* * *
В комнате Нины было темновато. Она достала из-под подушки пистолет, вынула обойму: что же в нем заедает?..
В это время в большой комнате послышался какой-то шум. Вложив обойму, Нина замерла с пистолетом в руке.
Накинув на плечи дождевик, Артем подошел к двери и взялся было за ручку, но в тот самый момент кто-то рванул снаружи дверь на себя, и она распахнулась. Мальчик испуганно вскрикнул и отскочил: под ноги ему бросилась здоровенная овчарка, похожая на волка.
Нина прильнула к щели полога и увидела, как вслед за собакой в комнату ворвались трое: высокий солдате поводком в левой руке, ефрейтор Фриц с усиками "кляксой" и молодой офицер в сером прорезиненном плаще, с фонариком в левой руке.
На мгновение девушка оцепенела. Случайно зашли или… Стрелять? А вдруг что-то заест? Да их все равно всех не перебьешь сразу, а семью погубишь… Что же делать? Куда спрятать пистолет?..
Скользнув вокруг глазами, она остановила взгляд на платяном шкафу, у которого верхняя стеклянная вставка была выбита. Бросить туда, в белье? Нет, нет, сразу найдут. Нина повернулась к полураскрытому окну и, не раздумывая больше, кинула пистолет в огород.
Прикрыв створки, девушка стала торопливо разбирать постель, как бы готовясь ко сну. Поправив матрац и натянув на него простыню, начала взбивать подушку, стремясь мысленно подавить в себе мелкую дрожь: "Спокойно… Спокойно…"
А в большой комнате в эти напряженные мгновения происходило вот что.
Увидев немцев с собакой, Григорий Михайлович замер с ложкой в руке, а потом стал так торопливо хлебать из миски молоко, будто опасался, что непрошеные гости отнимут у него еду. Артем шмыгнул за печку, а Анна Никитична подалась к спящим на полу детям и застыла около них в решительной позе, готовая защищать их ценой своей жизни.
Собака обошла стол, обнюхала хозяина, прошла мимо спящих детей и потянулась к двери, занавешенной пологом. Офицер рывком откинул брезент в сторону и направил пучок света карманного фонарика внутрь помещения. Пропустив собаку вперед, шагнул в комнату автоматчик.
Луч фонарика ослепил Нину. Прикрыв глаза подушкой, она замерла. Собака стала обнюхивать ее голые ноги, и Нина, ощутив влажное горячее дыхание животного, задрожала от предчувствия того, что вот сейчас пес схватит ее острыми зубищами и начнет рвать…
Офицер осклабился и сказал по-немецки:
- Каине ангст, фроляйн! Унзер зуххунд байст нур партизанен!
- Нихт ферштейн, нихт ферштейн… - пробормотала Нина, хотя и поняла, что сказал офицер.
Обнюхав девушку, собака повела носом в сторону постели, а потом - шкафа. Солдат резким движением открыл его и выкинул все белье на пол. Собака обнюхала белье и потянулась в большую комнату.
А офицер задержался около Нины. Отстранив подушку от ее лица, он проговорил:
- О, варум фердекен зи ир шёнес гезихт?
И, взяв девушку за подбородок, добавил по-русски:
- Немножко дикая. Я не кусайт!
Только сейчас Нина заметила, что у него на фуражке эмблема эсэсовца: череп со скрещенными костями.
В то время как офицер и солдат осматривали Нинину комнату, ефрейтор Фриц остался в большой комнате и, глядя на растерянного хозяина, улыбался. Солдат с собакой стоял у двери.
Когда офицер вышел от Нины, Григорий Михайлович уже оправился от растерянности и, встав из-за стола, поклонился:
- Садитесь, господин офицер. Покушайте.
Взглянув на стол, тот поморщился:
- Млеко и каша-а…
- Для вас, дорогие гости, найдется шпиг, яйки и… - сказала Анна Никитична, подходя к столу.
- О, гут, матка, гут, - оживился офицер, усаживаясь за стол. Прорезиненный плащ его загремел, будто жестяной. Вслед за ним сел за стол и Фриц.
Закурив сигарету, офицер угостил и хозяина.
- Зер гут, господин офицер, - похвалил курево Григорий Михайлович.
Офицер сказал что-то по-немецки, ефрейтор перевел:
- Господин обер-лейтенант говорит, что ничего, но во Франции были лучше.
Убрав со стола остатки скромной пищи, Анна Никитична постелила на стол чистую скатерть и, подав на блюде сваренные вкрутую яйца, которые у нее всегда были припасены на всякий случай, стала неторопливо нарезать маленькими ломтиками хлеб.
Она явно медлила. Ее сверлила страшная мысль; "Как же я полезу за салом в подпол? Ведь там лежат батареи для рации! И хотя они спрятаны в картошку, но если начнут копаться…"
Когда офицер покинул Нинину комнату, ей вдруг стало дурно. Но усилием воли девушка преодолела слабость, и тошнотворная муть прошла.
Поправив волосы и одернув на себе платье, Нина откинула полог и застыла в проеме: крышка лаза в подпол была открыта и по лестнице спускался вниз Григорий Михайлович. Офицер вдруг направил в темный проем свет фонарика и что-то сказал. Фриц перевел:
- Господин обер-лейтенант спрашивает, что, там у вас?
- Да, ничего, так… - сказал хозяин. - Битте, можете сами убедиться: солёности разные, бульба, шпиг…
- О, шпиг гут нада! - кивнул офицер.
Голова Григория Михайловича скрылась в подполе. Офицер наклонился к лазу и, опершись рукой о крышку, покрытую изнутри осклизлой плесенью, вдруг отдернул ее и брезгливо поморщился:
- Пфуй, айн вильдер!
Нина схватила полотенце, висевшее у печки, и подала его гестаповцу. Вытирая запачканную плесенью руку, тот поблагодарил:
- Данке, фроляйн.
- Пожалуйста, - с улыбкой ответила Нина.
В то время как немцы обшаривали квартиру, полицай, пришедший с ними, слазил на чердак и, вернувшись, доложил офицеру, что на верхотуре ничего нет, кроме пыльного хлама и мышей…
В это время из подпола показался хозяин, держа в руке кусок просоленного, с мясными прожилками сала. Лицо у него было красное, потное.
Офицер что-то сказал ефрейтору, и тот, вынув из-за пояса финский нож, стал нарезать сало прозрачными ломтиками, причмокивая при этом языком.
Гестаповец брал двумя пальцами ломтик сала за шкурку и, подбрасывая его над мордой овчарки, отрывисто покрикивал: "Ап!" Собака подхватывала сало на лету и проглатывала. Офицер смеялся, ефрейтор, как и раньше, чему-то улыбался, а солдат стоял у порога, точно истукан, и, глотая слюну, ничем не смел выражать свои чувства.
От громкого смеха дети завозились на постели и сквозь сон стали бормотать и всхлипывать.
Офицер что-то сказал по-немецки, и ефрейтор перевел, взглянув при этом на Нину:
- Господин обер-лейтенант говорит, что он холостой.
Девушка кивнула: "Гут, гут", села к столу и стала угощать гостей:
- Кушайте, господа. Битте! Пожалуйста!
- Ди дойче арме вирт гут ферзоргт, - сказал по-немецки офицер, а ефрейтор перевел и добавил:
- Кушает и не нуждается.
- Я, я, - подтвердил офицер.
Нина осмелела. Слегка дотронувшись пальцем до перстня, сверкающего зеленым глазком на пальце гестаповца, нарочито восхитилась:
- Какое у вас красивое колечко!
- Смарагд, - проговорил тот, польщенный, и спросил: - Ир наме, фрейлейн?
- Нина.
- Хочешь, их комме морген абендс унд шенке дир айнен ринг?
Нина растерянно взглянула на "отца", и тот смущенно проговорил:
- Что вы, господин офицер! Девушке неудобно принимать такие дорогие подарки.
И вдруг Фриц спросил, обращаясь к хозяину:
- А почему вы, господин писарь, так испугались, когда мы вошли?
- Уж больно собака у вас страшная, - ответила за "отца" Нина.
- А у нас ведь детишки… - добавила Анна Никитична.
Офицер понял, что речь идет об овчарке, и сказал по-немецки:
- Трои, бэданке дих фюр ден шпеки.
Пес в ответ дважды громко пролаял. Проснулся в зыбке и заплакал Павлик. Офицер встал, кивнул девушке:
- Ауфвидерзеен, фроляйн Нина!
Прошло уже несколько минут, как "гости" ушли, но все еще молчали, опасаясь проронить неосторожное слово: знали, что немцы иной раз, не найдя при обыске ничего подозрительного, притаиваются снаружи, у двери, и подслушивают.
Было тихо. Малыши, растревоженные громким смехом и лаем овчарки, успокоились и снова погрузились в глубокий сон. Григорий Михайлович повел глазами по комнате: а где же Артем?
Дверь скрипнула, и на пороге появился парнишка, мокрый от дождя. Волосы у него приклеились ко лбу, придав его лицу угрюмый вид.
- Где ты пропадал? - спросил отец. - Как ушел?
- А через окно у Нины, - улыбнулся Артем, довольный своей выходкой. - На дворе дежурил. Вот за шею накапало…
- Сними рубашку, - сказала мать. - И чего тебя черти носили в такую погоду?
- А вдруг бы наши пришли? - удивился мальчик, и всем стало ясно, что он оберегал партизан-связников.
Артем вынул из кармана пистолет, покрытый влагой, и, передавая его "сестре", тихо сказал: "Протереть бы надо".
Нине стало неловко, будто мальчик винил ее в чем-то таком, чего нельзя было делать. Она схватила "вальтер" и шмыгнула за полог. Отец недоуменно посмотрел на сына: "Где это он взял пистолет?.."
Сунув "вальтер" под подушку, Нина начала собирать разбросанное на полу белье. И тут в окно ударил яркий свет, ослепив девушку.
Вздрогнув, она на мгновение замерла: ей показалось, что кто-то со двора направил ей в лицо луч карманного фонарика. Потом прикрыла левой рукой глаза, а правую сунула под подушку, где лежал пистолет.
В это время вошел "отец" и, заметив напряженную позу "дочки", поспешил ее успокоить:
- Ты что, Нина? Это же прожектор!
Подошла и Анна Никитична, обняла девушку за плечи.
- Нинушка, мы с отцом напеременку подежурим в хате, а ты уж в случае чего - в окно и через огород - в кусты…
"Я - в кусты, а они останутся тут, на растерзание?" Все в Нине восстало против этого. Девушка обхватила Анну Никитичну и припала к ней, как, бывало, припадала к своей матери, когда было тяжко.
Немного успокоившись, Нина сказала:
- Может, куда-нибудь перенести "питание" из подпола?
- Нет-нет, - возразил "отец". - Сейчас, по горячим следам, нельзя. Могут присматривать за нашими.
В соседней комнате заплакал Павлик, и Анна; Никитична ушла успокаивать ребенка. А Григорий Михайлович успокаивал "дочку":
- Нинушка, не волнуйся. Все-таки мы у них не на прицеле… Иначе они покопались бы как следует.
- И все-таки, "Северок" надо перепрятать.
- Потом, Нина, потом. Ложись. Отдыхай.
Девушка легла на кровать, не снимая платья, и уткнула лицо в подушку. "Отец" слегка потрепал. Нину по волосам и, сказав: "Спи, дочка, спи", пошел в большую комнату.
Нина слышала, как Анна Никитична успокаивала плачущего малыша, потом тихонько читала какую-то молитву… Девушка отчетливо представляла себе лицо измученной страхом женщины, обращенное в угол, где висела икона божьей матери со скорбным лицом.
В эту ночь Нина не сомкнула глаз и все вспоминала, как однажды на занятиях майор "Седов" сказал: "Слабодушных людей перед пропастью охватывает ужас, и они теряются, выдают себя. А вы, чтобы преодолеть смертельную опасность, должны находить мост и не отчаиваться даже в самых отчаянных ситуациях…"
Потом девушка мысленно разговаривала с матерью и стала сочинять ей письмо, которое она ни за что бы не написала. И заканчивалось это ненаписанное письмо словами: "Милая моя мамочка! Не знаю, долго ли нам еще удастся ходить по краю пропасти… И если со мной что-нибудь случится, прости меня за то, что я чем-нибудь тебя огорчала…"
* * *
Под утро Нина немного задремала и вдруг, вздрогнув, вскрикнула: ей почудилось, что около кровати стоит большой волк и обнюхивает ее ноги…
Странная болезнь
После той страшной бессонной ночи Нина почувствовала себя настолько разбитой, что не смогла подняться с постели. Голову будто сковало железными обручами. Глаза налились кровью. Веки вспухли.
Днем она тоже не могла сомкнуть глаз. А когда временами забывалась в короткой зыбкой дреме, в голову лезли кошмары: большая серая собака, оскалив клыкастую пасть, бросалась на нее, и девушка вскрикивала.
К Нине подходили "отец" и Анна Никитична, спрашивали, что у нее болит. Но девушка ничего не могла им объяснить.
Когда ей становилось чуть легче, Григорий Михаилович приносил в комнату рацию, и Нина, превозмогая себя, передавала в Центр короткие радиограммы. А потом, Когда по улице опять прошла машина с пеленгатором и у девушки поднялась температура, "отец" запретил передачу.
- Я унес "Северок" со двора, - сказал он. - Пока не выздоровеешь.
- Куда? - встревожилась Нина.
- Потом узнаешь, а то ты… - он чуть было не проговорился: болтаешь в забытьи, но вместо этого сказал: - Все равно ведь батареи сели, а новых пока нет. Но нашим лесным друзьям сейчас не до этого.
Григорий Михайлович сначала побаивался приглашать русского врача на дом - врачи работали в местном госпитале РОА, а потом, когда девушке стало хуже, все-таки решил показать ее медику.
На другой день, вернувшись из города, "отец" прошел прямо в комнату Нины.
- Виделся с Верой, - сообщил он. - Обещала прислать верного человека.
С тех пор как Вера привела девушку в город, она ни разу не заходила в этот дом. Но Нина не забыла ее доброе лицо, быстрые глаза и попросила:
- Пусть она тоже придет!
- Давно бы это сделала, да опасается привести "хвост".
* * *
К вечеру пришел врач - средних лет, высокий, худощавый. В обращении с хозяевами и с пациенткой сух, немногословен, как будто выполнял обязательный визит. Одет в черный поношенный костюм, при галстуке, протертом в узле. Да и рубашка на нем была не первой свежести.
Тщательно осмотрев больную, выслушав легкие и сердце, врач проговорил, как бы размышляя вслух:
- Странно и… непонятно. Вроде гриппа, что ли. И нервы расшатаны. А почему? - спросил он, обратившись к Григорию Михайловичу. И посмотрел на него поверх очков пытливым взглядом. - Условия у вас как будто сносные, девушка нигде не служит…
- Да, да, конечно, - закивал хозяин. - Испытания войны.
- М-да… - согласился врач. - Испытания… Я выпишу ей порошки от головной боли. Хорошо бы и лимончиков, но где их теперь достанешь?
Предложенные ему оккупационные марки врач взял небрежно и, не глядя на них, сунул в боковой карман пиджака:
- Простите, не смею отказаться: как бы кто-нибудь не придрался к моей филантропии.
"Отец" ушел в город вместе с врачом и вернулся домой часа через два. На цыпочках вошел он в комнату Нины, боясь потревожить ее. Но она не спала - ждала его. Вынув из кармана порошки, сказал:
- Выручил доктор.
А из другого кармана извлек четыре лимона и, улыбаясь, выкатил их на постель.
- А это достал через друзей! И немного вот песочку. - Он горделиво показал пакетик.
На бледном лице девушки появилась слабая улыбка:
- Спасибо, отец. Веру видел?
- Видел и кое-что передал ей для наших друзей в лесу. Обещала зайти.
Нине было тягостно лежать в своем закутке. "Отец" и "мачеха", занятые делами, заглядывала к ней редко, а детям настрого запретили беспокоить "сестру". Девушку мучило одиночество и вынужденное бездействие.
"Может, в Центре думают, что я провалилась и меня схватили?.." - все больше тревожилась Нина.
* * *
На другой день после посещения врача пришла Вера и принесла пенициллин в таблетках:
- Новейший эликсир! Еле достала.
Она хотела тут же уйти, но услышала из-за занавески слабый голос Нины:
- Зайдите ко мне.
Вера заколебалась. Но Григорий Михайлович кивнул:
- Зайди, зайди. Не единым лекарством жив человек.
Когда Вера заглянула в маленькую комнатку, девушка протянула к ней руки, будто увидела родного человека. Они обнялись, поцеловались.
- Ты не тревожься, - успокоила женщина Нину. - Скоро выздоровеешь, и все наладится.
- А как они там?
- Пока держатся. Каратели жмут… Ну я пошла. Выздоравливай.
- Посидите со мной еще немножко!
- Нельзя. Я и так задержалась больше чем надо. После того как Вера удалилась, к Нине зашел "отец" и с улыбкой спросил:
- Ну, полегчало?
- Да-а… - протянула девушка. - Только скучно очень! Хоть бы радио, что ли, провели?
- Шуму от него много, - возразил Григорий Михайлович, - раздражать будет.
- Врага можно распознать и по вранью, - заметила Нина. - Кстати, неудобно писарю общины не слушать то, что говорят хозяева…
"И то правда", - мысленно согласился хозяин.
На другой день к ним в дом пришел радиотехник, которого звали Семеном. Это был молодой мужчина, неторопливый, но ловкий в работе. Он прихрамывал.
Радиопроводку начал делать в комнате, где лежала Нина. Та прикрыла лицо простыней: ей не хотелось, чтобы ее запомнили. Но девушка заметила, что, работая, мужчина не смотрел в ее сторону и, лишь закончив все, взглянул на нее с каким-то суровым любопытством.
Повесив на стене черный помятый репродуктор в виде крупного блюда и проверив звук, он вышел в большую комнату. Там его покормила Анна Никитична, а Григорий Михайлович расплатился с ним марками.
Когда радиотехник ушел, Нина спросила "отца":
- Кто такой?
- Из конторы связи.
- А ты давно его знаешь?
- С войны.
- А почему он такой бирюк?
- Будешь бирюком. Эсэсовцы расстреляли у него жену-еврейку и двоих детей. А самого пощадили - признали помесью славянина с монголом, то есть рабочей расой. Был тяжело ранен. Много пережил.
Однако "отец" скрыл от Нины, что Семен - его информатор и доставляет ему ценные сведения об оккупантах.
Радио без конца разговаривало: немцы регулярно передавали военные сводки. Девушку удивило то, что сообщения были сдержанные, скупые. "Или им туго приходится на восточном фронте, - размышляла она, - или это затишье перед бурей…"
По радио сообщили об открытии церквей в русских и белорусских городах, освобожденных от "коммунистического ига", о поддержании у людей веры в бога, о смирении и терпении, ибо, мол, скоро восторжествует на русской земле новый "божественный" порядок. А заканчивались эти передачи по-немецки: "Гот мит унс!" - "С нами бог!"
"Э-э, господа… - усмехнулась про себя Нина. - Видимо, дела ваши не очень чтоб очень, если уж вы все про бога да про бога…"
Вечерами, в так называемый "русский час", по радио передавали народные песни в исполнении известных артистов. Как-то шаляпинский раздольный голос запел "Ноченьку", и, когда дошел до слов "Нет ни батюшки, нет ни матушки", девушка не выдержала и, зарывшись в подушку, заплакала.
Услышав тихие всхлипывания, Анна Никитична зашла к Нине в комнату и присела на ее кровать.