- Мне далеко не наплевать. Меня это очень волнует. Ни один вышедший отсюда солдат не будет убит из-за того, что я не сделал все от меня зависящее, чтобы подготовить его к тому, что его ждет. Если в процессе подготовки я вызываю у солдат ненависть к себе, это черт знает как плохо. Но зато если один из парней, прошедших здешнюю школу, попадет в засаду, возможно, он выйдет живым, потому что его не баловали и не позволяли валять дурака. Меня действительно ненавидят, Капа. Не надо этого недооценивать.
- Похоже, что ты этим гордишься.
- А почему бы нет? Разве ты не согласен, что дисциплина в армии - это все? И потом раз меня поставили на этот пост, так я, черт подери, намерен выполнять свои обязанности так, как считаю нужным. Пусть меня возненавидит хоть вся армия Соединенных Штатов - мне наплевать. Почему меня не оставляют в покое? Предоставьте меня самому себе, дайте мне возможность делать то, что я могу!
- Как поступают с солдатом, который не пройдет ваш ежедневный осмотр? Посылают в наряд на кухню?
- Наряд на кухню здесь не наказание, Капа. Солдаты получают горячую пищу раз в день. Завтрак и ленч выдаются сухим пайком. По утрам дают кипяток для приготовления растворимого кофе. Сухой паек солдаты съедают в поле. Наряд на кухню - это привилегия. Там солдат получает больше еды. Кроме того, в этот день он избавляется от занятий. Нет, у меня есть гораздо лучшее наказание. Не догадываешься?
- Даже не пытаюсь.
- Единственная их мечта - это выбраться отсюда, попасть в списки отправляемых на фронт. Дурачье! Здесь по крайней мере никто в них по-настоящему не стреляет. Но они ждут не дождутся, когда отсюда выберутся. Поэтому, если солдат не проходит осмотр, я вычеркиваю его фамилию из списка отправляемых в этот день и не включаю в список, пока он не пройдет осмотр без задоринки. Не можешь себе представить, как это действует. Пусть сам генерал-инспектор приедет в лагерь в любое время, и все до единого пройдут даже его проверку.
- Ты изменился, Чарли.
- Изменился? Не думаю. Я по-прежнему стараюсь как можно лучше выполнять свои обязанности. На фронте они заключались в том, чтобы бить немцев. Здесь моя обязанность - управлять лагерем. На меня должны обратить внимание, понять, какую работу я выполняю, и снять с меня этот проклятый запрет на возвращение в строй.
- Никогда в жизни не встречал человека, которому так хотелось бы попасть под пули.
- А что тут такого?
- Да, я и забыл тебя поздравить со званием полковника.
- Да, я теперь полковник. Ведь я обещал Маргарет стать генералом. Если бы мне не помешали, я уже был бы генералом. Но в тылу генеральских званий не присваивают. Уотсон позаботился о том, чтобы закрыть мне все пути.
- Он считает, что ты искал смерти.
- Знаю.
- Это правда?
- Не больше, чем ты, когда отправлялся на передовую, вместо того чтобы сидеть, поджав хвост, в Париже и описывать войну оттуда.
- Это не совсем одно и то же, Чарли.
- А знаешь, Капа, ты мог бы мне помочь.
- Как?
- Напиши очерк о нашем лагере - ну, скажем, "Вест-Пойнт на Европейском театре" - что-нибудь в этом роде. Такой очерк имел бы огромный вес.
- И помог бы тебе снова встать на ноги и вернуться на фронт, чтобы получить пулю в задницу. Нет, благодарю.
- Даже если я ищу такой возможности?
- Не уговаривай меня, Чарли. Я никогда не делаю больше одного подарка в неделю. За эту неделю я тебе подарил шахматы.
- В таком случае, тебе придется остаться здесь по крайней мере на две недели. Ну ладно. А не опробовать ли нам новые шахматы?
- Зверюга Бронсон...
- Не беспокойся, Капа. Ты в безопасности. Ведь ты штатский человек.
- Когда ты уговорил меня пойти тогда в разведку, я тоже был штатским.
- Но ведь ты вернулся живым, не так ли?
- Давай-ка, Чарли, сыграем в шахматы.
- Что ты, что Армстронг, что Уотсон - все вы одинаковы. Надеваете военную форму и отправляетесь на войну, не имея ни малейшего представления о том, что это такое и как ее следует вести. А для меня война - это профессия, Капа. Меня готовили к ней с девяти лет. А теперь из-за того, что я воюю так, как меня учили воевать, я оказываюсь выброшенным из игры судьей, который не имеет самого элементарного понятия о ее правилах.
- Что же это за правила?
- Бить противника. Не бояться рисковать головой и лезть под пули. Мне не безразличны погибшие люди, Капа. Уотсон говорит, что я сам полез в западню. Что он понимает в западнях и вообще в боевых действиях? Мне было приказано наступать. Я раскусил замысел немецкого командира и позволил ему заманить меня. Мне казалось, что есть возможность пробиться с боем. Я взвесил шансы. Признаю, что они были не в мою пользу. Но ведь множество сражений, вошедших в историю, велись с гораздо худшими шансами для стороны, которая в конечном счете одерживала победу. Я считал, что имеется достаточно шансов вырваться из западни и стоит пойти на риск. Если бы мне это удалось, я бы оголил весь фланг немецкой обороны. Все вы, штатские люди, хотите играть только наверняка. Вы кичитесь своими "летающими крепостями" и авиационными заводами. Дай вам только волю, вы зарядите пушки листовками и попытаетесь сокрушить противника своей праведностью и самодовольной уверенностью в нашей непобедимости. Я знаю другое. Ничто не может предопределить нашу победу и поражение противника. Все равно приходится вырывать победу в бою, а в бою гибнут люди - и наши, и противника.
- Ладно, Чарли. Давай сыграем.
- Нас разделяет непреодолимая пропасть, Капа... Существует два мира: гражданский и военный. В мирное время вы стыдитесь нас, взираете на нас сверху вниз, с ваших олимпийских высот. Вы недооцениваете нас, очень низко оплачиваете и считаете инородным телом в обществе. В ваших глазах армия мирного времени - это сборище бездельников. Всех, кто не способен найти себе место среди значительных людей в большом, широком мире, сгребают в армию. Вы считаете, что мы пьем, развратничаем и живем за счет подачек, которые вы милостиво нам платите на тот маловероятный случай, когда вам понадобятся все жестокие качества, которые вы не способны усвоить и применять, ибо вы слишком деликатны, слишком интеллигентны, слишком разборчивы. Потом, когда вы нарушаете мир и развязываете войну, вы бежите к нам. Ваши лучшие кинозвезды изображают нас на экранах. Вы открываете для нас клубы-столовые и позволяете своим дочерям угощать нас пончиками и даже танцевать с нами. Вы изображаете нас на плакатах и позволяете своим сыновьям вступать в наши ряды. Вам противен наш твердый характер, но, поскольку вы ухитряетесь развязывать войны в каждом поколении, обойтись без нас вы не можете. Что могут знать Уотсон, или Армстронг, или кучка надевших военную форму штатских из военно-медицинской комиссии о том, как надо воевать, и кто, черт возьми, дал им право решать, что является оправданным риском и что не является?
- Но при чем здесь твоя пересылка и способ, каким ты ею управляешь?
- Ты говоришь, что бывал в лагере основной подготовки. Ты, конечно, бывал и в линейных ротах. Отбросим на минуту весь этот вздор и откровенно поговорим об американском солдате - о материале, который вручают профессиональным военным для ведения войны. Обычно призывник приходит в армию с вызывающим видом и с большим запасом жалости к себе. "На кой черт меня сюда пригнали? - спрашивает он. - Почему именно я должен воевать?" Если ему удается, он всячески симулирует во время обучения. Он слишком глуп, чтобы понять, что если здесь приходится трудно, то там, куда ему предстоит попасть, будет еще труднее. Он слаб, изнежен и полон самомнения. Ему нужна закалка - физическая и умственная. Он должен расстаться с мыслью, что он бог весть какая важная персона. Важна армия. Важна дивизия. Важна рота. Важен бой. Важна цель. А он - самая маловажная вещь в мире. Он - расходный материал, пушечное мясо. Человеку трудно с этим примириться, если для него нет чего-то более важного, чем он сам. Он должен или достаточно верить, или достаточно ненавидеть. Мы как нация приучены внимать всем лозунгам и всей лжи, которая выдается за правду. "Не покидать корабль", "Мы еще только начали воевать", "Жаль, что у меня только одна жизнь, чтобы отдать ее за родину"... Ты видел необстрелянных солдат в бою? Столкнувшись с реальной потребностью отдать жизнь за принципы, за родину, за свободу или за прочие неосязаемые вещи, они поворачиваются задом к противнику и бегут. Нужна очень большая подготовка, чтобы заставить солдата смириться со своей уязвимостью в бою. Он вполне готов примириться с потерями, если сам не входит в их число. Тут на сцену выходим мы. Мы знаем действительное положение вещей. Знаем, каковы наши шансы. Знаем, что и как надо делать. И нам приходится действовать с тем материалом, который вы нам даете. Поэтому мы стараемся сделать этот материал пригодным для войны. Мы выбиваем душу из вас, штатских, во время основной подготовки. Мы вас запугиваем, стараемся вышибить из вас индивидуальность, свойственную обществу мирного времени. Мы стараемся внушить вам какое ни на есть чувство гордости за принадлежность к чему-то большему и более важному, чем каждый из вас в отдельности, - скажем, к взводу, роте, дивизии или армии. Мы говорим: "Не повезло вам, что вы сюда попали. Очень жаль, что именно вас выбрали для непосредственного участия в боях, но раз вы здесь и раз на вас пал выбор, то для вас же, черт возьми, лучше научиться, как надо воевать". И если в процессе подготовки солдат учится ненавидеть нас почти так же, как теоретически ненавидит противника, это очень хорошо. Ненависть - вот с каким чувством надо идти на войну. Жалость к себе приведет к гибели. Если руководствоваться принципом: не стреляй в немца, и он не станет стрелять в тебя, то обязательно будешь убит. А с ненавистью в душе у тебя есть шанс остаться в живых. Вот это я и делаю здесь. Я даю солдатам, проходящим через лагерь - пополнению и возвращающимся из госпиталей, один последний шанс закалиться, один последний шанс немного лучше приспособиться, чтобы остаться в живых на передовой. Что, разве из-за этого я становлюсь дьявольски опасным? Или ты согласен с Уотсоном и Армстронгом, что я одержим каким-то мистическим желанием смерти, что я готов своими руками вырыть себе могилу?
- Знаешь, что я думаю, Чарли?
- Что?
- Я думаю, надо сыграть партию в шахматы.
- Капа, я знаю, что тебе надоел этот разговор, но дай мне кончить. Не знаю, почему я стараюсь оправдаться в твоих глазах. Мне кажется, мы любим друг друга. Не знаю почему. Вряд ли мы провели вместе в общей сложности больше двух недель - сыграли несколько партий в шахматы, поговорили, даже немного повоевали. Но мне важно, чтобы ты, уходя отсюда, если и не понял меня, то хотя бы признал, что у меня есть своя точка зрения и что я могу сказать кое-что в свою защиту. Я никогда не хотел служить в армии, не хотел поступать в Вест-Пойнт, не хотел воевать. Но моя судьба была решена, когда мне было девять лет, и, клянусь богом, я оправдал надежды. Я отличный армейский офицер. Я испоганил все в своей жизни, но только не службу. Поэтому она имеет для меня такое значение. У меня больше ничего не осталось, Капа.
- А жена?
- Маргарет?
- Да.
- Если у нас не ладится с Маргарет, в этом виноват только я. Она делала все, что могла, в самых отвратительных условиях. Я так и не дал ей возможности стать хорошей женой. Одно время она очень старалась. Я много думал о наших отношениях с ней и не уверен, что после войны будет какой-нибудь смысл сохранять наш брак. Не знаю, Капа. Может быть, еще раз попытаюсь. Может быть, мне надо пройти такую же основную подготовку для нормальной жизни, о какой я говорил. Если призывники не приспособлены к солдатской жизни, то я наверняка не приспособлен к семейной жизни и вообще к нормальному человеческому существованию.
- В тебе заложено странное противоречие, Чарли. Твои мнения о Чарли Бронсоне - полковнике и Чарли Бронсоне - человеке совершенно не сходятся. Вероятно, ты переоцениваешь одного и недооцениваешь другого.
- Может быть, профессиональным военным вообще надо отказаться от личной жизни? Может быть, они не должны жениться, иметь детей и вести жизнь, выходящую за рамки воинских уставов? Может быть, следовало бы завести в армии специальную женскую дивизию, чтобы удовлетворять их физиологические потребности, и на этом ставить точку?
- Тогда следует позаботиться, чтобы в этой дивизии была некто в шерстяной кофточке и белых туфлях с цветными союзками.
- Это тоже было странное ощущение. Так бывает, когда почувствуешь в комнате знакомый аромат, который пробуждает воспоминания о чем-то давно случившемся. Это была тоска по знакомому запаху, знакомому образу, звуку знакомого голоса. В данном случае грязные белые туфли с цветными союзками открыли старую рану. Знаешь что?
- Что?
- Давай сыграем в шахматы.
Мы так и сделали и играли до самого вечера.
Пару раз звонил телефон. Заходила секретарша из женской вспомогательной службы с бумагами на подпись, и раз или два нас отвлекали мерные шаги проходящей под окнами группы марширующих солдат. Мне, как всегда, было приятно играть с Чарли. Я поймал себя на том, что внимательно слежу за ним, стараясь обнаружить признаки нервного тика или заикания. Но он держался самоуверенно, спокойно и совершенно свободно.
Мы закончили играть под вечер, выпили и вышли во двор к вечернему построению. Я большой любитель всяких парадов. Блестящие горны и спуск флага действуют на меня всякий раз. Во дворе был выстроен весь личный состав лагеря в парадной форме - это было внушительное зрелище. Все выглядели как настоящие солдаты и хорошо маршировали. Когда строй распустили, солдаты сразу разбежались - по-видимому, спешили снова переодеться в рабочее обмундирование перед ужином. При режиме, установленном Чарли, прием горячей пищи был главным событием дня.
Столовая представляла собой огромный зад на втором этаже главного здания. Солдаты, как в кафетерии, стояли в очереди с жестяными подносами в руках. Офицеры сидели в углу за длинным столом; их обслуживали рабочие по кухне, выполнявшие роль официантов. Кормили хорошо и плотно. Девушки из вспомогательной службы ели отдельно в маленькой столовой дальше по коридору. По мнению Чарли, это было правильно. Он не хотел, чтобы они сидели с офицерами, и считал неудобным для девушек сидеть за отдельным столом под жадными взглядами солдат.
Обстановка за офицерским столом была очень официальная. Все сидели чуть ли не по команде "Смирно" и называли Чарли не иначе, как "сэр" или "полковник Бронсон". Я испытывал дурацкое чувство, словно я и другие офицеры - "плебеи", а Чарли - старшекурсник, посаженный к нам за стол для поддержания порядка. Я нисколько не удивился бы, если бы он заставил нас съесть все без остатка. Мне совсем не хотелось есть - было как-то неловко. Я сочувствовал офицерам, явно запуганным Чарли и боявшимся вызвать его недовольство, но не смел проявить свое сочувствие. Это было бы предательством. Поэтому я сидел, ел и много разговаривал с соседями. Чарли время от времени задавал какой-нибудь вопрос, касающийся боевой подготовки, но большей частью ел молча. Я заметил, что во всей столовой было необычно тихо. Почти не слышно было разговоров. Солдаты тоже молча ели, шли с подносами за вторым и цепочкой тихо выходили из столовой. Не было слышно даже обычного лязга, когда складывали в кучу грязные подносы у выхода. Это была самая необычная солдатская столовая из тех, что мне приходилось видеть.
За кофе Чарли обратился с вопросом к сидящему рядом капитану:
- Грейсон, почему из вашей роты каждое утро столько солдат ходит в санитарную часть?
- Вероятно, потому что они больны.
- Я говорил вам всем, что не потерплю массовой симуляции. Это не значит, что мы лишаем солдата возможности пойти в амбулаторию, если он болен. Но я не допущу, чтобы солдат утром выходил из строя, болтался вокруг санитарной части, получал две таблетки аспирина и пропускал утренние занятия. Требую от всех командиров рот, прежде чем отпускать солдата в санитарную часть, убедиться, что он действительно болен.
- Мы не врачи, полковник Бронсон. Если солдат говорит, что он болен, я не вправе сказать, что он здоров, и не пускать его в санитарную часть.
- Бросьте, Грейсон! Вы достаточно давно служите в армии, чтобы распознать симулянта. В вашей роте есть один солдат, который пробыл в лагере двадцать три дня. Двадцать один из них он записывался в санитарную часть и каждый раз жаловался на расстройство желудка. Расстройство желудка - так я и поверил! Он просто симулирует. И знает об этом. Вы тоже знаете, и я отлично знаю, черт возьми.