. Они и поныне лежат там. Если их поискать при малой воде, найти можно. В Коле есть старики, место помнят.
Это была приятная новость – пушки. Словно опора в зыбкой почве нашлась. Поставить их на оконечности городской земли, и пусть кто попробует, подойдет к городу на гребных судах. В кресле стало уютно. Шешелов поворочался в нем довольный, хотелось смеяться – пушки! Потом пришли сомненья: лет шестьдесят-семьдесят они в воде. Мало что сами старые, их теперь еще ржа поела. И лежат не в амбаре где-нибудь, а в заливе. Пойди поищи, как иголку в сене. Но если даже они найдутся... Пороху только на восемь выстрелов. А ядра?
Шешелов в раздумье смотрел на своих друзей.
– Отлив ранним утром будет, – Герасимов кивнул на часы. – Может, попробовать, поискать?
– Загорелось, – сказал благочинный. – Дня тебе мало?
Капитан заворочался на диване, сел, взлохмаченный весь, пьяный еще, с недобрым взглядом, сказал благочинному:
– Нет уж, давайте утром. И меня извольте с собою взять.
...Они ничего не нашли тогда. На веслах сидели двое поморов да Герасимов, на корме был благочинный. Шешелов с капитаном багрищами тыкали в дно залива. Когда багор железом попадал в камень-валун, сердце ёкало: вдруг удача! Но погода в то утро не задалась. Над заливом повис туман, небо хмурилось, дно просматривалось только на мелководье. Поспорили-поспорили Герасимов да благочинный, где искать, и вернулись ни с чем.
А у причала их ждали. Старики со всей Колы, наверное, собрались. Таких старых Шешелов даже в церковные праздники не встречал. Седина с прозеленью уже, как тина, выцветшие, слезящиеся глаза. Они обступили их, говорили, показывали Шешелову руками, клюшками своими. "Найдешь, милок, с нашей помощью, – уверяли они, – найдешь. Хвала тебе будет. Окрепнешь с пушками. Мы живы еще покуда и показать можем". Шешелов благодарным и обязанным себя чувствовал. Люди лгут, уверяя, что в старости помирать надо. Для большого дела можно из гроба встать. Беспредельна страсть человека к деятельности.
Пушкарев стоял, опустив руки, и смотрел в землю. Он даже ростом будто стал меньше. В тот день приказал инвалидным: завтра пушки искать на своих лодках и шняках. Где старики покажут. Однако завтра и послезавтра и еще с неделю дни хмурые шли, с дождем. Инвалидные возвращались к причалу злые. Но Пушкареву в затею верилось. По его приказу на оконечности городской земли, где сливались Тулома и Кола, на мысу, где советовал Шешелов, инвалидные стали возводить бруствер под батарею. На дворе был апрель. Снег еще не сошел. Земля была мерзлая. Инвалидные стали роптать. Шешелов вечерами молился богу, чтобы он надоумил, где найти пушки. На них, казалось тогда, была надежда.
Радость была для всех, когда нашли их. От Колы невдалеке, при малой воде заметили будто кочки на дне, занесены илом. Сыскались охотники понырять, расчистить их, подвести веревки. Вода была холоднющая, и охотники выскакивали обратно мигом. Даже водка не помогала.
Поиски пушек и сблизили капитана не только с Шешеловым и инвалидными, но и со стариками. Капитан пришелся колянам по душе. Он язвил и насмешничал, вечерами пил водку, но дело свое он делал. И теперь все понимали: пушки есть батарея. По меньшей мере, зрительное воздействие на врага, а колянам воодушевление.
Герасимов взялся пушки поднять. Пушкарев – доставить их на редут. Он теперь на шаг от Герасимова не отходил.
Вверху по Туломе срубили плот, связали, пригнали в Колу. Загрузили его валунами и потопили у самых пушек. Баграми под пушку веревки подсунули. Много хлопот было, пока ее закатили на плот да закрепили. Валуны сняли петлями, что Герасимов изготовил в кузне. Плот всплыл. На нем всплыла пушка. Вторую уже легче достали.
К пасхе сделали батарею. Торжественно осмотреть ее капитан пригласил Шешелова, Герасимова, благочинного, всех чиновников. Потом перевез на шняке всех за Тулому и по берегу у залива увел их подальше, оттуда показывал: перед городом был редут. Любой враг, подходя, увидит: на гребных судах не пройдешь, потопят. А на паруснике и с артиллерией никто не рискнет по заливу идти на город. И Шешелов тоже уверовал: будь он в нападении – поопасался бы батареи крепко. Но в груди и радость, и сожаление. Он-то знал, какие там пушки. У одной часть дула сколота, у другой искривлен ствол. Балаган! Богатейшая держава – нищее государство. Край Русской земли, а чем его защищать? Бутафория.
Капитан хохотал:
– Плевать! Врага на смотрины мы звать не будем. А зарядим да пальнем по нему. Он будет думать, что в него попасть сможем...
Батарея жила. К ней был назначен пост. Инвалидные шли на него с охотой. Как-никак пушки. Оплечье города. И все тогда с защитою города как-то стронулось с места, заладилось, будто воз покатился под гору. Шешелов хорошо придумал, как от пожаров оберегаться. Тогда же и добровольников писать стали.
Благочинный с Герасимовым отсоветовали ему собирать сход. Шешелов с ними и с Пушкаревым пошли по дворам колян. Ружья стояли в ратуше. Их надо было не просто раздать, как велел губернатор, надо было еще обучать добровольников, как стрелять, быть в строю, идти в атаку, в штыки.
Они с неделю, наверное, тогда по дворам ходили. Поморам, кто сейгод дома остался, предлагали вступать в милицию. Писали с согласия. Однако отказа от ополчения не было.
...Впереди мостки кончились. Ноги стали вязнуть в песке. Шешелов у проулка остановился, отер платком шею, лицо, снял фуражку. Не надо роптать на бога. Весну он прожил хорошую. Деятельную весну. И капитан аккурат пришелся на этот кусочек жизни. И, может, не зря все было.
– Куда теперь? – спросил Шешелов исправника.
– Сюда пожалуйте, – показал тот рукой в сторону выгона, на окраину уж совсем, – сюда вот.
Возле худеньких ворот стоявшей на отшибе избенки грудились инвалидные. Готовые к службе, при ружьях.
Инвалидные повернулись к нему, расступились, давая проход в калитку. Он спросил тихо:
– Как командир ваш?
Вперед сделал шаг унтер-офицер.
– Покуда без памяти, ваше благородие. Бредит.
Шешелову хотелось узнать, почему в мундирах они, с ружьями. Подергал себя за мочку уха: как бы лучше спросить и не выдать обеспокоенности:
– И еще что ты скажешь?
Унтер-офицер оглянулся на миг, смешался.
– После про остальное, терпит покуда.
После так после.
Пушкарев лежит ничком на кровати. Дышит тяжело, с хрипом. Голая рука выбилась из-под рядна и свисла плетью. Шешелов осторожно поправил руку, приоткрыл рядно. Раздетый лежит. Цветастыми тряпками перевязана спина, они все в крови. Ее запах Шешелов сразу услышал. И мундир на скамье у окна в крови, по спине и по боку. Кровь пожухла и запеклась.
– Не приходил в сознание?
– Как принесен – ни разу.
Шешелов оглядел избу: обшарпанная, давно не беленная печь, кровать с соломенным матрасом, стол, сундук, лавка. Грязный пол, грязные занавески на окнах. Перед божницей огонь в лампаде, а копоть там сроду не протиралась. Убогость и грязь глядит из всех углов. Хоть бы лик божий отмыли. Две в черных платках старухи. Господи, тут умереть-то тошно!
– Его бы в ратушу унести.
– Куда, – отозвался унтер-офицер. – Сейчас опасно шевелить. Оклематься надо ему.
К Шешелову пододвинулся исправник и зашептал:
– Афимия бы сейчас к нему. Тот мази по крови знает. – Исправник, может, хотел напомнить: не донес он про суд стариков. Или, может, мира просил. Сегодня все время старается показать: он больше не пакостит, он всей душой. Неужели так повлиял на него ответ губернатора? Неужели надо все время лгать, чтобы жилось спокойнее?
– Потрудитесь за ним послать. Скажите – я заплачу.
– Что вы! Что вы! Какой же тут труд. Я немедля пошлю...
Давно забытый запах крови всколыхнул память. Подумалось жестко: "Это пока один. А что скажет сейчас унтер-офицер? Инвалидные с ружьями там стоят. Что случись, Герасимова нет рядом. И отца Иоанна нет. Не дай бог, помрет Пушкарев". И повернулся, склонился к низкой двери, пошел в ограду. "Что же сейчас унтер-офицер скажет?"
– Багор-то я покажу, – унтер вынес багор из сеней, торчком прислонил к стене. Кровь на нем засохла. Липкие следы рук. Багрище с корой из свежего дерева.
Срезано, видно, наспех. Зеленый листок торчит из отростка почки. А багор новый совсем, воронеет недавней ковкой. Кольский багор, кольский. – Злоумышленник-то багрище в тех же кустах срезал, – унтер показал на листок. – Ишь, не успел завянуть.
– А где багор подобрали?
– Там же. В руках у их благородия. Уму не понять, как он смог багор из спины вынуть. Ударили, как острогой, сердешного.
"Кольский, кольский багор, – думал Шешелов. – Хорошо еще, что не ржавый. Может, и выживет. А злоумышленник ходит в Коле. Может, даже где-нибудь стоит рядом. Знает, кем послан и чего дальше ждать". Спросил осторожно:
– Ну и кто же так мог?
Унтер усмехнулся, пожал плечами?
– Про это коляне лет двадцать молчать будут.
- При чем тут коляне?
– А кто же? – удивился унтер. – Ясное дело.
Что-то сдвинулось в мыслях. К светлой надежде: грабеж от соседей минует Колу. Пройдет стороной и даже боком страшным не тронет. Но почти за чертою жизни лежит Пушкарев.
– А солдаты почему с ружьями?
Унтер вскинул глаза на Шешелова.
– Вон вы про что! – И улыбнулся. – Они с постов пришли. И я сгоряча-то, как и вы, думал. Потом гляжу – нет, тут дело своих рук. Коляне.
– За что же его?
По тому, как унтер покосился на дверь, тая усмешку, показалось: он знает больше, чем может сказать.
– Скорее, по бабьему делу отместка. Явный грех и своим не прощают в Коле, а тут – офицер, барин.
– По бабьему?! – Шешелов не поверил своему слуху.
– Ну да, – унтер кивнул и смущенно отвел глаза, словно и сожалел о таком ранении, и позубоскалить ему хотелось, да не мог в присутствии Шешелова.
Исправник тоже на крыльцо вышел. Суетливо перекрестился, вздохнул:
– Все в руках божьих.
Шешелову не хватало от злости воздуха. Повел шеей: тесно стало в воротнике.
– В божьих, – повторил за исправником глухо, яростно. – Вы злоумышленника мне сыщите!
– Непременно уж, непременно. – Исправник заспешил, удивляясь новому приступу ярости городничего и не понимая, что могло послужить его причиной. – Все силы приложу и старания. И они вот помогут.
По тому, как сдержанно унтер кивнул, все с той же усмешкой в глазах, увиделось: искать не станут. И виновного не захотят знать. Коли связано с бабой, девкой ли, посчитают: наказан Пушкарев верно. В душе пожалеют раненого, а умышленника не выдадут.
Каждый в Коле может завтра обиженным оказаться. Бабы летом дуреют без мужиков, вольничают. А Пушкарев думал: тут, как в России, сойдет с рук... И теперь в мыслях Шешелов ожесточился еще больше на Пушкарева, на всех колян: черт бы всех их побрал! Всю весну будто дамоклов меч над головой, нет покою, а они – кто с похотью совладеть не может, кто с сердечной обидой...
За воротами постоял с инвалидными, предложил свой табак. Они вправду не все пришли с ружьями. Велики же глаза у страха! А обернулось-то как, черт.
– На постах что слыхать?
– Тихо. Сейчас не весна.
– Нынче думы – на зиму запастись бы, не до войны.
– А наш командир как вам? Выдюжит ли?
Эти глаза солдат Шешелов смолоду еще помнил. Он жизнь провел с ними. Знакомой была их искренняя тревога о командире. Но сейчас в каждом еще и мужская усмешка в глазах таилась. Все об одном знают. Тут без титулов и чинов. И царю и рабу – одно. И Шешелов снова сердито крутнул головой:
– Н-да...
В кисете табак остался и для него. Шешелов набил трубку, прикурил от поданного трута. Именно так. Все здесь было ему знакомым. И он не мог лгать. Выдохнул крепкий дым, опустил глаза.
– Время нужно ему. Будем надеяться и молить бога. Пусть простит за грехи.
Стояло парное тепло. Шешелов снял картуз, вытер пот платком, попрощался с солдатами: надо вернуться в ратушу. Сейчас спрос с чиновников в первую голову не ослаблять. Не следует потакать и колянам. К пожару всерьез готовиться. Никому никакого спуску. А Пушкарев, господь приведет, поправится. Срам помереть из шалости.
...По весне, когда ясно увиделось – Архангельск большой помощи не окажет, Шешелов стал бояться пожара. Забота мешала спать. В кабинете храпел Пушкарев. Шешелов одевался и шел бродить по пустым улицам.
Без поморов утихла Кола: рано закрывались ворота, ставни. Даже собаки потише стали. Шешелов лазил на Соловараку, сверху смотрел на город. Взбирался даже на колокольню, курил там таясь, думал: а если все же придут? Вот тут, по губе придут на гребных судах, калеными пулями будут стрелять. Попробуй, угомони пожар. Пушкарев прав: зажарят. Тесно город построен. Дома, заборы, дворы, даже улочные мостки – деревянные. Что как пыхнет сразу не в одном месте? Поморы на Мурмане, в домах старики, бабы да ребятишки. Что они могут сделать против такого огня, против дюжих солдат, обученных воевать? Может, тот городничий прав был: подать шпагу с поклоном, не стоит силе противиться? Ну, придут, понасилуют баб и девок, пограбят. Эка невидаль. И уйдут. А город будет стоять невредим. Ведь жизнь у людей одна. А Шешелову на старости и подавно мало отмеренных дней осталось. Взять да и подать шпагу...
Он прятал трубку в рукав, разгонял дым – не дай бог, увидят: городничий курит на колокольне. Жизнь, конечно, у всех одна. И больше не повторится. Только ее доживать как в блевотине неохота. Насилованные девки, бабы, ограбленные, загаженные дома. Скверна. Чем такую память отмоешь? Она и после тебя останется. Даже если от нее головою в петлю.
Он спускался вниз с колокольни, шел к себе наверх в комнаты, садился в кресло. Нахохлившись, сидел подолгу.
Пожарный насос бы купить в Архангельске, багры к нему, топоры, ведра. Но деньги он извел на ремонт крепости. Денег в ратуше нет, и где их брать – неизвестно. Сам-то он не из гордых, будь бы прок – поклонился Пайкину и купцам, пусть пожертвуют насос городу. Но надежды на это нет. Он просил у них пушки. Небольшие медные есть кое-где на шхунах. Однако пока сказали, что будут думать. Правда, лодьи и шхуны сейчас в Архангельске да в морях все.
А потом неожиданно как-то пришло решение: к пожару должен готовиться весь город. Каждый дом пусть себе заимеет кадки, заполненные водой, багры длинные, ведра, лестницы. Все на виду уготовить, в доступном месте, на другие нужды не трогать. Защита города – это не только обученные солдаты с ружьями. Суметь пожара не допустить – тоже защита. Иначе любой враг во сто раз страшнее покажется. Колодцы по городу пусть миром чистят, веревки новые заведут к ним, ведра. В колодах чтобы всегда вода была. Да ведер побольше наготове держать.
Герасимов хвалил затею. Благочинный в церковных проповедях внушал: к пожару надо готовиться, как к испытанию господнему.
...Исправник след в след шел за ним, но Шешелов только в подбашенном переходе услышал его шаги, остановился. Опять пришли на память заляпанный кровью багор, рука Пушкарева.
– Вот что, – сказал исправнику. – Утром и вечером мне докладывайте о его здоровье.
– Все сделаю, как велите. – И опять показалось: исправник вот-вот на колени рухнет. – Не губите, ради Христа, Иван Алексеевич. Семья у меня, дети...
– За что не губить, я не пойму?
– Не пишите в губернию. Капитан, бог даст, поправится. Не пишите покуда.
Близко были его умоляющие глаза. Что же он так печется? Не родня ли какая-нибудь замешана? А Пушкарев губернией послан. Да, да... Тут исправнику посочувствуешь. Но как бы потом на Шешелова сам не донес за укрывательство?!
– Там видно будет по Пушкареву. И не надо больше за мной идти. – Шешелов повернулся и пошел в ратушу. Не найти злоумышленника исправнику, нет. Еще когда в кухню он заявился, знал уже: не найдет. Вспомнились чай и блины с морошкой, яичница на столе в кухне. Захотелось есть.
Потом, пока завтракал, рассказал Дарье про Пушкарева, про ранение его багром. Посидел, покурил, стал раскладывать пасьянс. Хотелось подумать спокойно, сосредоточиться. Пушкарев, пока болен, – не командир. Шешелову в начальственном предписании отказано. А кто будет теперь проверять инвалидных, вести ученье с милицией? Добровольников отпускать нельзя. Ружья им розданы. Их и впредь собирать и учить надо...
Шешелов медленно подбирал карты. Десятка червей на валет треф. На десятку бубновую пик девятку. Туз наверх в свой ряд.
В губернию не писать нельзя. Он обязан туда донести о ранении. А писать нет охоты. Одни нарекания в ответ получишь. Исправник тут верно немилость чует. Пообождать бы с недельку. Может, придет в себя Пушкарев. Шешелов зря не выговорил ему тогда. Надо было его урезонить.
...После пасхи Шешелов вздумал пройти по дворам, посмотреть, что сделано для обережения от пожара. С собою исправника взял, чиновников. И Пушкарев увязался с ними.
В одной ограде глядит: ведер наготове нет, кадки водой не заполнены. Да, воистину говорят: дом, где бабы гладки, там воды нет в кадке. Хозяйка, молодая бабенка с округлостями, оправдываясь, тараторила без умолку. А когда побежала поискать ведра, Пушкарев пошел следом за ней во двор. Выскочил он оттуда скоро, а за ним с коромыслом в руках бабенка. Волосы растрепались, кричит: "Насильник!"